Стрижи в закатном пламени

Одной ночью в маленьком домике, уютно втиснувшемся в ряды выбеленных собратьев, чьи крыши заботливо покрывались разноцветной павлиньей краской, горели свечи и оттого ярко озарялась паутина тюля на арочных окнах. С узкого, длинного карниза свисали вниз кудрявые ветви плюща, посаженного в подвесные кадки, и рядом белели мелкие бутоны дурманных цветов. Бессоная обитель, укутанная желтизною лунного света, была знакома местным: отчасти — из-за чугунной вывески «Ателье Савии Масфоуди», с вычурными фламандскими буквами, отчасти — из-за того, что её негласный хозяин некоторым образом ввозил некоторые товары и потом продавал их на шумящем от полуденной жизни рынке, а отчасти — из-за двух ладно сработанных плетёных стульев, в которых, под прохладным кровом деревьев, чьи корни не сковала плитка мостовой, коротали время прекрасная девушка с алой парчой платья на изящных плечиках и смуглолицый моряк с бокалом недешёвого вина в руке. Ни для кого из жителей Флиссенгена не составляла секрета деятельность Вáльтера Джентри, капитана стройной трёхмачтовой каравеллы «Калисто». В порту, стоило грациозному паруснику приблизиться к причалу, из ниоткуда, точно чертенята, появлялись мальчишки с ссадинами на руках и в заплатанных рубахах. Босиком становясь на разогретые солнцем красные доски причала, они завороженно ловили каждый окрик, скрежет снастей, свист боцманской дудки и обступали капитана контрабандистов плотным кольцом, когда Вальтер, цепляясь рукой за высеченный в дереве узор, лихо спрыгивал с крутого борта. Он, в отличие от прочих своих коллег, никогда не злился на детей, потому что сам помнил себя таким. Из карманов его кожаной куртки всегда, словно из злачёного рога изобилия, извлекались на свет грецкие орехи, свистки в виде певчих птичек и новые, блестящие рыболовецкие крючки. Вальтер Джентри во Флиссингене был хорошо известен, разумеется, лишь в определённых кругах. Остальные горожане довольствовались перехожими погремушками слухов и цветущими в буйстве своём догадками: капитан «Калисто» никогда не скупился на странные, чарующие фразочки. Дешёвая слава? Таинственный ореол? Где-то рядом обязательно обретался ветреный контрабандист. Щедрая земля Фландрии стала для моряка почти что родной, сумев заменить в отчаянном сердце туманный, недобрый призрак прошлых руин и жизней. Здесь никто особенно не притеснял вольных контрабандистов, никто не лез навязчиво сквозь скважину в запертый на ключ трюм, не совал нос в списки товаров, разукрашенные чернильными кляксами — в тех дивных краях сияла серебром дорогого наряда темнокудрая Свобода. Было время, и Вальтер тоже терзался, страдал, терял веру в себя и проклинал весь подлунный, не переставая, как и иные мастера разбойничьей доли, искать Её. И вот, чудилось, после века скитаний найдены были и манящий замок, и заветный ключ от райских врат. Заслуженный дар судьбы, спустившись с омытых дождём небес, настиг достойного воина, обещая бесценный покой… Но Джентри не выдержал счастья Флиссингена: едва обзаведясь той, что вечно будет ждать у причала, с беспокойством прижимая прелестные, узкие пальцы к груди, что белей алебастра, или кутаясь в изукрашенную арабскими узорами шаль, по утру он без колебаний направил каравеллу с верной командой к крутым, скалистым берегам. К берегам, где гулял безбожный холод и правил в одиночестве суровый Закон. Неудивительно, что Вальтер, знававший Фаро с самого детства, оставался его преданным другом, пусть путеводная звезда и повелела обоим вести дела порознь. На шатком тёмном столе, наскоро застеленном бриллиантово-зелёной скатертью, под цвет заливных лугов, стояли два кувшина — с молоком и чистой ледяной водой. Из кухонь тянуло мясным духом, глухо и мерно стучала переставляемая посуда да щебетали домашние канарейки. Капитан, поудобнее расположившись на пятнистом потёртом диване, упорно ослаблял шейный платок, изящно перехвативший жилистое смуглое горло прямо поверх моряцкой куртки. Кожаные перчатки, истерзанные солью океанов, были небрежно брошены на подушку. Отказавшись от ужина в пользу старинного друга, Вальтер всё же не преминул составить компанию Фаро. — Ну и задачку ты мне подбросил, приятель, — молвил со смешком в завораживающем тигрином голосе контрабандист. — Столь озлобленных побережий я не видел так давно… Говорят, разве что много дней назад, при твоём отце… Эй, ты слушаешь или нет? Фаро, как всегда, беззаботно витал в своих недостижимых мирах и грёзах, что капитан «Калисто» уже и не обижался — не мог, и вроде как не за что. — Прости, Вальтер, о чём ты? — по-мальчишески потянув носом в сторону открытой двери, переспросил налётчик. — Что ты такого умудрился сделать, что ко всем притонам, как змеи, вытравленные из разогретых нор, сбегались ищейки? — раздельно и чуть более громко повторил Джентри, выгрызая вязкие слова, такие непривычные на вкус после певучего фламандского наречия. — Ей богу, Вальтер, ничего! Клянусь тебе! — Ты всегда был горазд на громкие клятвы. За «ничего», мой друг, не перетряхивают вверх дном таверны и утлые домишки. Я был крайне удивлён, что вас с девушкой пришлось выводить прочь из города кривыми переулками. Мои люди сочли себя в безопасности лишь за две мили от порта! А проверки моего судна? Никто и никогда не учинял такого издевательства над бедной красавицей «Калисто»; в каютах до сих пор остался налёт беспорядка, точно рубец на прекрасном теле нимфы. А я ещё на свою голову помогаю тебе, сумасброду! После всего этого безобразия, мне казалось, я имею право знать чем живёт виновник торжества. — Но у вас ведь не нашли двух бесприютных беглецов, минейр Джентри? — лилейно пропела Марта, едва уловив толику возмущения в словах Вальтера. А тот, перехватив на лету наигранный трепет, замерший в стеклянном воздухе, и смущённый блеск из-под бархатных ресниц, мгновенно сделался похож на толстого, довольного кота, которого только что изволили потрепать за ухом: черты капитана до невыносимости переполнились сахаром. Казалось, ещё один томный вздох — и он растает в тёплом ветерке вовсе, как снеговик по весенней оттепели. — Не родился тот, кто сумеет обыскать мои тайники, госпожа Марта. Корма и узкий нос моей каравеллы нашпигованы секретами, что сказочный лес в детских сказках. «Калисто» — это не просто славное судно, это сросшаяся единая душа океана, меня и моих моряков, если позволите так выразиться. И по канатам, вантам и снастям там льётся, как по венам, наша солёная кровь. На нимфе не будет места ни горю, ни уж тем более предательству, — гордо отвечал контрабандист, скрещая руки на широкой груди. Помедлив, он всё-таки добавил, пряча улыбку в смоляные усы: — Что ж, Фаро, не хочешь отвечать, и ладно. Пока надо подумать о том, где бы вас обоих разместить. — А ты уже и рад выгнать старого товарища? — театрально всплеснув руками, вздохнул налётчик, лукаво глядя из-под прищура. — Я о многом прошу? Дай мне, на первое время, место в твоей команде и… — Нет! — возопил Вальтер, вскочив на ноги. — Ты просто невыносим! Я с самого начала предвидел, что тебе не ужиться в ремесле контрабанды, и менять решение не собираюсь. Прекрати мучить меня своими выходками и смирись: моряцкое дело не далось и не дастся беспокойному! В ответ, к удивлению всех, кто был в уютной комнате, раздался и тихий и безмятежный, искренний смех — так смеятся могли невинные дети, чьи спины не изломались и не согнулись под тяжестью судьбы. Быстрым шагом Фаро добрался до оцепеневшего капитана, только чтобы стиснуть его ладонь своей в дружеском рукопожатии. — Я пошутил, Вальтер, пошутил, не сердись. В моей памяти ещё свежи деньки морской вольницы, но я уважаю твоё мнение и тот способ, которым ты зарабатываешь на хлеб. Потому не стану напрашиваться на борт помощником, ну, если только гостем… Однако всё, что мне нужно, это пару дней пожить у тебя, пока я не найду для нас с Мартой милый домик поблизости. — У тебя хватит денег на сиё расточительство? — с сомнением проговорил Джентри, глядя на веселящееся наваждение. — Вальтер, ты всегда будешь считать меня равно что нищим? — с кусачей усмешкой спросил Фаро. — Я, конечно, не граф и не маркиз, но всё же не бедствую. Кстати, ты случайно не знаешь, пустует ли тот старенький дом, как сейчас помню, с зелёной крышей, что был на противоположных улицах? — А, понимаю. Всё, что началось на грешной земле, тянется к своему прошлому, — подстраиваясь под тон товарища, произнёс Джентри, закуривая толстую, терпкую сигару. В опасной близости от его усов затанцевали тлеющие искорки, которые далёким прошлым представлялись капитану юными феями, а латунный портсигар быстро исчез в нагрудном кармане. — Друг, прекрати повторять эту гадость. Всё меняется, и перемены в душах — суть существования людей. Смерть застывает в податливом воске, Жизнь пляшет в рыжих отблесках огня страстное танго. Молчи! Молчи, тебе не переубедить меня, потому что одним закатом я сам поверил в свою ересь, и она ожила! И вообще, сменим тему: ты же знаешь, я не философ, когда трезв, — поморщился налётчик, выпалив всё в несусветной сумятице, вертевшейся на языке. Он оправил тонкий ворот батистовой рубашки и зачем-то провел пальцем по кромке подсвечника, запачкав в свечном сале ноготь. — Так свободен ли тот дом или, может, другая семья отыскала в нём приют да тускленькое обывательское счастье в придачу? — Он свободен, правда, несколько обветшал от времени, стал шаток и грязноват. Я отыщу приказчика при бывшем хозяине, а вот договор — уже твоя забота, — бросив неудачные попытки понять Фаро, контрабандист ответил по делу и проследил за взглядом приятеля. — Хорошо-хорошо, — отмахнулся тот и, выждав пару минут ради приличия, объявил своё решение: стать добровольным помощником местного кока, госпожи Савии. Судя по всему, в течение разговора он изнывал от одного вида свежих колбас, подвешенных к потолку в дальнем углу, а запах кушаний терзал его не меньше, чем жажда прогулок по лезвию ножей. Уходя прочь чеканным шагом и нещадно терзая половицы, Фаро, сдаётся, даже облизнулся, как голодный кот, но Вальтер не поручился бы, что при неверном свете и игре полутеней ему не померещилось. В комнате воцарилась небывалая тишь, точно после бури. Капитан с негаданно накатившей усталостью взглянул на Марту и встретил такие же измотанные глаза. Она понимала, наверняка не хуже него самого понимала, что далёко не все могут быть богами и бесплотными духами, как налётчик. «Боже, да она почти и не вкусила той стези, которую называют мирной. Что ты творишь, Фаро? Зачем, не ведая, губишь тех, кто стал тебе чуть ближе?» — подумал контрабандист, до боли стиснув кулак. А Марта? Марта вспоминала… Вспоминала, как в тёмном углу трюма, что она невзлюбила с первого беглого взгляда, настойчиво скреблись крысы. Звуки… О, она их ненавидела очень давно, почитая более иных благословенную тишину. А там, во мраке, мелькали узенькие чёрточки-глаза, злобно взиравшие на неё. Они таили в себе укор, они прожигали тело насквозь, они-то знали чужую грязную тайну и предательство. Тогда Марта отвернулась, не желая играть в гляделки с корабельными крысами. От движения, как помнила девушка, мягкий локон щекотно прошёлся по бронзе её щеки. В звенящей тиши безустально работали крохотные назойливые коготки, сводя беглянку с ума ритмичными, поскрёбывающими шорохами. Марта ненавидела их вместе с блеском и сиянием малюсеньких глаз больше, чем в далёком детстве страшилась блуждающих огней на кладбище; больше, чем проклинала жандармов, под сапогами которых содрогался хлипкий потолок. Тёртая труха вперемешку с золотистой пылью осыпалась сверху нещадно и внезапно, оставалась на плечах, в тёмных завитках волос, на ресницах Фаро, застывшего, точно литая статуя. — Скажите, Вальтер, он всегда был таким? — в раздумьях спросила возлюблённая налётчика, поглаживая бледные, суженные запястья, обрамлённые сиреневым кружевом рукавов и вен. — «Таким» — очень неопределённое слово, мефрау Марта, — с заинтересованностью и пониманием отозвался Джентри, прикрыв глаза рукой. — Особенно по отношению к Фаро. Что вы имели в виду? Отчего-то в уютном фламандском доме души и сокровенные тайны сердец рвались на волю. Может, тому виной было пьянящее не хуже мадеры тепло или пряный запах табака, заполнявшего пепельницы всевозможных форм и размеров, что стройными рядами теснились на полках и столешницах, или то был неслышный шёпот веков, мягко крадущийся по махровым коврам? Никто не ведал наверняка. И, едва зная капитана, Марта всё же решилась поведать ему то, что в последние дни занимало её мысли. — Таким чужим, ярким и… холодным, как утренняя звезда. Он будто и не страшится ничего на свете, и ничего не чувствует. За ним хочется идти, поверьте мне. Да что там идти? Бежать, отринув былое, не оглядываясь, как летят бабочки на фонарные огни. Иногда по вечерам я задаюсь вопросом, не безумие ли это? К чему такие жертвы, если, быть может, я даже…не любима им? — с трудом процедила девушка, подняв туманные очи на контрабандиста. В их уголках, под тенью изогнутых ресниц, таилась хрустальная, нескатившаяся слеза. — Не надо так говорить, мефрау. И сомневаться не стоит, слышите? — молвил Вальтер, подавая девушке чистый платок. Контрабандист заложил руки за спину и неспешно прошёлся вдоль стены. — Фаро может увлекаться, может заблуждаться, но вас он любит, сущая правда. Иначе я бы уже ревновал его к Савии. Я вижу, как он заботится о вас и искренно тревожится; есть вещи, которые скрыть не удастся. А теперь послушайте, что я вам посоветую. Однажды вы решились идти рука об руку с моим непостоянным (да, он был таков с рождения, если хотите знать, мефрау) другом, наплевав на условности света. Сиё далось вам очень тяжело, но мир вокруг стал преображаться с каждым днём всё сильней и сильней, откуда ни возьмись появилась странная лёгкость бытия, исчезли страхи и сомнения. Каждый новый рассвет был краше предыдущего, и ночи более не теснили вашу душу одиночеством. Я прав? Если прав, то вас уже ничто не остановит на том чудесном пути, которым следует Фаро. Как бы вы ни старались обратить вспять эту круговерть, ничто не увенчается успехом в неравной схватке с истиной. А потому не мучьте себя понапрасну: не оглядывайтесь, и без раздумий — в омут с головою. И лучше не падайте в объятья смятений — Фаро сочтёт это кровной обидой, если не предательством. Ну же, улыбнитесь, грусть не красит вас. — Я постараюсь, минейр Джентри. Смеяться на дне морском, так от сердца, верно? Только обещайте, что всё будет хорошо, — с мольбой сказала Марта. — Даю вам слово, милая госпожа. Тихо! Они идут!