Ночи молодой луны

Над водой открытой купальни поднимался горячий пар с ароматом драгоценного масла шелковиц из Ли Юэ, ночной ветер нес с собой соль и мерное, ленивое дыхание близкого моря. Лишь когда влажный, холодный нос лисы игриво и щекотно ткнулся в щеку, Аято понял что уснул прямо в блаженно горячей воде под открытым небом, не добравшись от усталости до постели. Уголки губ едва заметно напряглись, скрывая улыбку. — Почтенная госпожа Гудзи? Чем обязан? Не открывая глаз, на ощупь коснулся пальцами мягкого, теплого меха, пушистых ушек кицуне с неизменными даже сейчас серьгами — спустя мгновение, не потерпев дерзости, Яэ фыркнула, коротко сомкнула острые зубы на пальцах, и он со смешком встряхнул укушенной рукой. Кусалась почтенная Гудзи Яэ неизменно болезненно — равно как женщина и лиса. В сверкающих драгоценными аметистами глазах на острой изящной мордочке отражалась полная луна, дробилась на потревоженной ими поверхности воды среди докучных, липнущих к телу лепестков сакуры. Выражение у них было совсем человеческое, полное ума и лукавства. Заглядевшись, он упустил тот момент, когда Яэ вновь обернулась женщиной. Небрежно изящным движением нога об ногу сбросила обувь, присела на высокий, обложенный камнями край, опустив рядом с ним узкие босые ступни в исходящую паром воду. — Мне вдруг сделалось скучно в святилище, — слегка запрокинула она голову к темному, усыпанному звездами небу, как будто ничего кроме этого ее не занимало. — И я сбежала. Посмотри только какая сегодня луна… Аято. Имя, растянутое насмешливо по слогам в тишине спящего поместья, обожгло словно лиловые искры, а Яэ снова засмеялась — негромко, еле слышно. Так же тихо звякнул браслет с бубенчиком на тонкой щиколотке, когда она дразняще скользнула босой ступней по его животу и груди под водой. Луна и впрямь была хороша — ясная, светлая и круглая, такая что, должно быть, никому из немногих оставшихся в Инадзуме екаев не хватило бы сил закрыть ее своей силой, как рассказывают о том в старых легендах. Теплое, круглое колено Яэ теперь касалось его плеча, заставляя даже уставшее тело охотно откликаться на ее близость. Ее запах, запах колючей, холодной свежести молний и сакур святилища Наруками с легкостью перебил и драгоценные масла, и море, и рассеянные по воде лепестки, так же как одно присутствие Яэ делало остальных разом скучными и блеклыми. Что-то похожее на голод по ней, по этой обжигающей, ускользающей близости, вдруг обжгло изнутри, но он привычно спрятал его за полуулыбкой как за щитом. Обнаружить перед Яэ хоть намек на слабость — самоубийство. Неспешно, лениво он коснулся ее теплой, гладкой ноги в разрезе замысловатой одежды жрицы, подразнил кончиками пальцев, водя по внутренней стороне бедра, и с неожиданной податливостью она прикрыла глаза, глубоко вдохнула влажный, теплый от воды воздух. Неожиданный кашель чуть в стороне заставил его обернуться. — Тома? — едва заметно свел Аято брови, скрывая смутное, нетерпеливое раздражение от того что их так не ко времени прервали. Но быстро взял себя в руки и даже слегка улыбнулся тому как взгляд Томы смущенно метался по сторонам, то и дело против воли возвращаясь к длинным, стройным ногам Мико, больше обычного открытых одеждами, которые она собрала у пояса чтобы не замочить в воде. — Юката, — наконец, уткнулся глазами Тома в стопку чистого белья, которую держал в руках. — И полотенца. Я уже лег, но тут вспомнил, что не принес… Ох. По прежнему Яэ не дала себе труда отстраниться. Только узкие губы чуть изогнулись в надменном веселье. Под пристальным взглядом ее ярких глаз Тома едва не споткнулся, пока торопливо оставлял все на каменном бортике, и едва не упал без чувств в купальню, когда она наградила его насмешливым и в то же время невыразимо чувственным, долгим взглядом, от которого у него до кашля перехватило горло, а по щекам разлился заметный даже в ночи жар. — Такой хорошенький мальчик… — задумчиво и нарочито невинно протянула она, когда шаги в тишине затихли. — Одолжи мне его на пару дней. Столько дел по хозяйству накопилось при храме, столько дел… — Тома не раб и не предмет, — равнодушно пожал Аято плечами. — Договаривайся с ним сама в свободные от работы дни. От короткого движения гладь воды, темная, неподвижная как зеркало, замутилась рябью. Задрожали рассыпанные словно щедрой водой розовые лепестки. В глазах Яэ полыхало лиловое пламя — веселое, ядовитое, бессердечное. Ненадолго он с утомленным, почти сонным видом прикрыл глаза предплечьем чтобы не поддаться, не позволить этому колдовскому пламени себя опалить сильней. — Ревнуешь? Вопрос заставил его больно прикусить губу изнутри. Вновь запрокинув голову к луне, Яэ засмеялась, бросила на него торжествующий взгляд сверху вниз — смех как бубенчик на ее ее щиколотке звенел, и этот смех вдруг заставил его вновь ощутить себя тем подростком, что много лет назад просителем стоял перед древней, ослепительно прекрасной кицуне — жалкий глава жалкого, потерявшего всякую власть клана и точно также глядел на нее снизу вверх. Быть может, тогда он впервые узнал — что значит желать. Желать женщину так же мучительно и нестерпимо как власть, как богатство, как возвращение чести клана и положения, желать безнадежно, отчаянно, задыхаясь по ночам в душной, полной лиловых искр темноте мокрых снов. И вот теперь у него есть все… И в тоже время ничего нет, наверное. Что-то злое, темное, жаркое закипело внутри, захлестнуло его приливной волной, сметающей на своем пути все, все плотины из вьевшегося в саму плоть и кровь самоконтроля. Коротко усмехнувшись, он рывком вдруг потянул ее на на себя — Яэ громко взвизгнула, с брызгами рухнула прямо в темную воду, смешно и неловко взмахнув рукавами. Прежде чем успела опомниться — прижал ее лицом к краю купальни, смяв пышные, мягкие груди с твердеющими уже сосками. Задрал длинные полы ее мокрых храмовых одежд до пояса, под руками ее белье жалобно треснуло, разрываясь по шву. Изнутри ее тело было блаженно горячим, тесным. Длинные волосы с запутавшимися в них лепестками сакуры разметались, липли к ее белым, нежным плечам и к его груди. Жилка на ее тонком горле торопливо билась, придавленная его локтем. Яэ изогнула шею, шевельнула губами в попытке сказать что-то, но он оборвал ее поцелуем, грубым, сминающим, толкнулся снова, глубже — и слова превратились в громкий, полный удовольствия вскрик, тут же поглощенный ночной темнотой. Остывшая вода громко плеснула за края, намочив оставленную Томой юкату и полотенца… Позже, когда Яэ нагишом уже отжимала длинные, мокрые волосы, пушистые уши ее недовольно подергивались, но довольная, сытая улыбка на искусанных, ярких как зерна лучших сумерских гранатов губах противоречила негромким ругательствам, что с них срывались. Глаза блестели бесстыже. Под лунным светом ее кожа походила одновременно на шелк и на мрамор… — Достаточно уже на сегодня пикантных сцен для Сюмацюбан, — небрежно набросил Аято юкату на эти точеные, белые плечи. Яэ с надменностью подняла голову. — Если твои люди не знают, когда им следует отвести глаза, значит я жду от тебя слишком многого. Впрочем… — она слегка потянулась томно и гибко, прикрыла глаза, словно вновь переживая ослепительно сладкие мгновения удовольствия. По телу, еще покрытому невысохшими каплями воды прошла запоздалая дрожь. — Надо почаще заставлять тебя ревновать. — Ревновать? — вскинул Аято бровь равнодушно и сухо, изо всех сил пытаясь скрыть предательскую слабость в коленях. — Увы, почтенная госпожа Гудзи. Я лишь брезгую разделять с кем-то предметы для письма, нижнее белье… женщин. Ревновать не по мне, почтенная госпожа Яэ. В глубине души понимая, что уже проиграл, что позволил ей запустить острые коготки под кожу, под ребра и глубже, где бьется сердце — холодное, давно очерствевшее. Внезапные искры гнева в лиловых глазах кицуне застали его врасплох. Ее лицо под лунным светом неуловимо изменилось, тонкие черты заострились, больше обычного напоминая божественную лису. — Я расскажу тебе кое-что о ревности… — верхняя губа ее чуть приподнялась, обнажая оскал острых, белых зубов.— Представь себе, я ревную каждый твой день, каждый треклятый день твоей треклятой, пустячной мотыльковой жизни, которая для меня пролетит быстрее чем вздох. Тонкие пальцы Яэ больно впились в его плечи с силой, незнакомой обычно человеку. — Я бы наложила на тебя чары и морок, который во всей Инадзуме никто не сумел снять отродясь, — продолжила она тем же низким голосом, в котором то и дело прорывались рычащие, хищные нотки. — Так чтобы ты сидел у моих ног ночами и днями, и не отводил взгляда от моего лица, пока мне не надоест. — Надоест слишком быстро, — беззаботно улыбнулся Аято, а сердце замерло ненадолго, потому что если слова любви и могли однажды сорваться с губ безжалостной, насмешливой, ядовитой кицуне — они прозвучали бы примерно так. Острые ногти раздирали кожу без жалости, оставляя глубокие, горящие болью раны, ночной воздух потрескивал как в самом центре грозы, но он не пытался отстраниться, словно завороженный. Яэ запнулась. — Это точно уж, — фыркнула она совсем по-лисьи, отбросила с лица мокрые, потемневшие волосы, наградив испепеляющим взглядом. — Что ж, вместо этого я буду смотреть как ты притащишь в этот дом какую-нибудь девку с широкими бедрами и кучей знатной родни, наплодишь с ней потомства и так проживешь всю свою ничтожную мотыльковую жизнь… Не женись по любви, Аято, — вдруг надменно качнула она головой. Глаза жрицы сузились как у хищницы, ладонями она с силой сжала его лицо, нечеловечески, невероятно прекрасная и так же опасная. — Ваши условности мне безразличны, Аято. Я приду за тобой в вашу брачную ночь и без жалости перешагну через твою жену, даже если она будет с мольбами валяться у меня в ногах. Потому что ты мой. Всегда только мой. Уголки ее рта искривились по-детски безжалостно, надменно, но горечи в словах было слишком много, так много что было странно не чувствовать ее на губах, когда он ненадолго заставил ее замолчать поцелуем. И всю свою жизнь знал что никто в целом мире не сравнится с этой взбалмошной, надменной, безжалостной женщиной из народа екаев, чьи руки сейчас оплетают его шею в чувственно-алчном, отчаянном почти объятии. Аромат сакуры и колючей, холодной свежести молний окутал сад, над которым ярко светила луна — и впрямь как сказала Яэ необычно красивая. Они делили ночь, как делили эту странную, жестокую нежность и близость, и касаясь ее снова и снова он думал что спустя годы вернул себе и честь, и власть и богатство… А вот сердце уже навсегда потерял.