За свободу, равенство и братство!

Коронация завершилась где-то в час дня. Современникам она запомнилась как самая долгая и напряжённая церемония. Многие возврастные представители третьего сословия, заставшие коронацию Аларикуса, отмечали, что эта коронация была куда сложнее в моральном плане. "Сложно было искренне радоваться воцарению Аццо, когда недавно наш город пережил сущий кошмар. Душу мою тяготило это преступление мондштадцев. Ещё сложнее было сознавать то, что те, кто вчера кричали о смерти Лоуренсовского режима, сегодня уже клялись в верности ему. Какая подлость, лицемерие и трусость!" – писал в своём дневнике Фон Гаузен, что тоже отправился в Ли Юэ. Вечером по мондштадским традициям должен был бы состояться Лоуренсовский бал, но уникальная ситуация Аццо принуждала в честь своей коронации проводить публичные казни. С одной стороны казни были куда нужнее городу (да, и, принаемся честно, они куда дешевле государственных балов), а с другой – ему очень не хотелось бы омрачать своё вступление на престол столь кровавым зрелищем. Однако, своим желаниям он не последовал. "Чувствую, что потомки нарекут меня Кровавым и будут стыдиться моего существования. Несмотря на все мои реформы и преобразования, они запомнят лишь мой кровавый путь к лучшему будущему Монда. Единственное, что лучшего будущего они не запомнят – такова человеческая память," – рассуждал Аццо в своём дневнике. И отчасти был прав: многие более поздние революционные группировки нарекли его Кровавым. Лоуренсы же занесли его в историю под псевдонимом Муссон , но о причинах такого прозвища мы поговорим в эпилоге. Впрочем, на казни обязан был бы присутствовать Эрик. Он же уже должен был проснуться?

***

А Шильцфауз и вправду уже открыл глаза. Он очнулся на белоснежных перинах Лоуренсовского дворца. Всё, случившееся в последние недели, показалось ему ужасным сном. Он не должен, ни в коем случае не должен принимать участие в революции! Нет-нет-нет! Никогда он не ступит на эту скользкую дорожку, притом обречённую на провал. Он должен покаяться, броситься Аццо в колени, он должен будет молить о прощении, надеясь на его благосклонность. Хотя, достоин ли он прощения? Он столько сотворил, столько сделал! Может ли он хоть как-то загладить перед ним свою вину? Только сейчас Шильцфауз осмотрелся вокруг. Где он? Раннее Эрик тут не бывал. Сначала он принял это место за собственную комнату, но сейчас, осмотревшись, парень понял, что это не его покои: слишком много роскоши для его дома. Ненадолго его охватил холодный страх. Где он? Что тут делает? Как сюда попал? Или это был не сон? От этой мысли стало ещё хуже. Страх нарастал, превращаясь в липкий противный ужас. Его затрясло, как молодую берёзку в сильную вьюгу. Неужели, он всё это сотворил? Но он явно не в темнице. Или при Аццо жизнь стала настолько хороша, что камеры преступников стали сродни королеским покоям? И тут его пронзила догадка: он у Лоуренса. Только вот по какой причине он, предатель, удостоился такой чести? Может, Аццо просто не понял его причастности к этому делу? Счёл его пострадавшим? И что ему делать в этой ситуации? Поддерживать легенду пострадавшего? Сознаться и раскаяться?

***

Аццо аккуратно стучит в комнату. Эрика этот звук выводит из долгих размышлений: — Войдите. — как можно твёрже произнёс Шильцфауз, но дрожи в голосе скрыть не мог никак. "Испуган, наверное, неизвестным местом," – подумал про себя Аццо и вошёл в комнату: — Приветствую. — Здравствуйте, господин Лоуренс. — визитёр выглядел очень доброжелательно, улыбался и, кажется, совсем не испытывал к нему злости. — Ваше величество Лоуренс... Хотя, тебе можно и господин. — Поздравляю Вас, мой король. — Аццо улыбнулся ещё добрее на эти слова, а Эрик сжался всем телом. — Можно узнать, что я здесь делаю? — Фредерик Гуннхильдр обвинил тебя в революционной деятельности и отдал мне. — Я до сих пор не совсем понимаю, почему я здесь. — Ну, я же не идиот, чтобы доверять ему. — Шильцфауз несколько стушевался, не зная, что делать. Он поднял голову на Аццо, собираясь его слова потвердить, но понял, что соврать Лоуренсу не сможет. "Чтоб чёрт побрал тот день, когда я решил сблизиться с ним!" – подумал он. — Он не врал. — Эрик потупил взгляд, силясь ещё что-то сказать, но язык предательски не поворачивался, чтобы что-то произнести. Аццо подобным заявлением был глубоко поражён, совсем не понимая ничего. — Это очень плохая шутка. — иначе Аццо не мог понять его слов. Он ведь сам ловил мятежников и отправлял на плаху! Не мог он. Не мог. Не он. — Я не шучу. Моё заявление может звучать несколько абсурдно, но всё, что происходило в сопротивлении... — он не знал как стоит вернее выразить мысль: мешкал, боялся. — Во всё, что творилось у нас на внутренней кухне, сложно поверить. Но это было, и я в этом участвовал. Сказать, что Аццо подобным заявлением был поражён – это вообще ничего не сказать. "Я обомлел. Я не поверил. Я ждал, когда он опровергнет свои слова какой-то невинной шуткой, хоть, это было и совсем не свойственно ему. Но он не торопился шутить, а стал подробно рассказывать об устройстве сопротивления: как они действовали, чем руководствовались, на что надеялись, как собирались строить новый Монд. Я сидел и слушал, не зная что сказать и как стоит действовать. С одной стороны этот человек долго меня обманывал, водя вокруг пальца, но с другой – я верил в то, что он по-настоящему сожалел о своих действиях. Наверное, я не услышу более искреннего расскаяния никогда,"– писал Лоуренс в своём дневнике. — Я не отрекусь от идеалов свободы, равенства и братства! Я не отрекусь от конституции, в которой отобразил идеальное государство в моём видении! — Шильцфауз говорил уже более уверенно. Он набрался храбрости, да и уверенности в себе придавали собственные речи. — Но я глубоко раскаиваюсь в своём сотрудничестве с сопротивлением. Вы были правы: революция не принесёт Монду счастливого будущего и мне очень жаль, что я осознал это только сейчас, когда всё по сути уже произошло. Я глубоко раскаиваюсь во всей своей лжи: начиная от охотничьего дела и заканчивая обманом лично Вашего Величества. Меня уже полгода мучает совесть: я не должен был Вас обманывать. Но мог ли я иначе? Думаю, вопрос риторический. Я понимаю, что простить меня невозможно. Да и на прощение не надеюсь. Я понимаю, что поступал низко и подло. Понимал ли я это раньше? Да, но тогда я верил, что это всё во благо. Я верил, что это всё окупится. Но лишь сейчас я понял, что на крови свободы не построишь. — так он закончил свой монолог. В комнате надолго воцарила тишина. Мятежник развернулся в стену, не желая встречаться взглядом с королём. Аццо слушал его очень внимательно. Лоуренс мятежников ненавидел, но Шильцфауз явно был среди них случаем уникальным. Эрика не получалось искренне ненавидеть. Особенно сейчас, когда он так чувственно извинялся. Да, он его обманывал раньше, но аристократ не мог сомневаться в его словах сейчас. Может, это его большая ошибка, но сейчас он не хотел думать над этим. Он скорее задумывался над тем, какая же глубокая система была у сопротивления. Раньше парень наивно полагал, что революционеры не имеют такой сложной и разветвлённой системы. Видимо, всё же придётся устраивать расследование, чтобы уничтожить корень движения. Это обойдётся в копеечку. Хотя, что в нашем мире бывает бесплатно? Лоуренс внимательно осмотрел Эрика. Он раскаялся. При том он чувствовал, что это было одна из самых искренних исповедей, что ему только приходилось слышать за последнее время. Значится, что его можно пощадить. И совсем необязательно казнить. Но он не отказался от идеалов революции. — Ты присягнёшь на служение мне? — спрашивает он, поглаживая Шильцфауза по спине и поворачивая его к себе лицом. Эрик не верит своим ушам. Как же Аццо великодушен! Этого не передать словами. Он восхищён, даже не верит, что это не сон. Достоин ли он дружбы этого человека? Глаза даже наполнились слезами счастья. — Да. — дрожащим голосом коротко отвечает он. Аццо достаёт из кармана белоснежный платочек и утирает слёзы Эрика.

***

И вот, казалось бы, революция для Шильцфауза закончилась хорошо, но вот общественное мненье ... Дело в том, что Эрик быстро стал важнейшим человеком в следствии по делу революции. Конечно, многих следователей заинтересовало, откуда же Шильцфауз так хорошо знает сопротивление. И ответ на вопрос нашёлся быстро: было много свидетелей, которые правды скрывать не стали. Ответ этот быстро разлетелся по городу свободы. Это вызвало большую волну негодования и ненависти к Эрику. "Сначала я подумал, что это глупый слух, что не могло такого случиться с ним. Но я ошибся. Эрик и вправду был в этом повинен... Он долгих 6 лет водил меня за нос. А я, как старый идиот, верил ему. Только и твердил: "Запишите на Эрика! Запишите! И не смейте псы..." Всё, что действительно можно записать на него – это казнь. Притом через пытки. Он не достоин своей фамилии! Какая редкая крыса! Предатель! Чувствую, что Генрих [его дедушка] в гробу крутится от своего внучка! Какой ужас!" – писал об этом Фон Гаузен. И это писал его учитель, что традиционно считал его лучшим из лучших. Что уж говорить о других участниках светского общества Мондштадта, которые всегда пренебрежительно относились к нему? Пожалуй, среди 3 и 4 сословий смерти парню не желали только его родители и Аццо. И, казалось бы, слово монарха и его мнение – вот самое важное мнение, которое и будет исполняться. Но, увы, всё немного сложнее. Опорой Лоуренсов всегда были Гуннхильдры. Что Герда, что Мелания были против того, чтобы оставить Шильцфауза в живых. Также верхушка третьего сословия имела важную роль в решениях монарха. Аццо не мог противиться такому огромному количеству людей. А очень хотелось. Хотелось оставить парня в живых как-нибудь, но... это было невозможно. Они так незаметно поменялись ролями палача по принуждению. Это даже в какой‐то мере символично, мне кажется. Аццо не мог примириться с мыслью о неминуемой его кончине. Это делало очень больно. Он откладывал казнь как только мог. Но убежать от неё было невозможно. Закончилось следствие и больше Шильцфауз был больше "не нужен" Монду. Казнь ему была назначена.

***

Лоуренс решил провести последнюю ночь Эрика с ним. Кажется, Аццо больше волновался за жизнь осуждённого, чем он сам. Революционер примирился с фактом своей смерти. — Прости, что я не смог тебя спасти. — Лоуренс крепко обнимает его. Всё же в последний раз. — Вы не виноваты. Только я здесь виновен. И я готов нести отвественность за моё преступление. — Аццо второй раз в жизни хочется плакать. И, кажется, плечо Эрика становится мокрее. Шильцфауз прижимает его к себе, стараясь успокоить. — Не плачьте, мой король. Я не достоин Ваших слёз. Аццо поднимает голову, чтобы ему возразить. Он сталкивается взглядом со спокойными голубыми глазами. Они зачаровывают, не дают оторваться от себя. Лоуренс даже забывает, что он хотел сделать раньше. И Шильцфауз утопает в его почти чёрных глазах. Они тепло смотрят друг на друга, не решаясь что-то говорить или делать. Ну, а то, что произошло дальше, навряд ли, кто-то опишет лучше, чем Аццо. Потому к его дневнику и обращусь. "Мне в голову тогда пришла идея, сродни гениальной. Ну, как мне тогда показалось. Набравшись смелости, я решился поцеловать его. Да, конечно, в далёком детстве я надеялся потерять первый поцелуй у алтаря, но жизнь со мной обошлась необыкновенно жестоко. Мой первый поцелуй. Такой нежный, прекрасный, чистый и непорочный. Эрик отвечал мне, что не могло не радовать души моей. Ему, наверное, тоже понравилось. Хотя, почему "наверное"? Я точно знаю, что ему понравилось." Больше в эту ночь они не говорили. Не хотели плакать и страдать. Они наслаждались компанией друг друга. В последний раз. Они не должны были омрачать эту ночь плачем. Ни в коем случае.

***

Но, увы, эта ночь была конечна. Всходило солнце и в "камеру" (он до сих пор находился в Лоуренсовском дворце, в той же комнате, что и раньше) вошёл стражник, который оповестил о том, что скоро подойдёт время казни. Тогда Аццо напоследок крепко обнял его. И Эрик прижался к нему в ответ. Вскоре стража увела Щильцфауза к эшафоту. Здесь уже собралась толпа. Люди жаждали его смерти. Сейчас здесь собрались во многом лишь представители третьего сословия, но они немногим отличались от кровожадной черни, что обыкновенно наблюдала за такими мероприятиями. И по традиции таких казней, нашлись и сострадающие осуждённому. Эльза, как только увидела своего сына расплакалась. Она до последнего верила, что его пощадят, но жизнь жестоко расправлялась с её надеждами. Она зарыдала, уткнувшись лицом в плечо мужа. Ульберт обнял её, надеясь помочь любимой жене, но ему самому было сложно собраться, наблюдая за тем как его сына ведут на эшафот. Эрик заметил родителей сразу. Невыносимо больно было смотреть на них. Особенно на маму. Шильцфауз улыбнулся отцу, и Ульберт ему в ответ. И Эльза подняла голову, чтобы в последний раз увидеть его. И она улыбнулась ему, пускай, и с красными от слёз глазами. Вскоре по плитке застучала трость Аццо. Он был в парадном: слишком красив для казни. Может, он сейчас свернёт всё это мероприятие и объявит бал? Но нет. Он поднимается на деревянный помост и подходит к Эрику. Эльза отворачивается: она не хочет видеть казни своего сына. А Ульберт смотрит. Аццо собирается с мыслями, чтобы начать свою обыденную речь. Это сложно. Пожалуй, ещё ни разу в жизни ему не приходилось так долго набираться смелости перед своими традиционными фразами. — Вы признаёте своё преступление перед Мондштадтом? — он старается скрыть дрожь в голосе, но, кажется, Эрик её всё же замечает. — Да. — Ваши последние слова. — Я хочу пожелать Вам удачи, мой король. — на такое обращение к Лоуренсу бурно реагирует толпа, но Аццо их успокаивает лёгким жестом руки. — Хочу, чтобы Вы с успехом осуществели реформы, даруя Мондштадту свободу и равенство. Мне жаль, что я решил пойти против Вас. У меня был шанс объединиться с Вами, но я выбрал неверный путь – путь крови. Путь, который никогда не приведёт к тем идеалам, за которые я вступил на эту дорожку. Идеалам, которые, я надеюсь, вы сможете подарить мондштадцам. — Подарю. Обещаю. — полушёпотом произносит Аццо. Табуретка вылетает у него из-под ног. Чуда не происходит: верёвка не рвётся, и Эрик повисает на петле. Его смерти радуется вся площадь, кроме трёх человек, в числе которых его палач. Эльзе стало плохо и муж относит её в больницу. Аццо долго, как зачарованный, смотрел на труп. Какой же он всё-таки красивый. Даже сейчас.

***

Так умер один из главных деятелей революции. И, я думаю, хорошо, что всё для него закончилось так. Если бы Аццо отказался от его казни, то жизнь Шильцфауза превратилась бы в сущий ад. Эрика ненавидели. И эта ненависть бы не утихла со временем. Это бы стало его бременем на всю оставшуюся жизнь, и, возможно, он бы сам свёл счёты с ней. Хотя, я не учитываю влияние Аццо эту ситуацию. Он, вероятно, защищал бы его, если бы всё-таки решил оставить в живых. В любом случае, мне очень жаль его. Это очень несправедливо по отношению к нему. Шильцфауз искренне раскаялся в своих преступлениях и погиб, когда тысячи перебежчиков-предателей насмехались над его казнью.