Злые глаза, злые сердца

      — Ты слышала? Они взяли эту корову Джису на Повелительницу Дриад.

— Наш Дон Кихот будет в ужасе...

      — Она точно легла под кого-то. Больно нянчится с ней господин Ким. Она не спит с ним?

— Не похоже, как ни странно. Да ты её ноги видела? Сплошное жирное безобразие.

      — О, у нас «Ромео» на следующей неделе. Может, её на Кормилицу после возьмут?

— Ну не на Джульетту же! Истинная Кормилица.

      — Ха, да, ей подходит!.. о-о-о, Джису!

— Поздравляю, дорогая! Ты такая умница!

      — Наконец тебе дали такую вариацию.

— Да, ты заслужила!

      — Думаю, твой потенциал засияет с новой силой после этого.

— Я уверена, ты справишься идеально. Мы знаем это. Мы верим в тебя!

      Джису прекрасно знала, что стоит ей единственно отвернуться, как в спину посыпаются осколками «жирная», «свиноматка», «Санчо Панса», однако она была до того непреклонной, что казалась снежной королевой на этом маскараде обманности. Чёрный купальник насквозь промок, неприятно прилипая к коже и разнося по залу классики запах пота. И лишь её, покуда коллеги в этом чудном театре разминали вовсе не мышцы, а языки и колкость ума, коим их точно наделили немного больше, чем Джису, ведь она добровольно работала здесь, но хотя бы понимала всю лживость, которую прячут за пышной сценой и образами милых, ангельских созданий.       Ким Джису никогда не была полной, однако её педагоги и девочки с училища пытались убедить в обратном. Итогом для тихой и исполнительной Джису стали цепляющиеся за волосы, кожу и ещё не созревшие женские органы болезни. Живой труп, она очень скоро стала походить на своих одноклассниц, пока гормональные проблемы не стали критическими, вынужденные протянуть руки здоровью.       Сегодняшняя Ким Джису по меркам не театрального мужчины была очень, крайне привлекательна.       Но единственным мужчиной в её жизни был Ким Намджун, который даже при её лучших пируэтах говорил лишь «Это безобразие нужно сжечь».       Безобразием в данном коллективе называли ноги Ким Джису.       Но он всегда приходил на её репетиции и смотрел на неё так, как не стоит смотреть на своих подопечных. Каждый его двоякий взгляд на её фигуру выжигал клейма на коже, она понимала, что каждый день — не только работа, но и вынужденная мера встречаться с художественным руководителем, которого любая здравомыслящая девушка предпочла бы избегать.       Но артисты балета бывают особенно преданными, считающими, что для вершины карьеры стоит пройти даже подобные взгляды.       Менее принципиальные ради этих взглядов и ходят на репетиции.       Едва Джису слышала его голос в моменты почти пустого зала, её тело переставало двигаться. И это могли свести на романтический лад её коллеги, читающие во время перерывов глупые романы, которые никогда бы не поверили Джису, скажи она им, этот паралич вызван вовсе не любовным клише.       Потому что у Ким Намджуна было всего две версии, что он мог сказать. То либо «Ты что, снова разжирела?», либо «Ким Джису, сегодня у нас индивидуальная репетиция после семи, не забудь».       И если первое уже настолько осточертело, что не вызывало ныне ничего, то второе разрезало на части, потому что она знала, что представляли из себя эти индивидуальные репетиции.

...Нет, это неверно. Запоминай, я буду вести, — и он бесстыдно прижимался к её спине и бёдрам.

Зачем ты постоянно надеваешь эти огромные штаны поверх купальника? Твои ноги всё равно как у свиньи, сними их, мне нужно посмотреть, как они выглядят в прыжке.

Ты совсем не работаешь над сотте, делай ещё, — артистки быстро привыкали к тому, что при сотте их грудь также приподнимается, однако в их театре единственно у Ким Джису это было заметно.

      Её главная ошибка крылась в приоритетах. В безжизненных глазах и молчании, когда чужие руки трогали её тело без её же позволения. Не так, как пристало художественному руководителю; его касания были медленными и глубокими. При том она ещё не была достаточно испорчена, чтобы пользоваться этим ради своих целей, нет, она была в тот момент слишком целомудренна и слишком уверена, что у неё есть возможность добиться желаемого своими силами.       И была в театре Ким Дженни. Дженни, Руби, Кими, Джейн. Девушка с яркими, горящими глазами, и гибким, точно акробатическим телом. С нахальной улыбкой на красивых губах, которые или ругались, или целовались (целовались только с девушками). И все об этом знали. И так как сама Дженни Ким была олицетворением чего-то скандального, уже относились к этому, как к неотделённой части юной балерины. Она принимала то, о чём принято молчать, больше остальных, и «то» прожигало в ней лишь больший задор, желание танцевать сутками, отдавая себя сложнейшим партиям. Дженни была подругой каждого здесь и врагом каждого вдвойне. Она дарила людям подарки, свою изящную улыбку и нужные слова своим знакомым повыше. Нужные иногда для людей, иногда для неё самой.       Когда тощие артистки, едва вышедшие из-под крыла училища, были мишенями для её цепкого флирта, единственно Джису она задаривала явной символикой своего не безразличия. Шёлковый палантин (но Джису ни разу его не надела), перламутровый гребешок (Джису пользовалась только тонкой расчёской) и флакон духов с ароматом магнолии. Дженни обожала магнолию, а Джису не любила цветы, если только они не шли обязательным к восторженным овациям.       Как-то Дженни подсела к ней в кафетерии и говорила, что думала (думала она обычно трезво, несмотря на все сомнительные увлечения) об их отношениях. На что безразличные глаза Ким Джису только устало прикрылись. Очаровательное личико Ким Дженни тогда ухмыльнулось, впитывало в себя всё желание этого образа и говорило:       — М-да, правду говорят, что в тебе сердце лишнее.       Джису быстро повернулась к ней, её точно ударили звонкой пощёчиной. Однако сердце в самом деле не застучало. Оно вообще ещё работает? Или испарилось путём постоянного отсутствия результатов?       Дженни ликовала, она смогла обратить на себя внимание! Джису хотела было что-то сказать, но продолжила хмуриться и по итогу отвела взгляд. Дженни ласково коснулась её плеча.       — Это не страшно, Чичу, — протянула она, а Джису посмотрела на неё и её руку под призмой презрения. Дженни приняла этот взгляд за что-то большее. Очень уж сильно она этого желала. — У моего сердечка сотни квадратных метров, с удовольствием приму в нём такую милую квартирантку, как ты.       — Лучше уж жить в коробке, чем в твоей Содомии, Дженни Ким, — отрезала она, вставая и направляясь к выходу.       А у Дженни в пустующей сердечной Содомии загорелись стенки, ведь Джису назвала её имя со своей фамилией. Дженни считала, что фамилия Джису подходила ей, Дженни, безупречно.       — Эй, Джису, а что ты делаешь в кафетерии? — говорила ей с наигранной заботой проходящая в компании балерина. — Мне ведь даже показалось, ты похудела.       — Рюджин, а мне ведь показалось, что у тебя появились мозги, — Дженни с её чудесной улыбкой тотчас появилась рядом. — Сходи-ка ты ещё раз к волшебнику, наверное, гвозди затупились.       Они хмыкнули, ссориться с Дженни было неразумным решением (и довольно болезненным). Джису остановилась в проёме на какое-то время, но быстро ушла, ничего не сказав.       — Слушай, прекрати уже.       Джису устала. Она смотрела на Дженни, которая в очередной раз встала на её защиту перед коллегами.       — Хватит делать... это для меня. Мне абсолютно всё равно, поняла? Я ничего тебе не должна, потому что не просила. На мне это не сработает. Мне мерзко, ведь ты... ты...       — Хей, Чичу. Я лишь хочу, чтобы мы были подругами. Честно. Я же вижу, как они обращаюются с тобой. На твоём месте я бы давно уже под что-нибудь прыгнула. Понимаю, я... не самый идеальный типаж подруги. Сама видишь, чем балуюсь, маме меня точно не представишь с гордостью. Но... я не хочу, чтобы тебе было больно.       И в ту неделю Джису улыбнулась. Она попробовала карамельный латте, ведь «Ты серьёзно никогда не пробовала его? Исправляем сейчас же», она посмотрела «Привидение» — любимый фильм Дженни (и её... тоже?), Дженни приходила с ней в театр, была с ней в театре, ждала, и они уходили вместе. А когда в конце недели Дженни затащила её на каток — Джису засмеялась.       Как же чудесно она смеялась.       И в день, когда Повелительница Дриад уже почти соединилась с её душой, Джису увидела толпу танцовщиц подле доски с расписанием, не подходила к ней до тех самых пор, пока на неё откровенно и невоспитанно не стали тыкать пальчиками, тихо посмеиваясь. И когда у доски оставалась лишь Дженни Ким, Джису аккуратно, томясь от странных жгучих взглядов, подошла.       Напротив Повелительницы Дриад было вписано не её имя.       Повелительница Дриад, оставившая самые больные, но самые важные мозоли, легко спорхнула с её плеч на спину Дженни Ким.       И все её старания и потные ключицы разом сгнили, стали выброшенной дорогой сигаретой, которой её однажды угостила улыбчивая, безумно красивая Дженни Ким.       Увидев её рядом, голос Дженни сильно дрогнул.       — Эй, Чичу... — Дженни неловко закрутила свои пальцы, точно была готова их сломать. Сломать, чтобы эту партию, вовсе не легко примкнувшую к спине, а, скорее, зацепившись в плоть дикой кошкой, отдали Джису. У которой вместо лица виднелась лишь тень, такая же тёмная, как и шёлк подаренного ей когда-то палантина. — Х-ха-х, вот шутники, да? Серьёзно, я не знаю, почему, давай я прямо сейчас пойду и поговорю с...       — Заткнись. Подруга, ну конечно.       Все смотрели на них, как толпа смотрит на солистов в главном, финальном акте, видя, как бьются их души. Как одна задыхалась от отвращения и обиды, а вторая сгорала от чистейшего непонимания и такой же обиды.       Никто не ожидал такого их контакта с уничижительным подтекстом, никто не ожидал когда-либо услышать грубость, вырвавшуюся с губ Санчо Панса в сторону изящной, обаятельной Дженни Ким.       Которая не хотела делать больно Ким Джису.       Джису не смотрела ни на кого, когда взгляды цеплялись за неё, как цепи, но она, забыв о личных мотивах, была готова написать и защитить диссертацию о том, что подобная артистка никогда не станцует Повелительницу Дриад так, как то задумывалось балетмейстером. Но вовремя поняла, что в театре мало кому нужно умение читать. У них развиты только глаза и половые органы.       Премьера прошла без Ким Джису. Повелительница Дриад получала похвалу чуть ли не больше, чем главные солисты, и даже почти без тоски были её глаза. Театр продолжал жить, рождая сплетни и мнимую дружбу, в то время как Ким Джису решила примкнуть к той части балетной жизни, о которой принято умалчивать.       Крохотные бусинки белой пыли заводили её, как музыкальную шкатулку, но только энергия в ней кипела уже новая, необычная, способная подарить ей заграничную работоспособность. Она не будет голодать, такими глупостями занимаются девочки из училища. Ведь если она будет голодать, то умрёт раньше, чем её признают лучше Дженни Ким, а в этот момент она должна быть в самом своём блестящем облике.       Неплохо, Дженни Ким, почему ты не рассказала об этом чудесном средстве раньше?       Дженни постаралась забыть тот день. Её лживое сердце не было готово так завять. Оно фальшиво цвело, поливаясь поцелуями скромных молодых артисток, однако никого из них пустующие квадратные метры её сердца не считали квартирантками. Дождь из серы и огня разъедал его стенки, однако оно всё ещё надеялось на божественное прощение той, кому до безумия шла её фамилия.       Теперь в театре шептали, что Джису выглядит плохо. Буквально. Но, эй, её ноги похудели?       — Ты выглядишь так, будто умерла пару недель назад, — тихо спросила Дженни (впервые заговорив с ней), стоя за кулисами. — Что с тобой, Джису? Я могу помочь?       Но та не повернула и головы. Джису показалось, что скулы на её собственном лице выделялись больше, чем у Дженни, и потому мысленно зачислила себе очко победы. И эта победа ухмылкой выцвела на лице Джису.       Руби чуть ли не вспыхнула, разом оказавшись перед ней. Аромат дорогих духов вперемешку с потом и медовым блеском окольцевал белое горло Джису трупными руками.       — Сказать честно, ты выглядишь уродливо. Прекращай. Это плохо кончится...       — Ты смеёшься, что ли, грёбанная лесбуха?       Дженни горько усмехнулась.       — Ладно, слушай. Раз идёшь по моей дорожке, не думала, что потянет на девочек? Я тоже начинала с дури. Ты становишься так похожа на меня.       — Может, останешь уже? Эй, Дженни, а когда ты взвешивалась в последний раз?       Дженни была готова ударить лицо, которое казалось ей раньше таким особенно прелестным и красивым. Сейчас же она видела портрет, написанный страдающим от меланхолии художником, вместо того свежего, сдержанного личика, так отличавшегося от выпирающих черт всех вокруг. Однако теперь и её черты выпирали как злобой, завистью, острыми лезвиями, извратив и обезобразив былое очарование Ким Джису.       — Я серьёзно. Остановись или в один прекрасный день свалишься прямо в оркестровую яму.       — Прекрасный для тебя? Ради того, чтобы этого прекрасного дня не настало, я буду следить, куда падать.       И началось её восходящее падение в руки Ким Намджуна.       Когда она пришла к нему в первый раз, то дрожала внутри. Она помнила слова Дженни. «Уродливо». И потому на время остановилась, вызывая свою врождённую привлекательность как служанку.       На самом деле, её всё ещё коробило от того, что кончился период её надежды на себя, как на артистку балета, и пришла пора взывать к той самой черте, которой обладает каждая девушка. Та черта, делающая женский пол опасным, страшным и прекрасным в своей корысти, которую язык не повернётся так назвать. Обаяние, интуиция — держа их в дрожащих тонких руках, словно скипетр, она бросила себя прошлую в холодную темницу, приговорив к смертной казни, едва её сердце дрогнет под сердцем чужим.       Намджун стал ещё более подначивать её на это, когда её ноги стали тоньше. Когда организм пытался выжить, когда был вынужден отбирать жизнь из всех её черт и конечностей, чтобы не стать вторым казнённым.       Какой же гордостью он поил Ким Джису, видя это новое выражение, сотканное её бездыханной душой, которая цвела, едва видела, как её коллеги что-то ели. Она была уверена, что с каждым съеденным их кусочком она становится всё тоньше на их фоне, и эта точно поцарапанная своим восхищением улыбка показалась Намджуну великолепной.       А сама она словно вернулась в свои школьные годы, когда прятала в шкаф плесневевшую еду и ложилась спать с болью в желудке. Только теперь у неё «всё под контролем» и имелось дополнительное средство.       Когда их греховные желания без доли чувств и чего-то высокого обнажились под безлунным небом, свершилась казнь существовавшей доныне Ким Джису. Нынешняя же не ощущала в себе ничего, кроме явного понимания всей этой новой сущности, не способной боле ни на что другое, кроме как гадкой усмешки, дрожащих от нездоровья рук и нервных, злых взглядов.       — После этого я обязан вернуть тебе Повелительницу.       — Как мелко вы меня оценили, — сказала она, склонив голову; чёрные волосы её, что Джису всячески поддерживала масками от полной, безжизненной поломки, цветочным ковром лежали на сухом теле художественного руководителя. Глаза её пытливо, жестоко просачивались в его голову. — Мерсé‎дес.       Намджун чуть нахмурил брови, но делая это исключительно для воспроизведения в голове вариации. Не прошло и минуты в ночной тишине и багровой тусклости спальни, прежде чем он ухмыльнулся.       — Хочешь танцевать Мерседес? И что мне делать с?..       — А это уже не мои проблемы.       — Нет, милая, как раз твои. Ты осилишь Мерседес, проведём пару репетиций, и ты прекрасная испанка. Только вот... если наша нынешняя испанка ненадолго уйдёт со сцены, вариация твоя.       — Что же вы не предлагали такого этой чёртовой лесбиянке Ким, когда заменили меня? Уверена, она бы придумала что-нибудь мерзкое.       — Так потому что она не спала со мной.       — Подумать только, какими криминальными привилегиями меня наградила ночь с вами.       — Криминал? Брось, это будет чистая случайность. Как с той японкой полгода назад.       — Хорошо. Тогда начнём репетиции как можно скорее.       В тот же день, когда они начали репетиции, артистка, что должна была танцевать в грядущем спектакле, упала с лестницы. Ради шутки кто-то распространил слух о Призраке Оперы, и вот уже столкновение приписывали ему. Хотя позже все уже были уверенны, что она сама не смотрела, куда ступает.       А Дженни Ким, увидев однажды Ким Джису (у которой так сильно выпирали лопатки, что казались крыльями) в холодной уборной, хотела расплакаться от того, как же не вяжется образ из памяти с тем, за чем она наблюдала сейчас. В холодности Ким Джису всегда была какая-то привлекательная тайна, однако сейчас эта тайна приобрела окрас злой королевы, тёмный шлейф презрения тянулся за высокой, сухой, полной греха фигурой.       Лот в лице порочной Дженни Ким попытался спасти хорошую Джису, что стала «зла и весьма грешна». Однако даже самый святой человек не в силах изгнать из сердца и глаз ту злость, росту которой не сопротивлялись.