La légende des condamnés.

***

Утро. Комнату заливает нежный, тепло-розовый свет, лучиками проходясь по подоконнику, захламленному канцелярскими принадлежностями рабочему столу, по упавшему на пол белому одеялу, и, наконец, он добирается до кровати, на которой, развалившись, лежит имажинист. Солнце бьёт ему в глаза, заставляя сморщиться. Маяковский стоял и курил в открытое окно, его широкая спина по большей части закрывала восходящее вредное солнце, но коварные лучи все равно пробирались в комнату. Всё-таки ещё очень рано. Есенин нехотя поднялся, потянулся, прямо как сонный кот, посмотрел на одеяло, комком лежавшее на холодном полу и прошёлся глазами по комнате в поисках футуриста. «Красиво. Очень красиво» – пронеслось у него в мыслях, когда он всё-таки нашел Владимира, стоящего у окна. Сережа тихо подошёл и обнял поэта, замыкая руки где-то на уровне живота. – Доброе утро, – улыбаясь и подставляя лицо под розовые лучи, сказал Сергей. – Доброе, – ответил Маяковский, затушил сигарету и стряхнул сгоревшую часть в пепельницу, стоявшую совсем недалеко, а после развернулся лицом к имажинисту и спиной к окну. Февраль. Не сказать, что на улице тепло, но и не сказать, что холодно. Люди ходят в зимних пальто и тулупах, ведь погода непредсказуема, особенно в России-матушке. Лёгкий ветер слегка дует в спину Владимиру, но особого дискомфорта это не приносит. Это только вносит ещё больше контраста между теплым, домашним Есениным и холодной, неприятной улицей и людьми, прямо под стать этой самой улице. Уходить не хочется. Но нужно. Жизнь не знает слов «не могу» и «не хочу», а любовь все ждёт, ждёт когда же прийдёт тот самый, самый тёплый, самый приятный, самый красивый и самый лучший человек. Ждёт, когда он снова появится в широком общем коридоре, ждёт, когда он зайдет в уже полностью обжитую комнату в коммуналке, ждёт, когда поругает за хлам на столе, ждёт, когда пробежится глазами по рукописям, написанных в спешке, пускай и все таким же красивым и ровным почерком, ждёт, когда он скажет: «В этот раз у тебя и правда очень красиво получилось, не могу не признать. Люблю тебя». – Есь, мне идти надо, – тихо сказал Володя, наклоняясь ближе к уху, скрытому за спутанными золотыми волосами.

***

Поле. Вдалеке стоит белая церквушка. Раздается звон колоколов, он смешивается с шумом шуршащих колосьев и редкими порывами ветра. – Ну, не люблю я все эти поля да церкви, Есь, – тяжело выдохнув, сказал Маяковский, – но ради тебя можно. Ради тебя я здесь хоть на целую вечность останусь, лишь бы нравилось. – И в Константиново со мной поедешь? – с надеждой в голосе, спросил Есенин. – И в Константиново поеду, – улыбнувшись, сказал футурист, притягивая к себе Серёжу и крепко-крепко зажимая его в объятиях, чтобы не убежал. «Нельзя открывать глаза!» – звучит у них в мыслях. Но глаза открыть приходится, как и разбить свои прекрасные грёзы о жестокую реальность.

***

Невероятно быстро бежит время. Вроде только недавно было прекрасное утро в коммуналке, выходка Есенина в кабаке, встреча после выступления, а вроде, прошло уже десять месяцев. Утекло много воды, много писем, стихов. Но не было самого главного, не было встреч. Не было теплых объятий, не было поцелуев на темной общей кухне в коммуналке, не было теплых рук и обвалакивающих прикосновений, не было лёгких касаний губ к макушке, не было до боли знакомого, черезвычайно глубокого, проевшего одежду запаха табака, не было всего этого. И ни одно, даже самое проникновенное, написанное идеальным почерком письмо не смогло бы передать тех эмоций и ощущений, как бы ни старался автор, какие бы эпитеты, метафоры, сравнения и прочие литературные приемы он не использовал, какие бы рифмы не подбирал. На дворе декабрь. Жгучий и морозный. Ленинград. Маяковский открывает письмо. Он уже по одному конверту мог определить, кто это письмо написал. Но вот, конверт вскрыт и отложен в сторону. На столе лежит аккуратный прямоугольник желтоватой бумаги. На ней написанно всего несколько предложений: «Я в Ленинграде Хочу встретиться как можно скорее. Я буду в “Англетере„ по улице Гоголя (ну, ты и сам знаешь где и на какой улице, причем лучше чем я). Сомневаюсь, что буду куда-то уходить, по крайней мере надолго. Люблю тебя. Твой Серёженька» На губах Маяковского заиграла теплая улыбка, которая, наверное, могла бы растопить весь оставшийся снег на улицах. Письмо, на радостях, было прижато к груди, но после, всё-таки смущённо отложено в сторону. Завтра, уже завтра они встретятся. Эта мысль бьёт по сознанию волнами счастья. Это и не удивительно, для людей и нескольких дней бывает очень много, тянутся они тяжко и трудно без встреч с любимыми, а тут прошел почти целый год. Целый год, и не единой, даже мимолётной встречи, даже на пару минуток. А все из-за постоянной работы. Ночь тянется долго. Владимир ворочается в кровати, не способный дождаться момента встречи. Он знает, что в номере «Англетера» сейчас так же ворочается Есенин, ожидая. В голове футуриста возникло желание забрать Серёжу к себе, но в то же время он понимал, что это достаточно опасно, не смотря на то, что ситуация с кабаком утихла довольно быстро (а её не сильно-то много обсуждали), если их засекут живущими вместе, даже если это временно, а это временно, то пойдут слухи. И неизвестно, до чего и до кого эти слухи доведут. А проблемы с репутацией не нужны пока ни футуристу, ни имажинисту. Так что действовать нужно осторожно.

***

Наступает очередное, но такое долгожданное утро. Встав и быстро приведя себя в порядок, Маяковский задумался, что удивительно, над тем, что надеть. Впервые за десять месяцев он встречался с Есениным и ударить в грязь лицом очень не хотелось. Проще говоря, вел себя футурист как юная девица, которую предупредили о скором сватовстве. Но, собравшись с мыслями, он всё-таки выбрал костюм. Тот самый, в котором Владимир был в последнюю встречу с имажинистом. Посмотрев на себя в зеркало в последний раз, он выдохнул и направился по заветному адресу. Тем временем в номере «Ангетлера» жизнь только вступала в свои обороты. Но Сергей тоже уже встал. Пару минут посидев на кровати и посмотрев в посеревшую от времени стену, он поднялся. Руками пригладил взъерошенные пшеничные кудри, убирая отросшие пряди за уши. Не переодеваясь из спальной одежды, он сел за стол. Чернил, как назло не было. Ладно хоть, в небольшой дорожной сумке с оставшимися вещами завалялись остатки чернил, перелитых из чернильницы ещё когда-то давно в небольшую колбочку с деревянной пробкой из крайне крепкого стекла, просто идеальную для перевозок. Но чернил оставалось совсем немного, на самом донышке. А вот намечаюшаяся поэма была большая. И чернил бы явно не хватило для написания. Выход был один – идти за чернилами в лавку. Но, вспомнив о своем письме к Маяковскому, решил ничего не делать. И вдохновение, как назло пропало, словно растворилось в воздухе. Серёжа, тихо ругнувшись себе под нос, встал из-за стола и направился переодеваться. И очень вовремя. Буквально полчаса спустя в дверь постучали. Стук был тихий, но настойчивый. И Есенин прекрасно знал, кто стучит. Быстро подбежав к двери, буквально в пару шагов преодолев комнату, имажинист открыл. На пороге, стоял, что не удивительно, Маяковский. Увидев друга, Серёжа моментально захватил его в объятия, даже не удосужившись впустить и гостя и убедиться, что рядом никого нет. Но не сказать, что Владимира это напрягало. Он тоже очень сильно соскучился по имажинисту и мог все понять. Все-таки впустив футуриста за порог номера, Сергей вновь заключил Маяковского в своих объятиях, смотря прямо в глаза, словно желая напиться ими или прожечь в них дыру. Молчание. Приятное молчание. Поцелуй. Второй. Третий. По коже бегут мурашки. Не напрягает уже не ни плохой номер, ни холод, принесенный Володей с улицы. – Я так сильно по тебе скучал, Володь. Люблю тебя сильно, очень сильно. Говорил же, что не могу без тебя, – протараторил Есенин, сжимая ткань пальто и утыкаясь в него носом. – Тише, тише Серёженька, – перебирая пальцами золотые волосы, ответил Маяковский, – я тоже скучал неимоверно, милый мой. Ты бы знал как. Сергей отходит, разжимая объятия, чтобы дать футуристу снять верхнюю одежду и пройти в номер. – На сколько долго ты в Петербурге, Есь? – спросил Володя, скидывая пальто на пуфик, абсолютно не вписывающийся в скромный интерьер комнаты. Но на самом деле, пуфик – последнее, что волновало мужчин в тот момент. – На неделю скорее всего, максимум на две, учитывая обратный путь в Москву. Не смогу остаться с тобой надолго. Лучше рассказал бы, когда ты-то ко мне в Москву приедешь? – переведя тему, ответил имажинист, лучезарно улыбаясь. – У меня ж очень много работы здесь, Серёж. Сам знаешь. Десять месяцев это конечно невыносимо, тут даже спорить незачем. Это слишком долго. Так что лучше ты ко мне приезжай почаще! – объяснил Владимир, – тем более, мне одному скучно немного. И одиноко, если быть честным... – А как же Лилечка? – удивившись от последних слов футуриста, спросил Серёжа. – Ой, лучше не спрашивай. Никак с Лиличкой. Я к ней со всей душой, а она... Не любит она меня. И я её уже не люблю. Но цветы всё равно отсылаю, – грустно улыбнувшись, ответил Маяковский, – но давай не будем о ней. Я же сейчас с тобой, – он наклонился и поцеловал поэта в щеку, затем взял руку, погладил по костяшкам и тоже поцеловал – да и я по тебе вообще-то скучаю, а не по ней. И ни с ней не виделся почти целый год, а с тобой. – Ну ты прям джентльмен, Володь. Смущаешь прям, – рассмеявшись, сказал Есенин, – идём лучше. Рассказывай обо всём, мне интересно. Очень интересно, – мягко улыбнувшись, Сергей двинулся в глубь комнаты, чтобы сесть на диван. – Номер конечно так себе, – высказал своё мнение Володя, проходя за имажинистом. – Да, безусловно. У них даже чернил нет, представляешь? Но выбирать особо не приходилось, это был самый лучший, – согласился Серёжа. – Давай тогда ко мне, – не задумываясь о последствиях, продуманных ещё ночью, предложил Маяковский. – Я не хочу тебе притеснять, Володь. Неудобно как-то... Тем более я в Петербурге не так долго. Как-нибудь уж проживу. Футурист сел на диван, максимально близко к Есенину, обвивая рукой талию и укладывая голову на плечо. Воцарилась тишина. Она отскакивала от стен и потолка, но не напрягала. – Ну никого ты не притеснишь, Серёж, – попытался уговорить футурист, – я же один живу, да и я думаю, у меня в квартире явно лучше чем здесь. Да и мы вместе побудем подольше... – Володь, ну не могу я, хоть ты тресни. Вот не могу и всё. Стыдно и всё, хотя сам знаю, что веду себя сейчас не лучше кисейной барышни, и что на моём месте любой согласился, ей Богу, – сказал имажинист и слегка отодвинулся. Что-то в поведении крестьянского поэта сильно напрягало и настораживало. Никогда он не был таким. И даже учитывая разлуку в десять месяцев, так сильно поменяться он не мог. По крайней мере, именно так думал Маяковский. Решив, что уговоры бесполезны, а упрямого Есенина всё равно не убедить, и они просто потеряют время на очередной глупый спор, Владимир отступил и сменил тему диалога. – Ладно, ладно, сдаюсь, – произнес он, приподнимая руки вверх, как бы показывая жест «Сдаюсь!», – может тогда хоть погулять сходим? Культурная столица как никак, грех не прогуляться и не посмотреть на петровский город, правда? – Ну тут ты прав, – согласился Сергей, – не прогуляться по северной столице конечно грех, по крайней мере перед Петром Алексеевичем. Столько сил человек вложил в город, а столицу всё равно обратно в Москву перетащили. – Так, стоп, – призадумавшись, прервал совместное рассуждение о Петре Великом Владимир, – ты не указывал в письме цель поездки. И сейчас о ней не упоминаешь. Значит, спрошу я. Зачем ты приехал-то, Серёж? Кстати ответ, что соскучился по мне не принимается. Ты слишком гордый для такого прямого признания. Есенин замялся, обдумывая ответ. – Ну а если я правда соскучился по тебе, Володь? – попытался оправдаться он, – да и неужели я не могу приехать просто так? – Не можешь, Серёж, время сейчас такое. Так давай рассудим логически. К Мариенгофу ты приехать не можешь, насколько я знаю, хоть и не из первых уст, он сейчас не в Ленинграде, уехал на время, насколько я помню, помогать с его этим «Пролеткино», он же там один из сценаристов, работа серьезная, энергозатратная. Часть твоих друзей из Москвы даже в расчет не берём, они если и вылазят оттуда, то только на юг. Жён и детей тоже в расчет не берём, ты их не навещаешь, а вообще-то надо бы, желательно почаще. Родители в Константиново и в Ленинград внезапно не переедут, тоже в расчет не берём. Приехать ко мне просто так тебе не позволит гордость, даже если мы лет десять видится не будем, скорее я к тебе сорвусь, чем ты ко мне. Вывод – ты от кого-то убегаешь. Милиция? Вряд ли. На тебя конечно заведены уголовные дела, но не настолько серьезные, искать тебя не станут, особенно учитывая, что ты поэт и пишешь про любимую родину. – Тебе бы в следователи идти, Володь, или в криминалисты, – отшутился Сергей. – Я серьезно, Серёж, – нахмурив брови, Маяковский поднялся с дивана и навис над Серёжей, – с темы не съезжай. Отвечай честно, я все пойму. – Как тебе сказать, Володь... – тихо начал Есенин, потупив глаза в пол, – ты уверен, что хочешь выслушать абсолютно все? – Ну конечно уверен, Серёж, – футурист снова сел на диван, готовясь выслушать интереснейший рассказ. – На самом деле все это началось не так давно. Стал я замечать тень. Такую черную, странную, на человека очень сильно похожую, в пиджаке, в цилиндре, всё как положено, – Серёжа напрягся и сжал руки, – он преследует меня каждый божий день и каждую чёртову ночь. Я не сплю нормально уже который месяц. Я чувствую, что это не просто так. Просто так подобных вещей не случается. Володь, друг мой, я очень болен, я уже ни в чем не уверен. Если ты сейчас скажешь, что я сумасшедший, я соглашусь. Если отвернёшься, я держать не буду, отпущу, так наверное, даже лучше и проще будет, и для тебя, и для меня. И ты прав, я приехал не просто так. И ты прав в том, что я слишком горд. Во всем ты прав, Володь, абсолютно во всем. И в том, что я скрываюсь тоже прав. Но я боюсь, Володь, – он прикрыл глаза, и потёр пальцами виски, пытаясь расслабиться, – мне страшно, что однажды он начнет напрямую говорить, что читает обо мне. Что все, что он прочитал из этой мерзкой книженции обо мне, моей жизни, моих знакомых, родных и близких. Я боюсь увидеть его в отражении, Володенька. Мне кажется, что я скоро умру, – имажинист с надеждой открыл глаза и посмотрел на собеседника, закусив нижнюю губу, ожидая ответа. Молча, Маяковский сжал друга в объятиях, не понимая самой ситуации, не понимая той триады, сказанной Есениным (всё-таки подобные вещи нужно осмыслить), но четко осознавая, что лучше объятий и ощущений тепла чужого тела, Серёже сейчас ничего не поможет. – Тише, тише, Серёженька, – ласково прошептал футурист, поглаживая Сергея по спине и плечам, – не бойся, мой хороший, я рядом. Ты не один, – он легко прикоснулся губами ко лбу Серёжи, – тебя рядом со мной не то, что черный человек, даже служащие ЧК не тронут, меня власть в последнее время любит и покровительствует. – Ну ты и сравнил конечно, Володь, – грустно рассмеявшись, сказал Есенин, – служащих ЧК и мой, скорее всего, пьяный или сумасшедший бред. Первые вполне реальные вообще-то. – Ну вот видишь, всё уже лучше. Да и мы нашли достаточно резкую причину переселить тебя ко мне. Собирай вещи, завтра я забираю тебя к себе, причем на неопределенный срок, скорее всего явно более долгий, чем ты планировал, – встав с дивана и улыбнувшись, проговорил Маяковский. Сергей ничего не ответил, только грустно улыбнулся, словно чего-то не договорил, но все свои немногочисленные вещи собрал, рукописи уложил стопкой в отдельную папку. Но почему-то оставил на столе колбочку с остатками чернил и листок бумаги. «Наверное забыл, ладно, вернёмся ещё за вещами, заберёт» – подумал Володя и вышел из номера, ожидая Серёжу. Спустя пару минут вышел и имажинист. Улыбнувшись, он уточнил: «Пошли?». – Да, идём, только вот до Невского далековато, может до Исаакиевского собора пройдемся? – ответил Владимир и направился к выходу из гостиницы. – Так ты же не любишь церкви и храмы, – на ходу накидывая пальто, улыбнувшись, напомнил Есенин. – Ну ты же любишь, – цокнув, сказал Маяковский, – а пока ты в Ленинграде, главное, чтобы тебе всё нравилось.

***

Исаакиевский сквер, а затем и собор. Всё-таки, архитектура – это самая сильная сторона Петербурга. И, хоть каждый город России прекрасен по своему, не зря Санкт-Петербург считают культурной столицей. Даже та же Москва, цыганка с золотыми зубами, не сравнится с русским Лондоном, а в некоторых аспектах жизни даже проиграет ему. – Красиво, – тихо проговорил Сергей, заворожённый большим, грузным зданием. – Я же говорил, что тебе понравится, – самодовольно произнес Володя. – Когда это ты такое говорил? – приподняв бровь, спросил Есенин, – я что-то такого не припоминаю. – Ну вот припомни, – съязвил футурист, отворачиваясь, но все ещё довольно ухмыляясь. – Вообще-то, ты сказал, цитирую: «Ну ты же любишь», а «Ну ты же любишь» и «Тебе понравится» это разные вещи, – скрестив руки на груди, Сергей самодовольно улыбнулся. – Да ну тебя. Как по мне, это одно и тоже, – продолжил этот нелепый, но весёлый спор Маяковский. Они слишком давно так не спорили. – Мы сдаём позиции, Володь, – рассмеялся Есенин, – раньше могли часами спорить, а сейчас что. – Стареем, Серёж, – ответил Владимир. – Да ну нет же! Какой стареем? Нам всего по тридцать, самый расцвет сил и энергии! Так что мы не стареем, а просто успокаиваемся, – разъяснил свою позицию Серёжа. – Ладно, ладно. Мне такой вариант даже больше нравится, – согласился футурист. – Вот и отлично! – улыбнулся имажинист. – Давай-ка потихоньку двигаться в сторону дома, – сменил тему Маяковский, – холодно на улице. – Да, давай. Только, Володь, не злись, но я наверное сегодня ещё в номере. Надо забрать вещи ещё кое-какие. Совсем забыл про них, представляешь? – сказал Есенин и устремил глаза в пол, словно нашкодивший ребенок. – Ладно, ладно. Я не злюсь, – выдохнув, ответил Владимир, – значит сегодня ещё в номере. А завтра чтобы у меня был! Сергей промолчал. Поэты направились обратно к «Англетеру». Мороз такой, что по спине бегут мурашки, а на кончиках волос, выглядывающих из-под головного убора, образуется плотный слой инея. Возле входа в «Англетер» мужчины остановились. Быстро поцеловав Володю в лоб, имажинист скрылся за дверями гостиницы. В сердце Маяковского поселилось очень странное, необъяснимое чувство, но, стараясь не обращать на него внимания, футурист побрел домой, с теплой мыслью о том, что уже завтра они с Есениным будут только вдвоем. Будут сидеть в теплой квартире и читать друг другу вслух.

***

В номере «Англетера» зародился странный хаос, но Серёжа не обманул. Он действительно достал из шифоньера забытую одежду и скинул в сумку. Но на столе все так же остались одиноко лежать лист бумаги и колбочка, уже разбитая и совсем без чернил. Руки Есенина трясло. Начался самый настоящий тремор. Мысли окончательно смешались и спутались в голове. Тарабанили слова Маяковского: «Тебя рядом со мной не то, что Чёрный Человек, даже служащие ЧК не тронут», – и звучали слова Чёрного Человека. Они медленно перемешивались и даже казалось, что слова Володи – это слова Чёрного Человека, а слова Чёрного Человека – это слова Володи. В попытке успокоиться, имажинист направился к ванной комнате. Умывшись, он посмотрел в зеркало и осознал свою ошибку. В зеркале был Чёрный Человек. Сергей Есенин и был Черным Человеком. «Да, Серёженька, ты скоро умрёшь» – прозвучало эхо. Он был своим палачом, добровольно связавшим себе петлю и залезшим в нее, перед этим написавшим своё последнее стихотворение своей же кровью. По крайней мере так пишет милиция и газеты.

***

И снова поле. Бескрайнее, золотое. Шумит блестящая рожь. И снова шум колоколов, пение птиц, бабочки пархают, такие лёгкие и невесомые. И небо такое красивое. Нежное, голубое. Но солнце спряталось за облаком и больше не бьёт яркими лучами в глаза. Серёжа стоит посреди этого поля. Костюм сменился на легкую белую рубашку, свободную, длинную, с закатанными до локтей рукавами, и порты синие, в узорах все. А ноги голые. На голове венок из ромашек и васильков, непонятно откуда взявшихся в поле, тем более в таких количествах. И в руках такой же венок, доплетает его. Стоит, улыбается самыми краешками губ. Смотрит внимательно то на Володю, то на венок. Ждёт. Маяковский хочет подойти, но встречаясь со строгим взглядом имажиниста останавливается. А через пару минут Есенин сам подходит, сохраняя молчание и внимательно слушая перезвон колоколов. Он приподнимается на носочки, чтобы достать до головы футуриста и надевает венок. Смотрит с нежностью, улыбается. Взгляд уже совсем не строгий, даже наоборот, невероятно заботливый. Сергей проходит рукой по отросшим черным, как древесная смола, прядям, убирает за ухо, чтобы в глаза не лезло, но волосы всё равно спадают на лоб. Глаза Владимира давно наполнены слезами, стекающими по щекам, подбородку и шее. Он даже не пытается сдерживаться. Эмоции переполняют его. Володя берет Есенина за руку, сжимает крепко-крепко, поднимает глаза. Встречается с небесными омутами и скромно раскрывает руки для объятий. Он знает, имажинист не подойдёт, не обнимет, но всё равно надеется. Серёжа лишь мотает головой. Не идёт в объятия. Но просит наклонится, а сам чуть-чуть приподнимается. Затягивает в поцелуй. В последний поцелуй. Притягивает аккуратно. В самые губы шепчет: «Не плачь, мой палач, лишь меня позови. Бей меня, бей, если хочешь убей, только не печалься. Я люблю тебя». – И я тебя люблю, милый мой Серёженька. Влюблён я в тебя, Россия моя, душа моя, – отвечает Маяковский. Есенин, в конце, лишь добавляет: «Я всегда буду с тобой. Мы ещё встретимся, но лучше не торопись ко мне любимый, милый мой». И уходит, растворяясь в розовом закате. А Володе лишь остаётся открыть глаза, утереть слезы и начать работать.        «...— Прекратите!             Бросьте!             Вы в своем уме ли?             Дать,             чтоб щеки             заливал             смертельный мел?!             Вы ж             такое             загибать умели,             что другой             на свете             не умел...» © Маяковский, «Сергею                  Есенину»