Красная тинктура

      Он смотрел, не мог не смотреть, потому что представшая его глазам картина так и простилась на холст или хотя бы в качестве фотографии для архива, но телефон валялся где-то на кухонном столе. Итан прекрасно знал, что если встанет за ним, то все исчезнет, поэтому предпочел остаться и впитывать вид глазами в надежде, что он намертво отпечатается на сетчатке. Скорее по привычке, чем ввиду необходимости прикрытый зеленой полосатой простыней, — та за время сна сбилась в тонкую полосу, едва прятавшую обнаженное тело от вечно голодного взгляда, — Дамиано спал на животе, крепко обнимая измочаленную подушку. В студии было невыносимо жарко и свет раннего, почти рассветного июльского солнца путался в его мятых кудрях цвета самого свежего гречишного меда, невесомо скользил по покрытой тонкой пленкой испарины коже и практически целовал изгибы крепкой спины.       Без боя проиграв искушению, Итан бережно убрал мешавшую прядь и проследил кончиками пальцев острую линию скулы. Дамиано тяжело вздохнул, наморщил нос, но не проснулся. Тогда Итан приподнялся на локте и невесомо поцеловал его в щеку.       — Ммм, — Приоткрыв один заспанный глаз, Дамиано хитро улыбнулся и перекатился на спину, — Нет справедливости в этом мире… Почему только одна щека удостоилась такой чести?       Итан отбросил косу за спину и потянулся, чтобы продолжить и, возможно, получить не только нормальный поцелуй, но и какое-нибудь более существенное доказательство взаимной привязанности. Дамиано даже поддался, подставляя под горячие губы шею, а потом словно спохватился и уперся Итану ладонью в грудь, и не отстраняя от себя, и не давая приблизиться.       — Эдгар, — произнёс он вполголоса.       Итан мог кривиться каждый раз, но на самом деле ему безумно нравилось, как Дамиано, словно кот, млеющий, мурлычущий от удовольствия, перекатывает на языке его старое имя и каким вибрирующим получается звук «эр». Только ради этого в следующий раз стоило назваться каким-нибудь Рикардо.       — Отложи эту мысль в список, я хочу первым же делом еще до распаковки вещей осквернить кухню в новой квартире. И вообще сколько у нас еще времени?       — Достаточно. Нужно лишь сложить полотенца с крючка и постельное белье, на котором мы сейчас лежим, в последнюю коробку и заклеить, да затянуть матрас в пленку. Судя по солнцу нет и девяти, а машина приедет к одиннадцати.       Весь мир пришел в движение, когда Дамиано подался вверх и опрокинул Итана навзничь, усевшись сверху.       — Тогда выбор за тобой: быстрый перепих или долгие объятья?       Итан прищурился, делая вид, что взвешивает оба варианта. Он-то давно уяснил для себя, что если предлагают секс, то следует соглашаться именно на него — тогда все будут довольны. А уж если секс предлагал ненасытный Дамиано, то следовало немедленно дать ему желаемое, так что ладонями Итан заскользил по сжимающим его бока бедрам.       — Даже не знаю, — протянул он.       Зато знала вселенная. Телефон, воткнутый в розетку в откосе окна, настойчиво разразился криком — персональным звонком синьоры Розы. Дамиано раздраженно выпустил воздух через зубы, подцепил петлю провода вытянутой рукой и приложил телефон к уху.       — Да, мам, доброе утро.       Что именно говорила женщина, Итан не слышал — до его ушей доносилась только интонация. Кажется, она сказала о том, что еще не слушала отданную ей на старомодной кассете черновую версию альбома, но скорее всего это было наглой ложью — та просто не знала, что сказать сыну и не наступить при этом на больную мозоль.       Итану тоже нечего было сказать. Дамиано, с одной стороны, сделал практически невозможное — за три недели написал стихи к десяти песням, создал их буквально из воздуха. Одиннадцатой была уже выпущенная Morirò da Re, двенадцатой — немного подправленная Torna a casa. Но с другой было их содержимое…       Когда выяснилось, что все труды их квартета можно сжигать на ритуальном костре, Дамиано сначала обругал всех этих ханжей не только из лейбла до седьмого колена, а потом, когда гнев постепенно выветрился из крови, трое суток к ряду пролежал пластом, отказываясь от всего, что не было крепким приторно сладким чаем. Итан все это время просидел рядом с ним, притворяясь тенью, и безумно боясь, что из протеста Дамиано сотворит с собой что-нибудь: опасная бритва лежала на виду, в ванной был фен, крыша была достаточно высокой, бассейн — глубоким, в студии хранилась куча проводов и в чулане лежали мотки веревки, а в саду были такие раскидистые и крепкие деревья.       Томас и Виктория же будто не понимали всей серьезности происходящего… или напротив понимали, но пытались сделать вид, что это все ровным счетом ничего не значит — они нашли в Гарласко бар, что закрывался в три ночи, и сидели там до тех пор пока их не выгоняли пинками, слушая по признанию Томаса самые отстойные диджейские сеты из возможных (пятилетка с луп-станцией справится лучше) под видом живой музыки. Пиво там разбавляли водой, а местные жители — завсегдатаи данного места — не шибко хотели общаться с понаехавшими городскими, но Виктория и из них вытащила дружелюбие. Так что в третий вечер двоих исследователей местной ночной жизни подвезли до виллы на скутерах.       Стихийно образовавшаяся и не желавшая расходиться компания в полные лёгкие хохотала у ворот — взрывы чужого смеха долетали в открытое окно, где сквозняк пузырил занавески тюля. Итан в тусклом свете ночника читал «Те, кто уходят и те, кто остаются», спустив на кончик носа очки в тугой пластиковой оправе. Листая страницы, он ежеминутно поджимал губы — ему не слишком нравилось содержимое, но выбора чтения особого не было. Даже этот том он привез с собой из Рима, а в Гарласко из пищи для ума были лишь затюканная брошюра по садоводству, сонеты Шекспира и три поваренные книги.       — Итан? — позвал Дамиано слабым голосом, вытягивая посеревшую ладонь из-под одеяла. Итан дотронулся до нее кончиками пальцев.       — Да?       — C’est exactement ce que je pensais qu'il allait arriver, — по заведённой между ними привычке все личное обсуждать на французском, чтобы никто не подслушал, а подслушав, не понял про вампиризм, пробормотал Дамиано. Итан мимолётно прижался губами к стрижу на его запястье и пересел ближе.       — Tu ne pouvais pas savoir.       — L'amour rend semblable, il abat les distances. Aucun mur que l'amour ne puisse abattre. Mais notre amour peut-il aller au-delà cette chambre? Non! Ils nous ont enfermés, comme des bêtes en cage.       — Sois fort, mon chéri! Sans le courage, notre amour se réduit à une dépendance.       — Pour toi, c'est comme les cigarettes, n’est-ce pas? — Глаза Дамиано, когда он уселся в изголовье, горели праведным огнем, будто и не было всех тех дней апатии.       Итану сразу вспомнились тлеющие торфяники — такие почти невозможно потушить до конца, стоит немного погоде стать суше и те, едва тлеющие, разгораются с новой силой, до провалов, до принудительно переселенных городов, но Дамиано понял его завороженное молчание по-своему.       — Alors débarrasse toi de moi! — прошипел он, откидывая от себя подушку и поднимаясь на ноги, — Ne t'embête même pas à regarder ma poésie — des fragments argentés de mon cœur.       — Tu es de l'or et des diamants. Tu es tous les trésors du monde.       Останавливать Дамиано пришлось силой — роняя на кровать и хватая за руки, накрывая всем собой и вступая в схватку с теми демонами, что выползли из всех углов, из щелей между половицами и из-под кровати. Демонами, что жили в темноте так долго, что сами стали тьмой. Томас и Виктория протопали наверх, нетрезво (явно в ход опять пошли фальшивые документы) гогоча гиенами, включая свет и ведя себя как безобразно живые. Кажется, даже завались спать вместе.       Утром Итан, окончательно осознав, что Дамиано надо спасать, наступил на горло своей гордости и позвонил его матери, чтобы с предельной тщательностью объяснить женщине, где именно в студии лежит ключ от ящика секретера, внутри которого нужно искать вырванный когда-то из блокнота листок. Та сначала возмущалась тому, что он не мог «просто попросить кого-то из друзей или эту вашу ведьму Елену», потом буркнула, что не удивится, если ту на самом деле разыскивает Интерпол — то в ее понимании было единственным разумным объяснением почему современный человек сознательно лишает себя средств связи, — но все же вечером прислала максимально аккуратные и четкие фотографии листа со стихами. Перед ними в переписке, где едва наскреблось два десятка предложений, шло голосовое сообщение, которое характеризовало синьору Розу куда больше, чем что-либо. Шесть минут она витиевато ругалась сначала на жуткую лестницу, потом на запах скипидара, впитавшийся в стены, потом возмущалась тем, что ей нужно двигать матрас и искать половицу, под которой лежит ключ. Три минуты отдельно были посвящены стоящему у стены портрету. Сам факт существования картины, изображавшей младшего сына почти обнаженным, явно приводил материнское сердце в состояние близкое к первобытному ужасу — в отповеди Итан отчетливо услышал словосочетание «детское порно».       Гнев синьоры Розы Итана беспокоил мало, в отличие от обрушившейся на него гнева Дамиано. Сначала тот недоуменно смотрел на явленные ему фотографии покрытой от края до края графитом страницы и второй, переписанной уже Итановым почерком, то уменьшая, то увеличивая их, потом смотрел озадаченно, а следом нахмурился, сложив одно к другому и вспомнив то, что было написано когда-то очень давно и как он сжег черновики в пепельнице из консервной банки. Восстановив в голове всю картину, Дамиано со всей дури зарядил Итану пощечину, да такую, что у того в ушах зазвенело, а во рту появился медный привкус крови. Правая сторона лица горела огнем, и от боли Итан даже зажмурил глаза, прежде чем привычно вскинуть голову, отбрасывая за спину волосы. Он ожидал совершенно другой реакции.       — Я могу сказать, что сожалею о том, что сделал, но это будет наглой ложью.       — Не понимаю только нахуя? Что тебе дал погрызанный листок?       — Хотел себе кусочек тебя настоящего, а не того заносчивого идиота, которым ты так удачно притворялся в начале нашего знакомства. Тем более человеческая память — ничто по сравнению с временем. Артефакты же — это прямые доказательства, что все было взаправду.       — Коллекционер-фетишист, блядь. Может ты ещё и ношенные трусы воруешь и в коробку складываешь? В тебе есть хоть капля человеческого? — взвился Дамиано и застыл, в испуге закрывая рот ладонью: одна секунда бездвижного состояния, вторая.       — Семь, — максимально холодно отчеканил Итан, хотя этот вопрос принёс ему куда больше боли, чем пощёчина, — У тебя ушло чуть больше полугода на то, на что Марлена потратила годы.       — Марлена. Марлена. Марлена. Как долго призрак твоей бывшей будет как стервятник кружить над нами? Знаешь, что самое смешное — ты не помнишь ее. Ту настоящую ее ты не помнишь, лишь образ с картины, явно приукрашенный, и парочку событий. Иначе — ты бы рассказал, как про Орландо, как про Франческу и даже про Каролину. Ты бы рассказал… но я хочу, чтобы она вообще исчезла, как следы, чтоб голос ее, если он еще живет в твоей голове эхом, все отдалялся и отдалялся пока не перестанет звучать. И если я не могу его вырвать и сжечь, то я придумаю что-нибудь другое.       И ведь придумал, выпотрошив, казалось, все любовные романы. Итану лишь оставалось смотреть как одна за другой исчезают со стекла написанные помадой названия песен, ассистировать в операциях по отрезанию от готового материала кусков и сборки их в совершенно иные формы — в жутких монстров Франкенштейна, чудовищность которых была видна лишь им четверым, и смириться с тем, что изначальная концепция альбома как отражения бесконечной спирали жизни, перерождения распадалась, превращаясь, как казалось, в какую-то совершенно банальную историю не то о любви до гробовой доски, не то историю медленного увядания. Дамиано писал о Марлене, запихивая в ее «кожу» все свои страхи, вручая ей их, вручая себя — вышло настолько убедительно, что Итан сам поверил. Нельзя не верить, когда говорят такими словами, когда на середине песни отворачиваются от микрофона и кулаком стирают слезы.       — Ты возненавидишь это имя, — обещал Дамиано, и он действительно всячески стремился воплотить свой план в жизнь. После сотен кругов репетиций, десятков дублей, сердце у Итана действительно словно мозолью покрылось и не отзывалось больше тупой болью, зато оно отзывалось на то, как сухо, но непреклонно Дамиано объяснял матери, когда сегодня они заедут к ней за остатками его вещей — в родительской квартире оставались футбольные майки, душащий парадно-похоронный костюм, медали — вещественные доказательства баскетбольного прошлого, и куча бестолковых и бесполезных вещей, приносить которые в студию не имело смысла, но забрать в настоящее жилье по мнению Дамиано было просто необходимо, чтобы окончательно перерезать пуповину.       Итан, чей многовековой багаж помещался в несколько коробок, и который переживал только за свой архив, чайный сервиз, антикварный секретер и ещё парочку дорогих больше сердцу, чем в денежном выражении вещей (раньше в этом списке был ещё и портрет, но нынче судьба картины с более чем вековой историей его волновала лишь постольку-поскольку) искренне не понимал зачем тащить за собой все вещи, но не видел в этом проблемы пока Дамиано не грозился захламить каждый пятачок общего пространства.       — Нет, ма, я не могу сказать тебе точнее, наше прибытие зависит не только от меня… И нет не простыл я, понятия не имею почему тебе мой голос кажется хриплым, — Дамиано поймал руку Итана, гладившую его по предплечью и переплел их пальцы. Как будто это могло остановить посягательства уже на задницу другой руки, — Пока-пока, мам.       С видимым облегчением на лице Дамиано повесил трубку и, не особо заботясь о сохранности телефона, швырнул его в сторону, чтобы вцепиться уже и во вторую руку.       — Это что за фигня?       — Ты о чем? — Итан, давя ухмылку и по-лисьи прищуриваясь, попытался сделать максимально невинную моську.       — Ну раз так, то тогда подъем, — отзеркалил ему Дамиано, явно решивший отменить оба своих предложения, — Одеваемся и пойдем искать кофе по округе, ты же у нас вчера даже турку умудрился завернуть в пупырчатую пленку.