догоняй смерть и впивайся ей в глотку

— выходи гулять (убивать), ким сону. первая мерзкое отродье с гниющей кровью под ногтями и искусанными сердцами. безликие школьники, истощающие горький дым и нежную жестокость или жестокую нежность; хисын всегда предпочитал второе. каждый первый перегрыз бы шайке горло или воткнул наточенный кол в спину или печень, проворачивая его и слушая истошный вопль или истерический смех над ухом. только дворовые псины не кусали мальчиков, потому что своих трогать не положено; поэтому сами становились жертвами больных сознаний и психических лабиринтов. они как столетние бомбы с гнилым мясом, сухоцветами и чем-то кислым в яркой обертке, закопанные в детской песочнице среди острой крапивы и чьих-то секретов; чтобы каждая букашка сдохла от смрада или нежности смерти. откуда в чернильных изуродованных душах пустились корни самых реальных чувств, отравляющих организм как смертельный вирус и почему из глазниц жалких тварей льются настоящие слезы, а не чужая артериальная кровь. сонхун на этот вопрос всегда делал излишне умный вид, говоря, что чужеродной краснотой плакать неудобно, кровь нужно пускать ручьями по асфальту и поить ей землю. именно этот ублюдок крошил чужие зубы в блестящую пыль и исчезал, как зубная фея, обманувшая на приличную сумму. о чувствах мальчики даже думать боялись, они только умерщвляют десткие тела, наполненные гневом и обидой. но любой, кто отрицает болезненную привязанность между нежно-жестокими детьми, получает медную пулю в лоб, пусть и мысленно, потому что отродье предпочитает палки и кухонные ножи. первая жертва шастала раненым голубем и ела всякий мусор в смердящем сыростью дворе. рики показалось отличной идеей закидать сдыхающую птицу пыльными камнями. чтобы не мучалась; адская жестокость выглядела оправданным благородством в семи парах стеклянных глаз. им было по девять, когда они пробудили самые страшные уголки в своей черепной коробке. — мне понравилось, — шепнул тогда чонвон джейку по самому страшному секрету, вытирая грязные кровавые руки об трогательно голубой школьный портфель. всем понравилось; нелюди до сих пор по особенному смакуют этим воспоминанием в своих психопатичных разговорах в "убежище" — обшарпанном прокуренном подвале покосившейся пятиэтажки. здесь хранятся самые страшные преступления и самые незбыточные мечты. они живут тут по всем дням календаря кроме праздников, когда хочется напичкать больные животы чем-то кроме таблеток и влажной земли. пробираются в свои (не)родные дома и крадут что попало на дикие глаза. так сону однажды притащил кошачий корм в цветастой упаковке, а чтобы он не скучал без дела, украл одноглазого кота с соседней улицы, который сразу прозвался хрустом. никто не понял, почему именно так; возможно он слишком сладко хрустит дешевскими мясными сухариками, или мальчишкам слишком нравится ломать чужие хребты. с этим и появилось первое и единственное правило их больной шайки: не убивать кошек. не из жалости, в них ее давно нет; хруст просто не простит. — ребят, дело есть. — джей заходит "домой" и сразу с порога выуживает разрисованную фломастерами биту из угла. у самой рукояти красуется пару глубоких засечек от ножа, рики вечерами полосует дерево, когда хочется резать себя, но не положено: ибо лить нужно чужую кровь. паршиво, когда хочется всадить вилку себе в гортань, а приходится в чужие. — скажи, что мы идём воровать, — полумертвый сонхун отзывается с старинного дивана, который пропитан пылью и дешевым фруктовым вином, а может кровью; об этом умалчивается. — я устал давиться черствым хлебом и краденым пивом. джей ухмыляется и достает полупустую пачку сырых снэков из дырявой сумки и кидает тому прямо в лицо, так, что крошки рассыпаются по темной одежде и сонхуну кажется, что они формируют созвездия. спросив об этом хисына, который единственный посетил аж два урока астрономии из них всех, получает подзатыльник и тепло холодное "придурок" в макушку. — в общем идем двоить кости и кроить кожу. — джей улыбается до смешного страшно и кровожадно. — время кормить жестокую землю и уродливых демонов в собственных головах. семерка бежит сломя голову, словно по пятам гонится полиция или самая настоящая кара. глотают гнилой воздух и смеются так беззаботно, словно играют в догонялки, а не крошат жизни в порошок, которым принято кормить особенно наглых жертв. дырявые карманы звенят убийствами и толстой проволокой, обернутой лоскутом ткани, чтобы не кололась. любой, кто встанет у них на пути, опустится на колени и исповедуется с мылом во рту и изломанными пальцами. дети способны на любые изощрения: выбивать суставы, ломать кости и грызть открытые раны, но в итоге приходится останавливать кровь, завязывая темной тканью, когда гордость и больное безумство насытилось яркими страданиями, ибо убивать страшно; страшнее, чем умирать. больше дюжины задушенных собак, подбитых птиц и заколотых мышей не сравнится с убийством целого человека. так хисын говорит после каждой вылазки, за что считается местным целомудренником. сегодня они снова идут кромсать чужую плоть и слушать вопли; по-другому потакать бешенной жестокости не получалось, да и не хотелось. около заброшки пахло страхом и мусором. высокий парень идет на встречу, ведя за шкирку какого-то мальчишку, который судя по всему на год-другой младше отродья. он плачет и орет, получая каждый раз по затылку за излишнюю громкость. падает в грязь и упирается лбом в землю, пачкая лицо или надеясь на спасение, которого точно не будет. хенджин наступает пацаненку на край рубашки массивным ботинком и держит за волосы, чтобы тот не сбежал, как трусливый паук, каких часто приходилось хлопать ладошками в подвале. — будешь должен. — слегка наклоняется, упираясь коленом мальчику в бок, противно ухмыляется, смотря джею в глаза. — пока, неудачники. исчезает за поворотом, адские игры его не волнуют, хотя хенджин сам не прочь выбивать коренные зубы и рассекать живое мясо. — тварина, — кидает вслед джей и ногой прижимает хрупкое тело ближе к земле. — чего плачешь, думаешь умрешь прямо здесь, в грязи и крови? мальчик захлебывается в воде и слезах, но брыкаться у него нет сил, видимо хенджин все же позабавлялся слегка. — такой жалкий и слабый, что даже удара не выдержишь, — плюет в макушку и проходится битой по позвонкам. — тогда придется жрать порошок и молиться. джей слегка отталкивает жертву ногой и уступает место сону. заставлять давиться и блевать в траву это его стихия. выглядит как нежный школьник, с самым миловидным лицом на свете, но с проклятыми чертями в зрачках. сону достает пакет с мелкими гранулами из заднего кармана и слегка проходится по чужой щеке ногтями. — жаль не сдохнешь, — улыбается слащаво и засыпает содержимое мальчику в рот. — жуй и читай заповеди, гаденыш. мальчишеское лицо белеет в цвет порошка и его долго рвет прямо под себя. крупная дрожь сковала тело и не позволяла даже пошевелиться. сону отходит и от этого становится еще страшнее. на очереди сонхун и он улыбается так кошмарно, что хочется молиться о смерти, а не наоборот. — у тебя многовато зубов, малыш. — единственное, что сказал он перед тем, как перевернуть нож и его рукояткой точечно ударить в рот и достать сразу два окровавленных передних зуба. — абсолютное попадание. шок накрыл организм настолько, что даже не чувствуется то, как искусно троица из рики, чонвона и джейка ломает пальцы и выкручивает суставы. последним, что видели глаза, прежде чем залиться чернилами, это удар хисына в артерию на шее. он проспит пару часов, если в грязи не захлебнется. компания бежит за закатным солнцем и чувствует счастье. до невозможности больное и фальшивое, но такое долгожданное; зло наконец накормлено и больше не лезет из глазниц и углов. хотелось закинуться дешевым алкоголем или лечь под поезд; может выколоть коту последний глаз, в надежде что у него есть третий во лбу, но такая мысль пресекалась даже воспаленным сознанием; потому что хруст просто не простит.