догоняй смерть и впивайся ей в глотку

— догоняй и убивай третья земное пекло раскрывает свою пасть, пережевывает вместе с мусором и плюется ядом. дети бегут бить и выбивать, грозно клацают зубами, желая впиться кому-то в горло, металл поет по карманам и в ушах. пластиковые пакеты с порошком шуршат в куртках, и от одной мысли о том, чтобы запихнуть их хенджину в пищевод, по венам бьет адреналин и что-то дикое, рычащее. в детстве мальчики поливали садовые цветы и ловили бабочек; сейчас — ломают челюсти и полосуют живое мясо. трогательные младшеклассники забиты до смерти бешеными зверями с острыми зубами и пустынными глазами. совесть посадили на титановую цепь, и она сгнила и впиталась в землю вместе с кислотными дождями. теплые ягодные пироги сменились падалью и трупочиной, солнечные улыбки превратились в кошмарный бездомный оскал. они приносят жертвы своим монстрам из желудков; дробят виски, выворачивают ребра и льют венозную кровь. жестокое отродье кусает за самые милосердные пальцы и грызет ствол, направленный им в лоб. одичавшие выродки, проклятые каждым сантиметром земли, топчут сухие цветы, заваливают окурками и поливают красной кислотой. — мы умрем? посиневшие кроваво избитые тела жрали муравьи, слезы в глазницах закончились. кости ныли и царапались, а были ли они вообще в той мясной каше внутри каждого из мальчиков. они были восьмилетними, когда впервые вместо чернил запачкались собственной кровью, когда впервые вкусили мирскую дикость и смертельную нежность. твари были жалкими детьми, когда умирали всемером. никто не помог, свет оставил разлагаться среди пожухлой травы и шумных сверчков. — надеюсь. месть. это плохо? или в этом есть человеческое искупление, подобное вечерней церковной службе. почему люди прощают, а не разбивают чужие головы и судьбы и в чем суть покаяния зверей. ее ведь нет, отчего дети не кормятся мылом. вечер умывался темнотой, когда ледяные тела согревались в промерзлых стенах; жались друг к другу как птенцы, дрожали, а иногда плакали. но совсем не от чувств, выцветших где-то в почках; раскрошенные таблетки хрустели в зубах и отдавали горечью. влага сама прожигала глаза, по потолку бегали насекомые, некоторые светились и исчезали в ладонях и тенях. зрение плыло и волновалось, а у уха кто-то громко шептал, замаливая тяжкие грехи или напротив, проклиная на самый жуткий исход. рики не спалось. что-то сильно сдавливало внутренности и покалывало в груди, ноги онемели, словно душа медленно вытекала из больного тела и иссыхала на грязном бетоне. из углов кто-то смотрел и рычал, точа когти о стены и капая слюной на пол. незримый зверь вопил и осыпал штукатурку, но выходить из тьмы не спешил. дышать мальчику было больно, словно намоленая старушка этажом выше все же всадила вязальную спицу ему под ребро или он просто прокурил сквозную дыру в диафрагме. существо сверкало глазами и ослепляло, было что-то обыкновенно неземное или необыкновенно земное в стеклянных роговицах, из пасти лились смертные воды стикса* с гнилой кровью и цветастыми перьями. — уходи. зверь исчез, оставляя невидимые красные лужи и вспоротые птичьи тела, разлагающиеся в темноте. утро встретило прощально. порошок горчил на языке, а в крови было что-то смертельно живительное, наполняя тревожной слабостью и силой одновременно. горло сушило и кололо, а взгляд существа липко ощущался на лбу. мальчик выводил узоры на деревянной бите, когда в голову проскользнуло жгучее густое осознание. — психопомп* приходил.