догоняй смерть и впивайся ей в глотку

— белые призраки не спят: они умерли. шестая жгучее солнце выедало глаза, под босыми ногами копошилась саранча, то и дело заползая в грязные карманы. прекрасное пекло стояло за пределами убежища, чем заставляло зверей жаться в углы. они воют и рвут волосы, ибо горячее светило непременно послано прикончить бесов, которыми кишила даже прорицательская шерсть. без нечести нет кровавых смертей, собачьих черепов и изощренных коллекций; нет безумного отродья и наточенных ножей в чужих животах; есть только напуганные мальчики, убившие больную птицу камнем, переломанные детские пальцы и школьные рюкзаки, гниющие в пыли и крови. когда чуть теплые тела исчезали в сухой траве, зверь сделал свой первый вдох. тогда их колыбельной стал хруст костей и последний удар песьего сердца. что-то людское капало из глаз, растекалось по бетону и мешалось с кровью, переставая им быть. так дети умерли в траве, чтобы жить в смерти вечно. без возможности перерождения. только неистощимые звериные метаморфозы. — слышишь? внутри кто-то вопит. сону идет чуть впереди, балансируя на ржавых рельсах. бледные ладони ловят ветер, в волосах гуляют черти. — ага. думаешь, умирает? вот засранец, решил всех перебить. — а если. не он? - сону остановился, опуская руки, из глазниц течет что-то не человеческое, даже не звериное, оно не мочит одежду, стекает к металлу и сырой почве под ногами, расплываясь черными лужами. в отражении сидит тварь, без глаз, кричит беззвучно, безнадежно поджимая переломанные конечности, вымазанные в вязкой крови. то есть их проклятье, забравшее жизнь. сонхун склонился над жидкостью, шепча: — кто лишил тебя зрения? сону тянется к луже, пальцы исчезают в черном зеркале стикса. существо барахтается и скулит, сверкая пустыми глазницами, краснота льется из зубастой пасти, темнея в его шерсти. мальчик вынимает кровавые пальцы и смертная вода исчезает в земле, забирая с собой образ их твари. — психопомп. зверь убивает зверя. мстит. за украденное детство. — о чем ты думаешь? — о нас. куда мы подевались? — нас убили на пустыре. сону ничего больше не говорит, только сползает на холодные рельсы, пряча красные руки в рукавах, улыбается криво и как-то по-человечески. сонхун садится рядом, впервые обращая внимание на тепло чужого тела, выхватывает мокрые руки и понимает, что перед ним сону, тот, который плакал после первого убийства, который любил цветные мелки и вишневые конфеты, до беспамятства обожал кота с соседней улицы. перед сонхуном сидит мальчик, которого душит настоящий страх, людской, не звериный. его лицо белеет и мокнет под слезами, плечи дрожат, и сону снова становится 8-летним, когда детское сознание не было жестоко убито. они впервые обнимаются не от холода или животного ужаса после каждой выходки. сонхун тоже плачет, чувствуя жар собственных слез, впервые настолько реальных. перед глазами стоит он сам, ладошки друзей, смех и улыбки. воспоминания никогда еще не были настолько ужасно светлыми, сонхун жмурит глаза так сильно, что темнота не исчезает, мальчик слышит роковой лай. кошмар, который не должен был вспоминаться. перед ним рябят стены больниц, капельницы, аппараты, плач родителей. мальчик вопит так сильно, что звенит в ушах, сжимается в клубок, боясь этого прошлого. смерть была так близко, пробираясь инфекцией в детское тело. воспоминание не желает отпускать и цепляется за мальчика, раздирая кожу. сонхун очнулся от крика сону, непроизвольно проверяя длинный рубец на голени. — оно идёт, - мальчики шепчут бессознательно, все еще прижимаясь друг к другу. охота на овец начинается в полночь. прячьтесь, ягнята.