о разнице в возрасте, росте и чем-то еще

One single thread of gold Tied me to you. — Обычно Матильда против того, чтобы я таскал парней в спальню. Но ты редкое исключение. Наверное, дело в фамилии. Робер таращится на Альдо, царственно растянувшегося в центре своего винтажно-хиппарского бардака. Глупо готов уже переспросить, не оговорился ли тот и не имел ли в виду девушек. Вроде той, что рыжей куничкой иногда мелькает из-за забора по соседству и провожала юного Ракана взглядом одинаково напуганным и влюбленным. Ее зовут Меллит и, кажется, она гоганка или просто медноволосая затворница, у которой из развлечений — смотреть на то, как Альдо замышляет очередную авантюру, пока Матильда отвернулась. Робер не находит в себе ни раздражения, ни ревности, и порой среди карандашных набросков юношей с нимбами кудрей и точеными скулами мелькает лицо-сердечко с глазами испуганного олененка. Пожалуй, они могли бы подружиться, но сделать первый шаг он не решается. — Ой не смотри так, будто осуждаешь. Я думал, в Талиге после камин-аута Рокэ Алвы и историй об его романах никого ничем уже не удивишь. К тому же, девушек Матильда не одобряет точно так же, если тебе станет легче. Так выглядит толерантность в ее понимании, — Альдо звонко смеется, только во взгляде мелькает нечто, напоминающее беспокойство. От упоминания талигского маршала Робер хмурится на мгновение, но тут же отвлекается на друга. Мусолить прошлую жизнь, оставшуюся — нет, брошенную — вместе с армейской формой и бравыми лозунгами на другом континенте, не хочется совсем. Настоящая не захватывает бурным потоком, так, чтобы воздух из легких выбило. Просто течет размеренно, серебристая гладь, в которую агарийское солнце глядится и краснеет от собственного совершенства. Оставляет Роберу нагретый камень и право наблюдать за своим течением. И это больше, чем он рассчитывал получить.  — Честь и воля Создателя не дает вассалу осуждать своего сюзерена, — с невероятной серьезностью заявляет Робер и даже не пытается уклониться от запущенной в него подушки: крошечной, шафрановой, с кисточками на концах. Всякий яркий хлам Альдо обожал и тащил к себе, впрочем, практически сразу же теряя к своим сокровищам интерес. А вот копания в родословных Раканов и Эпине увлекали его куда больше, и теперь у них с Робером были не только семейные древа, расписанные чуть ли ни до Повелителей, но и нелепые исторические шуточки, понятные только им двоим. — Вот как только у тебя выходит — любую ерунду с таким серьезным лицом нести? Поэтому тебя Матильда разумным взрослым считает, а меня оболтусом с ветром в голове. При каждом удобном случае Альдо напоминает, что разница в годах у них смешная, ну что такое эти ваши пять лет, право слово. Робер в ответ дарит ему сочетание теплой улыбки и грустного взгляда, и не говорит ничего, что можно прочитать как «пройди через мое сначала». Такое юношам из золота и солнца желать нельзя, даже в шутку, даже в безобидном укоре. Да никому нельзя, в общем-то. Теперь-то Робер понимает. Только однажды за ужином он роняет в ответ на упоминание их «бессмысленной войны», что все войны бессмысленны. Матильде, кажется, хочется поспорить, но Альдо ловко переводит тему, и во взгляде у него читается сочувствие с непривычной мудростью вперемешку. Он, может, и живет в своем мирке фенечек, безделушек и пятиминутных влюбленностей, а сердце, пропитанное старыми сказками о клятвах на крови и рыцарском благородстве, у него все равно доброе. С таким приказы сечь головы не раздают. Робер касается чужого теплого затылка с чувством, смахивающим на религиозный трепет или восторг рыцаря, преклоняющего колени перед господином. — Ты же Ракан. У тебя в голове должен быть и ветер, и волны, и скалы, и молнии. — Ну молнии точно там поселились надолго, — Альдо сверкает глазами, и в них, и правда, что-то электрическое мерещится. Старые легенды его завораживают, порой он пересказывает их слишком уж пылко и убежденно, порой обещает, что они с Робером завтра непременно отправятся на поиски мифической Гальтары, а Робер подыгрывает и подтверждает, что шляпа и кнут будут Альдо к лицу. Но на этот раз он говорит не о тайнах прошлого, а вновь играет со словами так, что в них само-собой будто бы образуется второе дно. Проще списать все на шутку или решить, что иные смыслы померещились. Правда, проще. Быть рядом с Альдо — это и так, словно заснуть на солнцепеке и смотреть сладкие сны, чтобы проснуться обличительно-обгоревшим, ощущая, как температура внутри черепной коробки пульсирует, выше той, что термометр снаружи показывает. Когда смотришь на него, не получается сделать вид, что разглядываешь пейзаж за невымытым окном или замысловатый узор на пледе. Быть рядом с Альдо — это даже не игра в поддавки, а мгновенное поражение, которое принимаешь со склоненной смиренно головой. С бессловесной тоской, отдающей стоячей болотной водой, Робер думает, что устал проигрывать. — Ну не смотри ты призраком с чердака, чей покой я потревожил, — почти взмаливается Альдо. Шутка, конечно, такая себе. Хотя бы потому что слишком точно бьет по больному. Прошло сколько? Больше полугода? А Роберу все мерещится иногда в часы предрассветной тишины или полуденной духоты, от которой липкая дремота обволакивает моментально, что с тех болот (он говорит «болота» вместо «войны» и не собирается объясняться об этом даже с самим собой) он не вернулся или вернулся кто-то другой. Мрачные сказки о выходцах, тех, кто не сумел ни в Рассвет, ни в Закат уйти, порой ощущаются чем-то большим, чем просто сказки. Наверное, все дело в атмосфере Агариса, воздухе пропитанном благовониями и молитвами на древних наречиях, обращенными не к единому Создателю, а тем, то ли демонам, то ли богам, что были прежде него. В присутствии Альдо, который с жаром верил во все сразу и ни во что конкретное. Тут, и правда, сказки ощущаются вещественнее, чем в родных краях. И кто виноват, что Робер привез с собой не самые светлые из них. — Кажется, Матильда говорила, что в каждом порядочном дворянском гнездышке должен быть свой полтергейст. — Но не ты же! Вон той соседской девочке, Меллит, белый балахон и тоскливые завывания подойдут больше. И вообще. Я планирую раскрыть какой-нибудь мифический секрет бессмертия и сделать нас вечно юными и прекрасными. — Это до или после организации секты и написания гениального романа? — посмеивается Робер, за что получает еще одной подушкой в плечо — на этот раз увернуться он не успевает. — И вообще. Насчет меня с юностью ты уже опаздываешь, так что советую поторопиться. Мерцают розовым и янтарным гирлянды, которые с празднования Зимнего Излома незаметно в эту комнату перекочевали, и тишина странная, озонная, то ли тревогой, то ли предчувствием облегчения пропитанная. Тянет замереть и дождаться, будет ли гроза страшной или принесет прохладу и свежесть. Не бежать, как привык. Да и виданное ли дело, Повелителю Молний бежать от раскатов грома. У Робера не выходит подсчитать, как давно он это место окрестил для себя домом, из которого не сбегают, в которое возвращаются, если страшно становится. И что вообще он сюда вписывает? Домик Раканов на окраине Агариса? Сам Агарис? Комнатку Альдо, где он курит в форточку тонкие вишневые сигареты тайком от Матильды, где поит Робера ледяной сангрией в жару и грогом в дождливые дни, где читает вслух очередные «достовернейшие» исторические трактаты вперемешку с плохими стихами и включает мурлыкающие песни о невидимых золотых нитях и озерах, куда уходят умирать поэты? Любое место возле Альдо? — Просто не хочу, чтоб ты куда-то ушел, — он неловко пожимает плечами и это первый жест за все время их знакомства, который выходит у него неловким. Робер касается спины Альдо, осторожно, будто диковатую кошку собрался погладить. Немым «я все еще тут». Невозможностью пообещать, что так будет всегда. Но, кажется, прямо сейчас им это и не нужно.