Сбежавшая невеста

      Хуже дня Елагины не помнили с самого своего переезда в столицу. Вваливаясь домой, толкаясь в дверях, они были похожи на вареных, размяклых раков. Цепляясь за стены, они еле как стягивали с себя обувь, бросая её где попало: кто у входа, кто посреди прохода, Женины же туфли были раскиданы по всему коридору. Один у входа в кухню, другой полетел куда-то в сторону родительской спальни.       Одна лишь Катя держалась бодрячком, хотя лицо её было темнее тучи. Она, не разуваясь, решительно процокала каблучками в гостиную. Казалось, какая-то важная дума, неотложная идея мучила её, и потому в сон нисколько не клонило. И пока вся остальная семья выстроилась в уставшую, тяжело вздыхающую, очередь в ванну, чтобы помыть руки, с гостиной звучит отменно знакомый каждому члену семьи звук: нож стучал о хрустальную подставку свечи.       — О не-е-ет! — состраивая мученическую мину, жалобно тянет Женя, закидывая голову назад.       — Да! Мне нужна ваша помощь, — из гостиной бодро выходит та, кто мгновением ранее создала шум, держа в руках ту самую подставку, в которой покоилась толстая, большая свеча, выгоревшая почти на половину, из которой стеснительно выглядывал сгорбившийся фитиль. Было видно: свечу зажигали часто и надолго.       — Это не может подождать до завтра? — поддерживая Женю, проговаривает Елена, но Катя коротко отрезает:       — Нет, это безотлагательно. Жду вас на кухне, — и она, всё ещё не разувшись, шагает на кухню, ставит чайник, достает чашки и падает на стул, лишь сейчас позволяя себе расслабиться. Потому немного горбиться, выдыхает, снимает бриллиантовое колье, откидывая его на подоконник и свербящие глаза упираются в окно.       Улица пустует, даже самые рьяные гуляки уже давно засели в своих квартирах, прилежные же семьи наверняка смотрят третий по счету сон. Редкие окна горели в однотипных домах. Крыши в темноте сливались унылым пятном на горизонте. Но где-то там, она это точно знала, где-то в доме, рядом с тополем, сейчас спит и он. Или бодрствует. Это не столь важно. Главное, она надеялась, что Саша дома. Там уж о нем точно позаботяться: семья ли, или белобрысая манекенщица — суть одна. Но несносно было Кате думать, что избитый и травмированный, он вне дома, одинок, напуган, винит себя. Сама того не осознавая, Катя скорчилась, будто в приступе боли. Сама того не осознавая, она внезапно ощутила весь спектр эмоций Саши, чего не бывало никогда ранее. Она далеко не эмпат по натуре, тогда что же это за уникальная чуткость по отношению к абсолютно чужому человеку?       Тем временем, вся семья, негодуя, бубня себе под нос и тяжело вздыхая, плетется на кухню, где их уже ждёт Екатерина, чем отвлекают её от раздумий.       То, что сейчас произойдет, называется «Собранием свечи», и является главной, но при том же, пожалуй, единственной традицией этой вздорной, нисколько не дружной семьи. Это, так называемое, собрание, проходит в квартире Елагиных традиционно в субботу вечером, так что каждый член семьи знает наверняка — никакие планы и дела не могут занимать их субботний вечер. Обычай «Собрания свечи» не нарушался уже добрых пять лет. Порой, как вот в описываемый мною день, собрание может проходить внеурочно. Чтобы его созвать, Елагины договорились использовать уже упомянутый ранее способ: любым предметом постучать по хрустальному подсвечнику. Это выразит желание одного из членов семьи немедленно собрать семейный совет, и семья непременно соберётся выслушать, ведь если одного из них так тяжело мучает какая либо дума, что это не может подождать до субботы, то нужно обязательно помочь.       Итак, семья собралась в кухне, нехотя развалилась на белоснежных креслах, так же нехотя они кинули локти на стол, подперев подбородки. В кухне стоял непроглядный сумрак ночи, но лица, тем не менее, рассмотреть было возможно. В особенности ярко семейству открылось хмурое лицо Екатерины, когда она, громко чиркая спичкой о коробок, зажгла дышащий на ладан фитиль свечи. Стало светлее: по меньшей мере, лица сидящих за столом было видно отменно.       — Ладно… Я начну? — робко заговаривает Катя, которая утратила всю решительность, когда дело дошло до откровений. Она двумя маленькими ладошками обхватывает прохладный подсвечник, катает его в руках, а семья тем временем, видя смятение девушки, заинтересованно пододвигается к столу, кивает, выражая этим просьбу начинать.       Спешу поздравить наших читателей: сейчас мы вместе с вами станем свидетелями уникального акта откровений и открытых душ людей по природе своих черствых, как сухари в кормушках. Ведь сама суть «собрания» в этом и заключалась.       Правила просты: в знак спокойствия и умиротворения зажигается свеча и тому, в чьих руках она находится, предоставляется право говорить. Говорить обо всем, что на душе: о тревогах и радостях, о ярких событиях минувшей недели, о чувствах, мечтах, искать поддержки или совета.       Семья Елагиных нашла в «Собраниях свечи» свой уникальный способ душевной близости, которую трудно отыскать, будучи министрами и детьми министров. В этой бесконечной пропасти в отношениях между членами семьи, «собрания» являются мостиком, соединяющим их, сближающим.       Когда рассказчик изливает душу, за семьёй непременно следует реакции в виде совета, обсуждения, поддержки, радости, поздравлений. Ну а далее свеча передается по часовой стрелке другому, и все начинается вновь: тот, кто своими ладонями обволакивает подсвечник, принимается рассказывать.       Практику эту в их жизнь ввела Елена, когда дети вошли в подростковый период и напрочь закрылись в себе и своих комнатах. Поначалу еженедельное занятие казалось каторгой, и подростки, как и их отец, плелись на кухню с глубоко мученическим выражением лица. Сейчас же, спустя столько лет, практика стала обыденностью, чем-то настолько привычным, что уже необходимым. И потому Елагины вприпрыжку бегут на кухню каждую субботу в семь вечера, заваривают мятный чай, покупают сласть, которую обожает вся семья — шоколадный бисквит, и принимаются без устали болтать, порой засиживаясь до двух, а то и до трёх часов ночи.       Право только, в «Собрании» были установлены несколько уникальных правил:

1. Никаких подробностей (если, конечно, рассказчик не захочет сам); 2. Никаких имен (даже, если рассказчик захочет ими поделиться); не все имена, которые могут в порыве эмоций прозвучать за столом, безопасно говорить или слышать, если ты министр иностранных дел Союза Советских Социалистических Республик. 3. Никаких упрёков. Скандалов. Никаких ссор. Одним словом, ничего такого, что, как выразилась Елена, понижает вибрации. Лишь мир, лишь любовь, лишь семейная теплота. Исключительно высокие вибрации, хотя никто, кроме Елены, так и не понял, что это значит.

      — В общем, на днях я познакомилась с одним человеком… Очень милым человеком, — начала Катя, опустив глаза на стол, и неосознанно застучала ноготками по подсвечнику — У нас было мало времени пообщаться, но даже за эти десять минут я ощутила… Не знаю, как объяснить. Будто мы должны были встретиться, понимаете? — вздымает Екатерина свои круглые, и будто немного напуганные глаза на родственников, которые внимательно слушая, мягко кивали, давая знать, что понимают девушку. Это придало ей силы продолжать. — И я бы очень хотела продолжать с ним общение, — сидящий плечом к плечу с сестрой, Женя поджал губы, чтобы скрыть ухмылку, которая их тронула. Парень понял, о ком идёт речь. — Но сегодня я узнала о нём одну правду… Очень резкую правду, — видно было, что слова даются девушке не просто, она говорила с расстановкой, вертела в руках подсвечник, отчего тоненький огонек извивался в причудливом танце правды, бросая на белые стены свои разнообразные, подобные утонченному искусству, тени. Женя глядел на них, а глаза его темнели. Катя же упиралась взглядом в крошку на столе и не решалась их поднять. Родители внимательно слушали, Игорь параллельно уплетал старый бисквит, оставшийся с прошлой субботы. — Но я не виню этого человека за то, что он не открыл мне эту правду, по двум причинам, — тут Катя стала загибать пальцы свободной руки, — Первое: у нас не было времени на откровения. Второе: я скрываю от него ту же правду о себе.       Женя все понял. Потому прикрыл глаза так медленно, что могло показаться, будто Елагина тронул приступ головной боли. Родители все ещё внимали.       — Теперь я понимаю, что нет совсем никакого смысла продолжать это общение. Моя правда, его правда… Всё это просто зайдет в тупик, — сглатывает с трудом, делает несколько глубоких вдохов, и продолжает: — Но сегодня он пострадал. Пострадал очень сильно, и я… — каждое слово говорилось всё с большим напором, казалось, Катю выгрызало изнутри чувство вины за то, что она цела и невредима, в то время как Саша… Не хотелось даже думать о том, что могло случиться с ним, — Я хочу позвонить, я понимаю, что так будет правильно, это ведь обычные нормы поведения. И к тому же я очень, очень за него волнуюсь! — когда Катя наконец решилась поднять глаза, то глядела она исключительно на одного человека. Этот человек смотрел на нее в ответ. Брат и сестра глядели друг на друга. В глазах Кати стояли слезы, а в Жениных читалась теплота и то, что он разделяет чувства сестры. По меньшей мере, силится их разделять. — Но мне страшно, что дальше, после этого звонка, всё покатится снежным комом по наклонной. Он такой прелестный, и я…       — Он? — бесцеремонно перебивая, подаётся вперед Елена, и Катя поднимает на нее удивлённые глаза, — Это парень?       Катя не понимала, или это мамин вопрос был глупым и неуместным, или это она так глубоко канула в пучину своих чувств и волнений, что утратила связь с внешним миром и логической цепочкой мыслей окружающих. Потому лишь отрывисто шмыгнула носом, глядя в мамины изучающие глаза.       — Мама, первое правило, — медленно цедит Евгений, кидая неодобрительный взгляд в сторону женщины. Он чувствовал, что за бедную, открывшую душу и получившую по оголенным нервам хлыстом, сестрёнку нужно срочно вступиться.       — И вообще, ты понижаешь вибрации, — тут же добавляет Игорь Викторович с набитым ртом, и фразой вызывает смешки обоих своих детей. Женщина нехотя приподнимает руки в примирительном жесте, и откидывается на спинку стула.       — В общем, я боюсь звонить, — сцена немного успокоила Катю тем, что дала ей пару минут передышки от бушующих эмоций. Потому заговорив вновь, Катя была уже спокойнее, и указательным пальцем свободной руки утирала крошечные капельки слез, засевшие в уголках глаз, — Но и игнорировать ситуацию не могу. Совсем не знаю, что мне делать.       — Нужно звонить! — едва ли не подпрыгивая на стуле, подаётся вперёд Женя, и в выражении его лица читается: «Как ты вообще можешь этого не сделать?!». Тут же поддерживает Игорь:       — Конечно! Если человек попал в беду, нельзя оставаться холодной. Мы всегда учили тебя человечности! Участие и поддержка близких незамедлительно отдается улыбкой: теплой и счастливой, на губах Кати. Лишь один участник собрания молчит, и Катя переводит на Елену Евгеньевну взгляд, в котором читается непередаваемая помесь эмоций, колеблящаяся от надежды до почти мольбы. У матери лицо, как обычно, холодно-возвышенное, а взгляд оценивающий, затуманенный раздумьями. Наконец, она медленно заводит, с циничной расстановкой:       — Звони… Но соблюдай границы, — спокойно, в какой-то степени даже безучастно, чеканит женщина, но Катя, получившая три «Да» в вопросе так её волновавшем, не тратила свое внимание на такие пустяки, как мамины мелочные эмоции. Потому, улыбаясь и почти светясь, Катя щебечет благодарности.       — Мне тоже есть что рассказать, — издалека заходит Игорь, рукой неосознанно тянясь к свечке. Уставший Евгений в ответ реагирует протяжным «Ну па-а-ап!», и роняет ладони в лицо.       — Чудесно! — с полностью противоположными Жене эмоциями отвечает Катя, и толкает подсвечник к отцу. Когда он оказывается у мужчины в руках, Катя уже скрылась в коридоре и вцепилась пальцами в телефон.       Пока тонкие пальчики набирали цифры, а ноготки стучали по телефону, Катя ощущала в них нервную дрожь предвкушения. Когда первый гудок усладой коснулся её ушей, девушка несколько раз перешагнула с ноги на ногу в нетерпении человека, делающего то, что хотел на бессознательном уровне, но в чем боялся себе признаться на сознательном. Гудки были долгие, сдержанные, и подливали масла в огонь нетерпения. Не зная, куда себя деть, Катя вцепилась зубами в ноготь большого пальца, бесцеремонно сгрызая оттуда голубой лак, который так старательно наносила сегодня днём. Гудки все длились, вдавливая своей тяжестью Катю в пол.       Когда внезапно, спустя две минуты томительного ожидания, они оборвались, сердце неприятно кольнуло тревога. И пальцы вновь стали набирать цифры, более вдумчиво.       «Я просто ошиблась, у меня ведь так тряслись пальцы!» — убеждала себя Катя и каждую циферку теперь выкручивала осторожно. Гудки пошли вновь, а девушка тем временем нашла опору у стены. Холод бетона отозвался мурашками на её коже даже через невесомую ткань лазурного платья.       С каждой новой секундой ожидания, тревога росла и крепчала, наконец становясь страхом. Глаза бегали от одного предмета, скрытого пятнами тьмы, к другому, отмечая те мельчайшие детали, которые наше сознание выделяет только в моменты глубокой задумчивости или глубокой паники. На тумбе целые залежи пыли — завтра первым же делом необходимо её протереть, пускай даже мама снова станет вопить, что эта работа неподобающа девушке с Катиной родословной, и что заниматься этим должна их тучная, неповороткая домработница.       Вот о чем пыталась размышлять Елагина, лишь бы не думать о том, как долго Саша не берет трубку и о том, чем это может быть вызвано. А может он и не дома вовсе! Вдруг прямо сейчас он лежит на больничной койке, в глаза бьёт мигающий свет, а зеленые, унылые стены давят на него своей безидейностью. Ох, как виновата Катя перед ним, и чувство это было несносным, просто таки чудовищным. Катя прикрывает глаза и хмурится, кривится, словно боль избитого Саши на мгновение коснулась её саму. Всё вновь обрывается. Абонент на звонок не ответил.       — Твою мать! — едва ли не в истерике выпаливает девушка и предпринимает последнюю попытку, истеричную попытку, дозвониться.       В третий раз услышав гудки, сердце Кати уже пробивало собой ребра. Минуты тянулись, отчего-то, непозволительно медленно, играя на натянутых нервах, и не в силах устоять на месте, Катя подхватывает телефон, прижимает трубку к уху плечом, и принимается наворачивать круги по темному коридору, насколько это позволяет длина провода. Он был так натянут, что зацепившись за него, человек точно сломал бы нос об пол.       Гудки оборвались и вместе с этим вниз полетело её сердце. Четвертый раз звонить Катя не решилась. И потому, поставив телефон на законное место, рухнула на небольшое софа, нагло растирая бледную кожу лица до красноты с такой силой, будто желала снять скальп. Вместе с кожей, казалось, с тела сползёт и переживания, и чувство вины.       Не мудрено, что никто из Беловых не поднял телефон: квартира их скорее походила на чистилище, где кто-то рыдал, кто-то сохранял добродетельность, а кто-то едва дышал, то и дело хватаясь за ребра и издавал непонятного характера хрипы.       Так Татьяна Николаевна тихо осела в уголке, и оставляя мокрые пятна своих горьких слез на платочке, порой, случайно взглянув на сына, внезапно подвывала. Тогда бегающая вокруг побитого, тетя Катя резко шикала в её сторону, мол: «Тихо ты, Саше сейчас покой нужен!», и тогда Татьяна Николаевна на несколько минут затихала.       Провинившиеся Витя, Космос и Валера стояли в дверях Сашиной комнаты, не решаясь не то, что заговорить, но даже поднять взгляды на двух женщин. И все же, друга бросить они не могли.       А виновник сего собрания изволил почивать на кровати, ни живой, ни мертвый, но тем не менее пытающийся убедить всех вокруг, что он в норме. Его «Теть Кать, да расслабьтесь вы, пара царапин, да и все тут» уже стало раздражать всех. Как и этот без конца звонящий телефон. Так и действовал на нервы своей гадкой трелью.       Спустя время замолк. Оно и к лучшему. Ведь Саша все это время порывался к телефону, хоть его и успокаивали руки тети Кати. Отчего-то он был точно убежден, что звонят именно ему, более того, все твердил, что человек важный и что разговор неотложный. Ох, если бы только Саша знал точно, был бы уверен, что это именно Катя звонит ему, он бы без раздумий спрыгнул с кровати и пополз бы из последних сил, но добрался бы телефона, добрался бы и извинился! Он так перед ней виноват, так непозволительно виноват.       Но мир становится темнее, а мысли медленнее. Сердце принимается биться размереннее, боль утихает и наступает приятное спокойствие. Мир сменяется тьмой сомкнутых век, и сам того не заметив, Саша уползает в мир грез.       В ту ночь ему снился ужасающий сон. В нем он вместе с Ромкой встречает прелестную незнакомку, разбирающую коробки у одного из подъездов. Сердце волнуется от нее, естество подсказывает подойти к ней. Он повинуется, не идёт — плывет к ней, такими медленными были движения во сне. И вот он рядом, касается аккуратного плеча. На подсознательном уровне знает, кого хочет увидеть, и отскакивает как ошпаренный, когда вместо зеленоглазой кудряшки на него глядит Елисеева в одежде Кати. Она скалит белые зубки и приторно сладко тянет: «Привет, стесняшка».       Ну а пока Саша сладко спал, созерцая горькие сны, Катя сгрызала лак уже на указательном пальце, усевшись в «неподобающей девушке», как выражалась Елена, позе. Залезла с ногами на софа, подогнула их под себя. Невнимательно вслушивалась в беседу на кухне, ведь собрание свечи продолжалось. Женя едва ли не рыдал, рассказывая о том, как оскорбила его чертова газета, а родители лишь успевали вставлять успокаивающие фразы. Катя же уткнулась взглядом в картину Клода Моне, висящую на стене, и думала о своем. Мысли были мучительными, они отравляли всякое подобие хорошего настроения в девушке.       Может, это и к лучшему, что он не взял трубку. Ведь, если у Саши есть та, кто приголубит и утрет кровь разбитой губы, то зачем Кате влазить в это. Да и роль Саши в Катиной предсвадебной подготовке ей была слабо ясна.       Но что значат мысли против порывов? Ведь убедившая себя в том, что всякие связи с Сашей следует оборвать на корню, Катя бросилась к телефону сразу, как прозвучала его трель. Сделала она это так резко, что едва не подвернула лодыжку, по дороге смела со своего пути мамин ботинок на тонкой шпильке и уперлась в тумбочку с такой силой, что семейное фото на ней затряслось, грозясь упасть на пол.       Звонивший не прождал и пяти секунд, как на звонок ответили оживлённым, громким «Алло!». Катино «Алло» бурлило животворящей энергией сильнее, чем само солнце. У того, кто звонил, от этого «Алло» защекотало в районе солнечного сплетения.       — Милая, привет! — этот счастливый мужской голос источал такую глубину нежности, какую едва ли могло выдержать человеческое сердце, и парень сам не знал, как из ушей и ноздрей у него до сих пор не потекла любовь. Голос теплый, голос родной, знакомый до каждой отдельной мелочи, окутал Катю и все же не расслабил.       — Ян?.. Привет, — рассеянно тянет девушка, рука рефлекторно опускается на переносицу. Она ощущала себя такой дурой, что как девочка в надежде сорвалась к телефону, что чуть не снесла на своем пути ботинки и портрет. Со стороны это, наверное, выглядело так глупо…       — Ты не рада меня слышать?       — Как у тебя от таких слов ещё не отсох язык? — хмурится Катя, явно недовольная таким предположением со стороны жениха, и лёд её тревог топит тихий, бархатистый, мягкий, как кашемировый свитер, смех Раевского-младшего. Решительно настроившись забыть о суете вечера, о соседе, о внезапно открывшейся тайне и просто поболтать с женихом, Катя подхватывает телефон под подмышку, и бесстыдно заползает на софу ногами, как собачка мостит себе место, и наконец плюхается на попу, усаживаясь по турецки. — Я вообще-то денно и ночно по тебе скучаю. Куда ты пропал? — проскулила девушка и точно бы засмущалась, если бы увидела блаженную улыбку на веснушчатом лице юноши.       — Я тоже скучаю! Чертов радиатор мне все планы обгадил. Бегаю везде вслед за вами, как собачка, и не могу догнать, — жаловался Ян, прислонившись затылком к стене, в ответ Катя смеялась, тоже прислонившись кудрями к стене позади. Их разделяли километры, но кое в чем они были едины. В позе, которую заняли. В нежности, которую испытывали. До чего же комфортно им было в тот момент! Казалось, день учтиво замер, отложил проблемы и волнения, чтобы дать молодым людям найти друг в друге спокойствие.       Вот, чем был Ян для Кати. Островом спокойствия. Рядом с Сашей тогда было волнительно и трепетно, порой до такой степени, что это становилось неприятно. А подле Яна ею завладевает одна лишь умиротворенная безмятежность. И ничего более.       — Ты был на примерке? Как тебе твой костюм? — Катя продолжила глодать лак с ногтя. Ян издал стоны убитого животного.       — Ничего более убогого в жизни не видел!       — Если бы ты знал, как Женя скрючился на полу, когда его увидел! — подпрыгнула на софа Катя, и уже получила с кухни громкое: «Уймись там!» от Жени. Ян же лишь заливисто хохотал, и отец его тоже посматривал на сына косо.       — Если я покажусь ему в этих бриджах, Милк лет десять будет мне это вспоминать!       Милк или Милки — кличка Жени, которую он в свою очередь получил за бесконечную тягу к батончикам Milky Way, которые скупал десятками килограммов за границей, и когда запасы заканчивались, каждое свое утро, день и вечер проводил в скорби о любимом лакомстве, которое не продавали на советском рынке.       — А мое платье видел? Это какой-то привет из шестидесятых… — тянет девушка, и при одном лишь воспоминании о платье, а что самое главное, о жутком корсете, который заставляет лёгкие сплющиться, а кишки прилипнуть к позвоночнику, она хмурится и прикрывает глаза.       — Не вещи красят тебя, а ты их, милая, — внезапно собранным, спокойным голосом вставляет Ян и сердце его заходится волнением, как в первый раз, когда он делал ей комплимент. А Катя лишь стеснительно поджимает губы, бегает глазами по полу.       Ян понимает, что попал в цель, когда молчание затягивается. Ох, если бы только он был сейчас рядом, если бы только имел возможность видеть её прямо сейчас. Он любил в этой девушке всё, в особенности то, как обворожительно она смущается.       — Ян… А ты вообще мне звонил? — возможно не совсем уместно, но Катя пытается вытянуть их из приятной тишины, в которую они внезапно упали.       — Да! — без секунды промедления осведомляет Ян, и для пущей убедительности даже выпрямляет спину. Но скоро, всё же, сдается, горбиться, и с улыбкой побежденного, признает: — То есть нет. Мне нужно с Милки кое-что обсудить.       — Клетчатый, тебе звонят! — тут же громогласно осведомляет Катя, и Ян на том конце провода заливается смехом. Он, конечно, уже был хорошо осведомлен о газете и клевете.       С кухни незамедлительно доносится какое-то приглушённое оскорбление, и через мгновение в коридоре появляется хмурый и озлобленный Женя. — Вали отсюда, чупакабра, — злобно цедит он, а подходя к заливающейся смехом сестре и вовсе отвешивает ей такой силы подзатыльник, что она чуть не падает с софа, и этим он сгоняет Катю с нагретого местечка, желая занять его сам.       Ян, сидя у себя дома, уже не знал, куда себя девать, то складывался пополам, а то смеялся в рукав красного домашнего свитера. Из всех известных человечеству видов искусства, Раевский сильнее всего чтил ссоры брата и сестры Елагиных. В этом было что-то умиляющее, учитывая то, как на самом деле они друг друга любят, хоть и никогда этого не признают.       — Кать! — кидает Ян, когда понимает, что Катю вот-вот сгонят с её места и отберут трубку, — Я тебя люблю! — и во фразе этой просочился такой трепет, что внезапно растерявшаяся, Катя не сразу нашла что ответить. И зря. Мешкать рядом с Женей нельзя, и потому уже через мгновение её в плечо оттолкнула рука брата и он перехватил трубку.       — Она тебя тоже. И я, котик — сладко тянет Женя, игриво сощуривая глаза и для пущей убедительности даже посылая другу воздушный поцелуй. В ответ — тяжёлый, недовольный выдох, и Женя блаженствует. Доставать Яна, как, впрочем, и любого из своих друзей, для Елагина было чем-то сродни терапии.       — Чтобы ты знал, из-за таких шуток тебя и приписали к педикам, — теперь настал черед Яна довольствоваться остроумием своей фразы, а Женя, тут же теряя былой запал и веселость, сгорбился, уперся спиной о стену и невнятно пробубнел, глубоко оскорбленный:       — Поумничай ещё давай! Чего звонишь?       И Ян тут же становится серьезным, откидывает любые шутки. Он владел удивительным мастерством становится спокойным, как гладь озера, когда речь шла о делах рабочих, в отличии от Жени, который в серьезных ситуациях становился лишь ещё большим раздолбаем, чем прежде. «Один из нас ведёт дела, а другой красивый» — обожал говорить Елагин, чем очень злил своего друга.       — Ты не забыл по поводу завтра?       Протяжное «Э-э-эм…» Жени, который рефлекторно потянулся, чтобы почесать затылок, заставило Яна недовольно закатить глаза.       — Вот по поводу завтра я как раз напрочь забыл. А что завтра? — как-то слишком спокойно для человека, который явно накосячил перед другом, проговаривает Елагин.       — Мы едем к пацанам Мухи запчасти забирать! — а в голосе Яна недовольство так и сочилось, и он уже переходил на повышенные тона.       — О нет, Игги, прости, завтра никак не могу, — и прежде, чем шокированный Ян что либо скажет, Женя тут же добавляет: — Я пообещал Дише завтра в киношку сходить, мороженое поесть, уточек каких-то покормить. Прости, с тобой никак не смогу поехать.       — Какие нахрен уточки? Милк, ты что обдолбался там?! — взывает озлобленный Ян не своим голосом, а Женя, испугавшись, как бы фразу собеседника не услышали сожители, резко прижимает трубку к груди и кидает беглые взгляды в сторону кухни. Не надо было семье знать о наклонностях Жени, хватит того, что парень имел неосторожность поведать свою тайну Яну.       — Не ори так! — шипит наконец Женя, на что Ян только состраивает высокомерную, злобную гримасу.       — Мы договаривались за неделю! — кидает Ян, не надеясь переубедить Женю, а лишь желая надавить ему на чувство вины. Напрасно. Женя, будучи моральным уродцем, такого чувства не знал. Ему известны были только идеи личностного наслаждения, и все, что он делал, он делал во имя себя и только себя. Ну и Диши, конечно. Но это только потому, что ангел уже стал частью его души.       — А с Дишкой за две недели! — врёт. С Дишей они договорились день назад.       Ян хотел что-то сказать, но в переизбытке мыслей лишь открыл и закрыл рот. Будь он рядом с Милком, разбил бы ему нос. А так приходится лишь уткнуться лбом в кулак.       — Ну ты не обижайся, мой хороший, мысленно я с тобой!       — Пошел к чертовой матери! — тут же парирует Ян, конечно, не всерьез. Любил он Женьку, и тот его тоже, и дружба у них была крепкая, настоящая, какой в жизнях обоих парней не было ранее.       Разговор закончился тем, что вместе посмеявшись, они так и не попрощались.

***

      Новое утро пахло свежестью. Очевидно, ночью меж домами прошёлся дождик, прибил к асфальту пыль, и теперь дышать стало легче. И крутить педали тоже.       Потому Ромка уверенно спешил вперёд, ослепляя людей нашивкой Нью-Йоркской баскетбольной команды. Одежда, все же, обладает удивительным влиянием не столько на самого человека, сколько на его личность. Вечно горбившийся и грызший ногти, Рома уже целый день, как важно задирал подборок наверх и отращивал ногти для маникюра. Точно такого, как у русского Гарри Купера. Да, он видел его аккуратные руки, когда тот неделю назад возился с ключами от машины около подъезда.       Рома поставил за цель стать, как Елагин, стать его последователем, и ослеплять девчонок, точно так же, как учитель, когда подрастет. И куртка эта, как и дружба с Катькой, стали добрым знаком начала этого долгого и тернистого пути.       В таких мыслях он и не заметил, как укатил черт знает куда, в места, которые не узнавал. И все же ехал вперёд, улыбаясь одному ему известным мыслям.       А в этих «черт пойми каких» далях, у подъезда на лавочке с трудом развалился парень, голова которого была плотно перемотана бинтами, что уже давно пора бы менять, ведь волокна насквозь пропитались кровью. Он был одет небрежно, синие спортивки, да бельевая майка, на босых ногах шлепки. Да и выглядел он неважно. Хмурый, уставший, на широком, высоком лбу вырисовалась складка, говорившая о том, что парня долго, возможно, целую ночь, не покидали мысли и думы. Пальцы с грязными ногтями, под которые забилась земля и запеклась чужая кровь, выудили из пачки сигарету. Он зажал её в зубах с силой, так, что и без того устрашающее лицо, стало ещё жёстче прежнего.       Когда он вышел на улицу, пошатываясь и хватаясь за разбитую голову, с детской площадки убежали дети, а пожилые люди стали обходить подъезд стороной. Они не знали его, но чувствовали, что лучше даже не попадать в его поле зрения. Ну а те, кто Муху знали, уже давно не совались в его район.       Так и сидел Мухин, злой, как черт, думая о том смертнике, что вчера перешёл ему дорогу. Думал о том, кем ему приходится Ленка, что находится у него в пустой башке, и откуда такая сила, если придя с голыми руками, он ушел, разбив ему, Мухе, голову.       Шум детского велосипедного звоночка заставил поднять взгляд. Какой-то пацан нёсся по двору на огромной скорости. Его скрывало нагло бьющее в глаза, утреннее солнце. Немного погодя, яркая зелёная курточка открылась взору Мухи и серьезная складка на лбу в тот час же разгладилась. Куртка эта была ему знакома, и даже слишком. Неосознанно, он поднялся, несмотря на ноющую боль в голове и стал в позу, готовый парировать воображаемый удар.       «Елагин на детский велик вскарабкался что-ли? До чего наркоша докатился!» — думал Мухин про себя, подаваясь вперёд и приставляя ладонь к глазам в виде козырька.       «Интересно, чё ему нужно? По запчастям, вроде, не сегодня срок…» — вновь пронеслось в голове, а после мозг забил панику: на сегодня ведь и был уговор!       Но ведь сегодня он дома, да и башку во второй раз ему никто не разобьёт. Пускай Швед разбирается, в случае чего. И Мухин немного расслабился, но продолжил вглядываться в даль, из которой приближался велосипед.       Скоро стало понятно, что едущий как-то уж очень мал, чтобы оказаться 19-ти летним Евгением Игоревичем. А через пару минут пацан показался в близости 20-ти метров от Мухина, и избитый парень наконец понял, что никакой это не Женя, а лишь пацан в его куртке.       Усмехнувшись своей бессмысленной напряжённости, Муха уж хотел плюхнуться обратно на лавку, но внезапно его одолели вопросы, заставив остановиться.       «Откуда у пацана куртка? Не отдал же ему начальник лично? Значит, украл?», а после сразу: «Ну а мне до этого какое дело?».       А пацан тем временем промчался мимо, важно восседая на своем полупрогнившеи драндулете. Признаться, внутри Ромка дрожал и сжимался, при виде Мухи. Корил себя за то, что поехал этой дорогой, но выбора иного уже не было. Вперёд и только вперёд! Но пальцы на ногах он скрестил, прося высшие силы, чтобы грозный криминальный авторитет, не дай Бог, не окликнул его.       А если, к примеру, Елагин сейчас ищет эту куртку, волосы на себе рвет? Тогда, принеся ему её, Муха заработает как уважение, так, возможно, и отсрочку по оплате. И первое и второе было ему выгодно. Да и к тому же, тогда он сможет просить о том, чтобы ему нашли и привели вчерашнего смертника. Сыну министра вместе с сыном Генпрокурора это не составит никакого труда. Решено — так он и поступит! И, сплевывая слюну на асфальт, Мухин на пятках оборачивается к удаляющемуся пацану и издает мерзкий, пронзительный свист.       — Эй, пацан! Сюда едь! Давай, шевелись!       Ромка замирает ни живой, ни мертвый, побледневший, готовый разрыдаться. Вот и все, не поминайте лихом! Но ведь он так молод умирать… И он еле-еле выворачивает руль ватными руками, пытаясь проглотить образовавшийся ком страха в горле, при этом не трястись и хотя бы создавать впечатление смелого. Но всё это было тщетным, ведь стоило Мухе сделать первый, вальяжный шаг в его сторону, как Ромка весь сжался и неосознанно сомкнул глаза.

***

      Порой бывает, что даже самое славное утро способны испортить события. Тогда не в радость ни поющие птички, ни выедающая глаз, долгожданная летняя зелень растений, ни легкая прохлада, осторожно покусывающая голую кожу.       Ты шагаешь хмурый, теряя связь с внешним миром, но устанавливая её, тем не менее, со своим собственным мирком. И в мирке этом свои правила, свое летоисчисление, своя история и хронология. В твоём мирке свои проблемы и свои, уникальные, методы их решения. В твоём мирке все иначе, чем вне его, и потому нырять в него порой единственная терапия, что может помочь не рехнуться в мире настоящем. В мире, в котором правила установил кто-то иной, в котором время идёт так, как ему угодно, а события не спрашивают разрешения, просто берут, и наваливаются снежным комом.       То, что мы назвали «своим мирком», Ян Юрьевич Раевский любил называть «Оазисом» и вполне преуспел в части его формирования и ныряния туда. Ну а тот, кто прямо сейчас кипящий злобой, как чайник, решительно шагал в неизвестность, пока что не знал ни о каких Оазисах. Лишь через несколько часов ему впервые откроется эта великая тайна бытия.       Саша всего пару часов, как открыл глаза, как вновь ощутил пульсирующую головную боль и ребра заныли болью, а день этот уже ненавидел и ждал его завершения. Больше, чем мордобои, он ненавидел только нравоучения. Ведь не пять ему лет, чтобы учить его жизни! Но хуже всего было, когда поучать принимались его собственные друзья.       Первое, что сделал Саша, проснувшись с утра — рванул к телефону, прихватив с собой блокнот с контактами, и думая о том, что пора бы уже зачеркнуть «Катя-сердечко», и оставить вместо нее обычное, сдержанное «Катя». Он-то точно не перепутает. По пути перехватила мама, и утащила за собой на кухню. Усадила на стул и насильно впихнув сыну в рот сырник, игнорируя все его протесты, принялась обрабатывать вчерашние ссадины и раны, сетуя о том, какой Саша дурачок и о том, что над левым глазом остался шрам. Саша, никогда ранее особо о своей внешности не волновавшийся, от новости про шрам аж подорвался с места, но мама резко усадила обратно. И с чего это он так о шраме заволновался?       Когда с ранами было покончено, а Саша, немного выпустив пар, стал уплетать сырники, пытаясь не думать ни о прошлом, ни о будущем, а просто поговорить с мамой, которую уже который день подряд до смерти пугает своими выходками, телефон разорвал имитированное спокойствие. Впиваясь в трубку, словно в последний раз в жизни, Саша ни на шутку расстроился, когда вместо желанного женского голоса, услышал всего лишь навсего Пчелу. Тот звал его в их излюбленную беседку.       Не прошло и получаса, как Саша уже был там, сидел на перилах, рассматривая выгоревшую траву. Молчаливый, он не поддерживал ни одной темы, которую заводил спокойный Пчела и висящий вверх ногами на прутьях Фил.       — Ну где этот кент, а? — тянет Филатов, который явно считал, что тратит время в пустую.       — Зоофил, тебе сказано, он со старшими говорит, — поджимая губы в одному лишь Пчелкину присущей манере, проговаривает парень и делает глубокую затяжку. Всё же, в красивом лице читалось напряжение. Ситуация давила своей тяжестью на всех троих, и любитель кепок не стал исключением.       — Ой тоска чёто… Пчел, может я пойду подерусь?       С этого момента Саша больше не слушал, да, вроде, парни и сами замолчали. Через пару минут подъехал Космос, важно расстелил газетку, чтобы не испачкать свой «Супер-пупер дорогой, такой дорогой, что вы таких денег даже в жизни никогда не видели» костюм, и плюхнулся на задницу, серьезный, встревоженный, и это выражение его лица как-то не особо понравилось Саше. И не зря. Информация, которую поведал Холмогоров, была очередным ударом Саше под дых.       Итак, сводка новостей состоянием на 10:28 утра среды:       1. Саша разбил голову некоему Мухе — главному на тех землях, где расположен злополучный Дом моделей.       2. Муха и его парни хотят Сашину голову. Не найдут — полетит голова Космоса, как человека, за это отвечающего. Срок до пятницы.       3. Космос не знал, что делать       4. Саша не знал, во имя чего заварена вся эта каша.       Ленку он не любил, да и, в сущности, напрочь о ней забыл. Мечтал о счастье с другой, к другой на встречу и спешил. Так что же тогда сподвергло его окликнуть Елисееву, ввязяться в драку с её новым трахалем? Вероятно, чувство самоуважения, которое так и завопило, обнаружив неверность в его сторону, хотя и сам Саша этим грешил по отношению к Лене. Одна только разница: Лена не разбила голову Кате, а Катя не ищет Лену, чтобы публично её казнить.       Одно только радовало Сашу: чем дольше говорил Кос, тем яснее в голове Белова выстраивался план действий. Потому, через пару десятков минут распрощавшись с друзьями, Саша решительно взял курс к месту, где обычно восседали люди Мухи. Тогда Саше казалось, что он знает, что делает, и держит ситуацию под контролем.       Сейчас ему уже так не кажется. Ведь так обычно и бывает: остаётся несколько сот метров до пункта назначения и вся решительность внезапно теряется, тускнеет за внезапно разгравшимся чувством экзистенциальной тревоги. На горизонте пятнами виднеются люди. Кто-то отбивает мяч, кто-то важно восседает на шинах, потягивая пиво с рыбкой. Эта картина вызвала в Саше такую степень отвращения, что тот еле сдержался, чтобы не поморщиться, и продолжил свой путь, сохраняя на лице хотя бы подобие спокойствия.       Он шел уверенно, спрятав руки в карманы серых брюк, но при том поочередно хрустел каждым пальцем: так выходило его волнение. На ходу репетировал речь, хотя немного сбился, увидев, что его заметили, что все свои дела бандиты прервали и недоверчиво сбились в кучу, готовые не только обороняться, но и вполне успешно нападать. Они перешёптывались и меж собой прозвали приближающегося Смертником.       Среди однотипных молодых лиц, не обремененных такой бестолковой вещью, как интеллект, выделялся один нахлабученный мужчина, возраста явно больше, чем остальные. Он был не то, чтобы чужим, но и не своим среди них. Волос на его голове было так же мало, как человечности в глазах, зато хитрости там хоть отбавляй. Он производил впечатление самого настоящего слизняка, и завидев Смертника, отчего-то очень быстро засобирался по делам в райотдел, но молодой Швед его умело осадил, дополнив тем, что такой цирк не часто случается, и что Мухе непременно нужен кто-то, кто перескажет ему происходящее. Опер остался, но как-то неуверенно переминался с ноги на ногу.       Белов, тем временем, окружённый «братвой», уже подошёл к заму Мухи, шаркая круглыми носами старых ботинок по песку. Не успел заговорить: нож уже блеснул в руках одного из толпы. Сердце упало в пятки. И на кой это черт он, интересно, припёрся сюда один?! Но времени мешкать нет: ему отведено всего несколько минут на то, чтобы объясниться, и потому надо начинать. Только слова, отчего-то, никак не клеятся. Наверное, страх спазмирует голосовые связки.       Но вот, откуда-то издалека звучит музыка, сперва такая тихая, что расслышать её мог лишь человек со стопроцентным слухом. Порывы ветра доносили её до смертного одра, и с каждым мгновением она все приближалась.       Больше и больше парней стали оглядываться туда, откуда доносится музыка. Через мгновение стало ясно: это звучит ABBA, их заводная Voulez-Vous, будто издёвка над плачевным и прискорбным положением Александра Белова. Ещё через пару секунд к музыке добавился звук ревущего мотора и скрипящих шин. Саша был последним, кто обернулся назад. Обернулся и обомлел. Перед ним — позавчерашняя черная Чайка, выкручивающая дивные пируэты, вздымающая песок и этим пуская пыль в глаза Сашиным карателям.       Черная машина могущественно рычала, отблескивала в лучах горячего солнца, вздымала настоящий пыльный вихрь, оглушала издевательски веселой музыкой, а из водительского окна торчала тонкая рука, кривоватые длинные пальцы подрагивали в такт песне, а в них была зажата дымящаяся, наверняка ментоловая, как подумал про себя Саша, сигарета. На высунувшейся руке красовался браслет из красного кварца. Водителю явно доставляло удовольствие шоу, которое он устроил, как и то, что пыль заставляла неандертальцев кашлять и тереть слезящиеся глаза.       Наконец, когда молодой человек за рулём вдоволь натешился своей властью над простыми смертными, машина резко останавливается, и из окна высовывается мужская голова. На глазах солнцезащитные очки, меж зубами жвачка, каштановые волосы спадают на идеальной красоты лицо. Саша узнал его, узнал и не сдержал ухмылки. Однажды Саша спас его, теперь он приехал спасти Белова в самый отчаянный момент.       — Скучали, родные? — лёгким движением пальцев опускает очки юноша, и его черные глаза сверкают так же ярко, как лакировка машины.       Ян Юрьевич Раевский был исключительно доволен собой, и потому на губах заиграла дьявольски счастливая ухмылка.