По тонкому льду

До награждения поговорить не удаётся: Этери как-то чересчур поторапливает девчонок, они сразу уходят в раздевалку, ненадолго только задерживаются в микст-зоне, отвечая на вопросы журналистов. Аня держится просто и осторожно, как-то ловко съезжает с темы про падение на ровном месте, бросает на мужчину один ускользающий взгляд — быстрый, как тень, напряженный и испуганный. Боится. Конечно. Это задевает. Рассекает по сердцу больно и незаметно, оставляя глубокие, но очень тоненькие царапины. Нужно постараться, чтобы их увидеть. Чтобы выдавить из них кровь. Это как пальцы острым краем бумаги порезать — болит, но толком невозможно сказать, где. Пока Алена и Аня возятся, распуская волосы и поправляя макияж к награждению, Даня места себе не находит, бесцельно шатаясь в подтрибунке у двери раздевалки. Этери тут же подпирает стенку и исподлобья следит за ним, делая вид, что смотрит исключительно в экран своего смартфона. Ага, как же. Пасёт. — Почему вот она вдруг упала? — спустя минут десять томительного ожидания не выдерживает он, — Два раза катали с утра произвольную! Все было хорошо! Этери раздраженно хмурится на него, закатывает глаза: — Я не пойму, ты чего так упёрся в это падение? Бывает. Лёд скользкий. Ну, вечером посмотри повторы. Завтра обсуди с ней. Не сломала же ничего! Программу не развалила. — А надо подождать. Пока сломает, — язвительно отзывается мужчина, — Ну что, пусть убьётся, да, как они все в итоге? Пусть потом до конца жизни из-за какой-то блестяшки мучается? Его несёт с крутой горы на скоростном поезде. Даня и сам плохо понимает, из-за чего завёлся: упала и упала, по десять раз так падает за тренировку — ничего же, жива? Почему именно сейчас так страшно, так глухо и тревожно на сердце? Этери хмурится, даже снимает маску холодного безразличия, тихо выговаривает ему: — Ты не смей так ей говорить, понял? Это ее выбор, который ты должен уважать. Ее выбор. Выбор, блять. Был он у неё, что ли? В три года пошла такая и выбрала самостоятельно. Как он должен такой «выбор» уважать? Что бывает от такого уважения? Катание со сломанной стопой, спина, которая только в одну сторону поворачивается? — Ты, может, можешь смотреть на это, — зло бормочет он, — Смотрела. Позволила. Я — нет. Мне хватило в прошлом году! Я думал, прямо там сдохну. — На России? — сдавленным голосом уточняет Этери, игнорируя его откровенный намёк на Медведеву. Зацепил ее. Блондинка кусает бледные губы и смотрит на него, не моргая. — Да везде, — выплевывает он, — На каждом старте. Помню, у неё кровь носом пошла на тренировке, она салфеткой промокнула, потом даёт, выброси, мол… Я сначала подумал, что кровью кашляет. Женщина снисходительно качает головой: — Даня-Данечка. Нельзя с такими нервами в такую профессию. Его просто разрывает от этого покровительственного тона. От пренебрежения, с которым она Анину болезнь описывает, как что-то, что не стоило его нервов, на что он должен был смотреть сквозь пальцы. Ее выбор, умереть хочет? Пожалуйста, я уважаю твоё желание! — С душой, получается, нельзя? — горячо возражает Даня, — Любить нельзя? Последняя фраза звенит на весь подтрибунок. Этери выключает свой пренебрежительный взгляд и смотрит на него во все глаза, сканируя, словно пропуская через его тело рентгеновские лучи. Слишком поздно, после долгой паузы, он добавляет тихое оправдание: — В смысле, детей любить нельзя… Она задаёт прямой вопрос: — Что у тебя с Аней? Мужчина даже ответить ничего не успевает. — Ясно. Вечером поговорим, — ледяным голосом обещает старший тренер. Вот и все. Посыпалось их счастье, как карточный домик. От одного неосторожного движения. Об этом разговоре он думал давно. С первых дней. Терялся в догадках — что именно сказать. Оправдываться? Отрицать? Согласиться со всеми обвинениями? — О чем? — с деланным спокойствием уточняет Даня, — Можешь увольнять меня. Хоть сегодня. Мне кажется, я кончился, как тренер. Вот и все. Выбор-то прост. Аня справится сама на катке. Он не справится без неё в своей жизни. Не откажется. Он уже другой. Он стал другим. Кончилось то время, когда все происходящее на работе казалось чем-то офигительно важным: тренировки, результаты, золотой блеск медалей. Нихрена теперь без неё не важно и не нужно. Словно из сердца она вынула ледяной осколок, и теперь бьется, живое, разгоняет по капиллярам тепло, теперь он, как никогда, уязвим и слаб в глазах окружающих — и, в то же время, чувствует в себе новую силу и смелость принимать решения. Сердце — структура хрупкая, но удивительно мощная. Даже робость перед женщиной, к которой относился всегда с оторопью, под взглядом которой всегда чувствовал этот легкий мороз по коже, которой боялся открыто возражать — это все тоже переходит в разряд неважного и прошлого. Больше не чувствуется. — Глейхенгауз, ты, часом, не охуел?! — после долгих и безуспешных попыток пронять его пристальным взглядом взрывается Этери, — У нас олимпийский сезон, какой — кончился? — Я пропускаю этот бессмысленный разговор в духе «прекрати неуставные отношения». Я тебе прямо здесь скажу — нет, — твёрдо заявляет он, — Одна только просьба: Аню потерпите до конца сезона. Без меня это, вроде как, не проблема. Аня убьёт его. На месте задушит. Скажет, что нужно было соглашаться на все условия. Что ничего страшного, попрятались бы ещё какое-то время. Но от пряток его тошнит. От собственной слабости тошнит. От парковок, заправок, подсобок, от страха сказать не то или сделать не то. И если уж Этери возьмётся их контролировать, то даже этого всего не будет. Она под кожу залезет, всю душу выскоблит до полной стерильности. Все ниточки до единой вырвет с мясом и все осколки вернёт на место. Он не может позволить ей влезть в их маленький мир и изуродовать его до неузнаваемости. Аня его простит со временем. А вот он бы себя не простил за то, что с ними бы стало. — Вот как ты заговорил. Ладно, — с ноткой удивления растерянно отзывается женщина. — Заявление отдам в Москве, — обещает он. — Тебе где получше, что ли, место предложили? — вдруг, подозрительно сощурившись, взвивается блондинка. Даня молча усмехается: все она о своём. Не поймёт, наверное, никогда, как можно променять многообещающую карьеру, денежное место на ничего не обещающую любовь с какой-то сопливой девчонкой. — Сколько? Скажи, я дам больше, — приняв его молчание за утвердительный ответ, не унимается она. Даня не может сдержать улыбку: — Ничего мне не предложили. Думаю, с твоим умением взаимодействовать с средствами массовой информации, и не предложат. Хочешь, помогу с инфоповодами? Скажешь: ленивый, постановки посредственные. Звезду словил. Не выдержал нагрузки. Мне плевать. Пойду хоть тренером по офп, хоть на частные подкатки стану выходить. — Придётся с гуччи перейти на H&M, — язвительно ухмыляется старший тренер. — Да хоть белорусский трикотаж. — Я не подпишу, — после короткой паузы резюмирует женщина. Он в ответ закатывает глаза: — Я ещё раз говорю: «нет». Ты ничего нам не сделаешь. Щербаков тебя первую на кол посадит, если узнает. Слухи распускать, полиция — это пятно на всю команду. Даже уволить меня нельзя. Я сам уволюсь. — В жопу засунь своё заявление, понял?! — Этери окончательно выходит из себя, — Я услышала твоё «нет»! — простестующе машет она в ответ на его попытку вставить ответную реплику, — Делайте, что хотите. Но если это выйдет в народ… Я тебя утоплю, понял? Сядешь. Даня судорожно ей кивает, не веря своим ушам. Ждёт, что она ещё какое-нибудь условие ему поставит — кроме обещания, в случае социального конфуза, уничтожить. Но Этери упрямо молчит, и даже взглядом перестаёт его сверлить. Хочется заржать — оттого, сколько было мучительных раздумий и как легко все, вроде как, разрешилось. — Она три года в тебя влюблена, — вдруг, ни с того, ни с сего, блондинка снова заговаривает с ним, — Я, блять, с содроганием ждала это ваше воссоединение. Думала, уволю тебя нахер, и делу конец. А вот как все закрутилось. Уйдёшь, что, думаешь, она останется? Хрена с два! — Так ты не планируешь все-таки нам мешать, — осторожно уточняет Даниил. — А меня кто-то спросил? — зло огрызается Этери, — Один заявлением грозится, вторая следом переход оформит! Минус хореограф, минус сборница! Ты полгода ещё потянуть не мог хотя бы? Было б ей восемнадцать, выступили бы на Олимпиаде — катитесь оба хоть в парное, хоть сразу под венец! Мужчина качает головой: — Она бы не стала так долго ждать. — Взяла, значит, за яйца… — Этери одобрительно даже как-то фыркает, — А ты и рад. Только не смей ей рассказывать, что я в курсе. У твоей Джульетты совсем тогда клеммы перегорят. — Да знаю я… — отмахивается хореограф и быстренько переводит тему на злободневное и очень волнующее, — Думаешь, дело не в колене? Мне показалось… Мне показалось, она не поскользнулась, а просто связку дернула и не смогла… — Я тебе кто — рентген? Он еле сдерживается от того, чтобы не съязвить ей по этому поводу. Вместо этого задаёт волнующий вопрос: — Я перегнул после проката, да? С вопросами? Какое-то время его собеседница молчит, что-то сосредоточенно обдумывая. — Даня, — каким-то новым, надломившимся голосом зовёт она, — Если где-то что-то напрягло, это не просто так. Разберись, заставь ее разобраться. Пусть она обижается, сопротивляется, нервы тебе портит. Ты себе потом не простишь, если дашь ей себя доломать. — Ты ведь знаешь ее, — растерянно возражает он, — Вторая Женя. У неё темнеют глаза и крупнее выступают скулы — из-за поджатых в презрительной мине губ. — Нет у нас второй Жени, — отрезает она, — А у тебя не будет второй Ани. Переупрямь, понял? — Что, если мы не выйдем на эту Олимпиаду? — Сделай так, чтобы ее это не сломало. Я все-таки спрошу, тебе не кажется, что это не Мастер и Маргарита, а просто реквием по ее мечте? Он ничего не отвечает. Не рассказывает ей про трамваи и самые странные тревожные предчувствия. Почему-то не хочется. Да и самому лучше бы не вспоминать. Он снова и снова прокручивает Анино выступление на экране смартфона, пытаясь понять, где и что именно пошло не так. Как в тумане проходит награждение. Девчонки обе счастливые, взявшие сегодня дубль. Аня до сих пор его сторонится, избегая любых попыток поговорить наедине. По глупости чистой он пропускает ужин. Не хочется просто. Слишком встревожен, зол, его вообще сегодня чуть с работы не уволили — и об этом даже сказать никому нельзя. В гордом одиночестве он трется в лобби отеля, равнодушно кивая в ответ на поздравления и пресекая все попытки себя куда-то пригласить. — Выпьем, Дань? Че кислый такой? — докапывается Букин. Вот почему этого алкаша на оба этапа заявили вместе с Аней? На любом другом соревновании он бы выпил. А тут так тошно, что не хочется совсем. — С Анькой что-то? — не унимается друг. — Не называй ее так, ок? — Сорян, понял, не в духе, я пошёл, — Ваня смывается быстро, так же, как появился. Когда уже рассасывается основной поток, в лобби вдруг рисуется Косторная. Нерешительно мнётся в стороне от него — он с усмешкой наблюдает за этими муками выбора. Наконец, решает с ней разобраться, ну, что ей там может быть нужно? Отпроситься куда-то? Пусть идёт. — Чего тебе? Иди, куда хочешь, искать не буду, — равнодушно позволяет тренер. — Я не поэтому. Вас там Аня ждёт, — заявляет девчонка. — Где? — глухо отзывается он. — На ужине. Она его тоже почему-то очень злит. Ну куда вот лезет?! Он с ней на брудершафт не пил. — Понял. Свободна, — тоном, не допускающим возражений, резко отвечает мужчина. Алена была бы не Аленой, если бы с ней работал такой тон. — Вы пойдёте? Вам нужно пойти, — как с несмышленышем каким-то говорит, честное слово! — Ты-то, скажи, куда лезешь? — уже с откровенным раздражением бросает он. Косторная и бровью не ведёт: — Я не для вас, а для неё. Она моя лучшая подруга, значит, можно, ясно? — Вы же не друзья? — вдруг вспоминает Даня их давние разборки. Девчонке все-таки удаётся его удивить и даже слегка повеселить: — Я больше не завистливая дура, а значит, мы друзья, — без обиняков заявляет она. — Самокритично, Алена. Не ожидал, — одобрительно усмехается хореограф. — Вы идите, ладно? — осмелев и обнаглев вконец, она легонько поглаживает его по плечу, — Она ждёт, нельзя так. — Ты из мертвого душу вытрясешь, Косторная! — Если этот мёртвый будет нужен Ане, вытрясу, — клятвенно заверяет Аленка. В ресторане отеля тихо. Ужин кончился давно, наверное, в тот момент, когда его наперебой поздравляли возвращающиеся оттуда коллеги. Официанты звенят посудой, убирая за гостями столики. Ани нигде не видно — ни за их любимым столом у окна, ни в «детской зоне», состоящей из двух сдвинутых столов, в которой она сидела за сегодняшним беззаботным завтраком. Прошло не больше половины суток, а ему кажется, что эти одиннадцать-двенадцать часов по количеству событий и тревог способны сравниться с целой вечностью. — Ушла твоя девочка, — раздаётся смутно знакомый голос откуда-то из-за спины. Мужчина спешно оборачивается, и замечает за столиком в углу пожилую женщину. Она чинно, по-королевски даже как-то, ужинает в одиночестве, совсем как будто не замечая, что вокруг уже вовсю снуют официанты и бросают на неё недвусмысленные злобные взгляды, о чем-то переговариваясь между собой по-французски. Хотят прибрать ее стол, наверное, и свалить домой. — Добрый вечер, Тамара Николаевна! Простите, сразу не заметил, — неловко извиняется он и переспрашивает ещё на всякий случай: — Какая девочка? Не стоит ей думать, что у него какая-то определённая девочка. Может, она вообще про Алёну. — А у тебя их много? — весело отзывается Москвина, и с уверенностью заявляет ему: — Твоя — одна. Или я чего-то не знаю? Даня от удивления даже забывает, что день, вообще-то, был тревожный и сложный, что он, по законам жанра, должен счесть ее за ополоумевшую бабулю и, раз уж Аня ушла — отправиться искать ее куда-нибудь в другое место. В номере проверить. В лобби. На балконе. Из отеля бы все равно не выпустили, так? Но он, с молчаливого одобрения Тамары Николаевны, отодвигает для себя стул и присаживается за ее столик. Что сказать, умеет заинтриговать! — Теперь большой вопрос, а что вы вообще знаете? — с неподдельным интересом уставившись на женщину, спрашивает он. Та вроде бы и не слышит: — Она тебя ждала. С двери глаз не сводила. — Поела? Ответ он и сам знает. Разумеется, нихрена она не ела. — Поковырялась там чего-то, — подтверждает Москвина его догадки, и, ни с того, ни с сего, сердито упрекает: — Ну, а где ты был? В присутствии мальчика и аппетит здоровый просыпается! Даня чувствует себя школьником, которого отчитали последними словами за то, что дёрнул девчонку за косичку. И неловко, и очень хочется оправдаться: — Вроде как… мы поругались. Можно ли то, что случилось, назвать «поругались»? Что-то не очень хорошее вышло у них, да, но в открытую же не ссорились? — Я пока не понял, — с несчастным видом добавляет он. Тамаре Николаевне это, кажется, совсем неинтересно. У неё вообще своя какая-то интерпретация всего происходящего, отсюда, видно, и вопросы она задаёт очень странные: — Где поругались? — строго нахмурившись, допрашивает она. — А это важно? — удивляется Даня. — На льду или в номере? — кажется, теряя терпение, настаивает на ответе тренер. — После проката, — почти раздраженно отвечает он. Лишь бы, блин, отстала уже! Тамара Николаевна кивает своим каким-то неведомым размышлениям, а потом начинает опять сердито ему выговаривать: — Ну и не тащи это! Там поорал — там же оставил. Дома девочку надо любить, а не воспитывать. — Она ж совсем меня… Уважать перестанет, — неловко ёжась, возражает Даня, — И так уже. — Так ты ей четко дай понять, где и как себя вести, — уверенно наставляет Москвина, — Вот вызвал в тренерскую — значит, будет разбор полётов. Посадил вечером в машину, повёз домой — все, рабочие моменты закончились, все оставшиеся проблемы переносятся на завтра. Вы же так и будете потом! На работе орать, дома — ссориться. Жить-то когда? И именно последний ее вопрос бьет прямо по больному. Действительно, жить — когда? У них и так мало, преступно мало времени на это короткое слово. Часто даже не до разговоров: успеть бы восполнить недостаток физического контакта, и то — в спешке, непонятно, в каких условиях, жадно и опять — мало, мало, мало. Когда в последний раз они смотрели фильм? Когда говорили? Хочется друг от друга все больше, а временные промежутки отведены на жизнь все те же. Ему жаль теперь каждой секунды, проведённой в дурацком лобби. Жаль даже тех часов, которые проспал этой ночью. Жаль всех тех моментов, когда пытался выяснить рабочие вопросы, а она уже сидела в машине и ждала, наверное, что он ее поцелует или спросит что-нибудь, хотя бы о доме или о школе, а не «когда ты уже нормально будешь прыгать лутц». Может, в этом проблема, поэтому Аня себя не бережет? Потому что он спрашивает: «Хочешь другой жизни?», а сам и не знает нихера про другую жизнь? — Я понял, — тихо отвечает он сидящей рядом женщине, — Спасибо. Мне идти надо. — Я ей сказала, что мужчину надо ждать там, где он точно появится, — улыбается Тамара Николаевна. — Что ещё она говорила? — Устала работать. И совсем на тебя не злится. Уже вскочив на ноги — их почему-то невыносимо жгло от желания бежать, Даня вновь задаёт свой самый первый вопрос, не особенно, впрочем, надеясь получить внятный ответ: — Все-таки, откуда вы знаете? — Поживешь с мое, тоже будешь все знать, — смеётся женщина. Аню он находит в своём же номере. Хотя бы вторую карточку догадался ей отдать — не так уж он и безнадёжен. Наверное. — Привет, — при его появлении она неловко ёжится и поднимается с постели, — Я тут… — Ничего не говори, хорошо? — перебивает мужчина, и, заключив ее в крепкие объятья, шепчет на ушко: — Привет. Я люблю тебя.