По тонкому льду

Д.М.: Я заберу тебя утром? Анютик: Мама отвезёт, спасибо Д.М.: А лучше оставайся дома😉 Д.М.: Хочешь тоже возьму выходной? Анютик: Не надо делать вид, что у нас ничего не происходит 😑 Д.М.: Ты ела сегодня что-то? Анютик: Нет, у меня +0,5 Д.М.: Да блин у тебя уже кости торчат Анютик: Нормально Анютик: Не смотри, если не нравится Д.М.: Причём тут то, что мне нравится не нравится? Д.М.: я переживаю за тебя Д.М.: ты мне нравишься любой. Просто переживаю Анютик: А я просила об этом??? Д.М.: а я должен делать только то, о чем ты просишь? Анютик: Ты делай все что хочешь только не лезь ко мне с этим Анютик: У меня хватает проблем Анютик: Пожалуйста не становись одной из них Аня зло бросает телефон на постель. Все вышло из-под контроля. Как жизнь могла вот так оп-оп — и развалиться в одночасье? Без всяческих предупредительных выстрелов. Контрольным в голову. Она долго рассматривает себя в зеркале. Вроде, ни капельки не изменилась. Немного синего под глазами — консилером замазать, и все. Где эти плюс 0,5? На ногах? На животе? На животе ей не удаётся даже защипнуть-зачерпнуть тонкую кожу. Ноги торчат из белья, как две палочки, обтянутые кожей и мышцами. Все тело в синяках, на бедре — гематома. Аня осторожно прощупывает припухшее место. Боль. Она почти породнилась с ней. Постоянно что-нибудь болит. То мышцы ноют, то места старых переломов. На синяках сидеть больно. Колени. Стертые в кровь пальцы. Иногда она ложится спать и долго пытается найти нужное положение, в котором можно терпимо провести всю ночь. Наверное, она жалкая в его глазах. Жалкая и несексуальная. Просто субтильный подросток. Конечно, ему хочется взрослую девушку, с красивой фигурой. На груди у неё не +0,5, там просто 0,5 размер. Вроде, не ноль, а вроде даже чашечка размера A наполовину пуста. Аня с сожалением оглядывает комплект белья на себе. На ней это смотрится нелепо — кружево, чашки… Как будто маленький ребёнок примеряет мамины вещи. Может, в щеках эти жалкие полкило? Никогда ей не нравились. — Ань, завтракать будешь? Мама беспардонно врывается в ее личное пространство, распахивая дверь в комнату. С ней вместе — вихрь аппетитных запахов. Кофе. Что-то сладко-жареное — лук, помидоры. Это, наверное, яичница. Или омлет. Во рту сразу же неприятно сосет. Господи, понятно, потерпеть полдня, день перед стартом, но как девочки постоянно с этим живут?! Наверное, им легче, они привыкли. Можно же как-нибудь привыкнуть? — Я уже ела, — нервно сглатывая слюну, она врет, не моргнув глазом. Мама щурится, критически ее оглядывает. Мама могла бы тестировать людей вместо полиграфа. Аня ждёт, что она что-нибудь скажет, уличит ее во лжи, но мать вздыхает о чем-то своём, смотрит почти так же, как Даня на неё в последнее время — озадаченно и как-то жалостливо. Почему все они думают, что могут помочь ей? Что они сделают? — Красивое белье, — мама переводит тему, как ей кажется, на более приятную, — Когда успела купить? Или это подарок? — Заказала, и зря, — бурчит в ответ Аня, — Оно мне большое. Можешь выйти, я хочу переодеться. — Что-то случилось? — мама оборачивается у самой двери, прошибает ее пристальным взглядом. Аня так и замирает, с расстегнутым лифчиком, придерживая на груди норовящие соскользнуть вниз чашки. — Нет, мам! Просто научись стучать в дверь, хорошо? Когда мама выходит, она почти яростно снимает с себя эти ужасные тряпки, натягивает самый простой спортивный комплект. Нервно расчесывается, расческа цепляется за сухие концы, и девушка рвёт их, не жалея, не чувствуя, почти снимая с себя скальп. Наверное, если собрать все волосинки, которые остаются на зубцах, можно сделать себе запасной парик. Пригодится, потому что с нее сыплется, как с линяющей собаки. Она в момент представляет себя лысой и, собирая хвостик из уцелевшей части волосяного покрова, уже захлебывается слезами: все бы ничего, но гипотетическая лысина… Это ничего. Главное, с утра проплакаться, пока не накрасилась. Каша. У неё в голове вязкая каша, обрывки какие-то, никак не связанные между собой и сводящиеся к одному: хочется есть. Омлет, овсянку, макароны, печенье — что угодно. Даже оливок бы съела, которые ни за что и никогда. Если поначалу хотелось сладкого, то теперь уже неважно, лишь бы было съедобно. Завтрак на самом деле состоит из таблеток: Аня послушно глотает все предписанные врачом витамины. Когда она, уже собранная, выходит из своей комнаты, то обнаруживает, что мама и не начинала одеваться — так и сидит в пижаме. С книжкой, точно сегодня выходной. Смутная догадка сразу же подтверждается: — Даня сказал, сам тебя заберёт. А я и рада! — довольно поясняет мать в ответ на вопросительный взгляд дочери. Это — просто обалдеть. То есть, десять раз ей не дозвонился и все равно нифига не понял? И мама — тоже хороша. Решили за неё, точно родители в детстве договариваются: кто повезёт неразумное дитя на лёд к шести утра. Точно такие же ощущения: словно ее нет. Не существует. В этот момент ей стоит разозлиться, а накатывает усталость. Невозможно выдавить из себя ничего. Наверное, так люди и становятся спокойными и безэмоциональными — они не сами по себе такие, они просто очень-очень устают. — Вы за моей спиной уже договариваетесь? — тихо интересуется Аня, пытаясь придать голосу угрожающие интонации, чтобы мама поняла: ей не нравится. Ей перестало нравиться, что они так хорошо общаются с Даней. — Ты не рада? — спрашивает мама и опять принимается сканировать ее взглядом, отложив в сторону книгу, — Ань, у вас что-то произошло? Поссорились? Поссорились. Аня усмехается про себя: если бы все было так просто! Ей кажется, что в их положении люди не ссорятся. Это как-то… Мелко. Глупо. Не подружка же он, чтобы с ним ссориться. Не скамейку же в раздевалке делят. Нет, это не ссора. Это непонимание. Разница в восприятии. Переобувание на половине пути. Отсутствие поддержки. Что угодно, но никак не ссора. Такое чувство, что из ссор она уже выросла. И видеть его не хочется. Потому что все, что он скажет, она знает заранее. Потому что не хочется этого получаса в машине, состоящего из его взываний к разговору и бесконечных объяснений в любви. Если подумать, то и быть с ним на тренировке тоже не хочется. Ловить эти жалостливые взгляды, в каждом из которых: «У тебя не получится, ты убьёшься, не получится, не получится, не получится». Ей нужно время, чтобы научиться быть там не с ним. Не искать его взгляд, не пытаться считать эмоции, не принимать это все так же близко, как свое собственное. — Я не поеду сегодня в Хрустальный, — решает она, — Передай ему… Ничего не передавай. Если что, то я сплю. Сумка с формой летит в дальний угол гостиной. Это уже нихрена не взросло. — Что это за фокусы? — мама поднимается с дивана — как грозовая туча всходит на горизонт. Вслед Ане несутся предупреждающие выстрелы: — Аня! Анна! Живо вернулась и все нормально объяснила! Она с грохотом закрывает за собой дверь в комнату. Сердце стучит, норовя выскочить из груди. Почему-то очень страшно: что мама теперь сделает? Она никогда не пробовала так себя вести. Это больше Инна чудачила: и дверями хлопала, и кричала на родителей, из дома пыталась уйти, с папой у них была чуть ли не Третья мировая… Аня прислушивается к голосам и шагам за дверью, сев к ней спиной. Почти сразу выходит из кабинета папа, взволнованно интересуется: — Что у вас тут? — У нас тут — переходный возраст! — мама словно знает, что она сейчас их подслушивает и говорит на повышенных тонах, — Мама плохая! — А поесть мама что-нибудь сделала? — у папы смеющиеся нотки в голосе. Кажется, он единственный, на кого она сейчас ни капли не зла. Отец заслуживает снисхождения — он даже Инну до сих пор опекает, как малышку. Папы так устроены, наверное. — Сделала! — снова нарочито громко отвечает мать, — Только это не жрет никто в доме! Ане хочется напихать себе полный рот этого омлета. Пусть, блин, порадуется. — Юленька, я сейчас все-все сожру, — уговаривает мужчина, — Скажи, что сожрать, и через минуту оно исчезнет. Аня невольно улыбается. Папа такой папа! Она прикрывает глаза, представляя, как родители сейчас обнимаются. Как мама прячет лицо у отца на груди, он гладит ее по голове… Почему у них получается? Папа же не простой человек. Упёртый. Вспыльчивый. Мама очень принципиальная и очень ранимая. Почему они всегда заодно? Как это возможно? Неужели нет ни одного вопроса, в котором они бы не сошлись во мнениях? — Дане оставь, — смеётся мама, — Он сейчас заедет. Сердце тоскливо сжимается и прячется где-то в уголке. Аня обхватывает коленки руками, обнимая себя, закрывает ими лицо. Дальше не хочется слушать, но и уйти от двери нет сил. — Они что, поругались? — ей представляется папино лицо: сведенные к переносице брови. Мама его нейтрализует: — Никто не ругался. Иди, ешь. Не лезь, куда не просят, я вот полезла и огребла. Папа все ещё хмурится: — Я ему голову откручу. — Дочери своей открути! — снова переходит на повышенный тон мать, — Никто уже не знает, как с ней общаться нормально! Теперь папина очередь быть спокойным. Они как маятник: туда-сюда. Комфортные. Ровные. Слаженные. Как будто это один человек. — Пойдём, я тебе сделаю кофе по фирменному рецепту. Тебе надо остыть, а то и правда вернусь домой — а тут картина Репина в современной интерпретации… — Я сопьюсь с тобой, Стас! — Ты для этого слишком ответственная женщина. — Я уставшая женщина. — Ничего, ничего… За нас отомстят наши внуки. Голоса родителей стихают — из кухни не слышно ни одного разборчивого слова. Только редкие всполохи смеха, папины низкие интонации, мамин голос — звонкий и искрящийся. Им хорошо вдвоём. Лучше всего. Аня в детстве не понимала этого, когда родители куда-то уходили, оставляли их с бабушкой или с тетей на целый долгий вечер. Мама надевала красивое платье, красила губы и очень вкусно пахла. Заставляла папу надеть костюм. Они казались какими-то чужими в такие моменты, особенно, когда возвращались домой веселыми и очень добрыми. — Ты скучал по мне, папа? — она по обыкновению устраивала отцу допрос с пристрастием перед сном. — Очень-очень скучал! — подтверждал тот, но как-то чересчур жизнерадостно, явно же врал. — Зачем было заводить детей, если им так весело без нас? — злилась Аня потом, когда довольный папа выключал свет и уходил обратно к маме. Старшая сестра в ответ пожимала плечами. Ее всегда было легко купить конфетами или какими-нибудь подарками, которые родители приносили со своих совместных выходов в свет. Она перестала ревновать уже потом. Наверное, когда сама это почувствовала — желание быть только вдвоём. Поняла, что можно скучать по маме, папе и сёстрам на сборах и одновременно радоваться тому, что их нет рядом в те моменты, когда Даня включает фильм на ноутбуке и все так странно, осторожно, волнительно идёт к объятиям. Ловится момент. Она начинает делать вид, что засыпает, закрывает глаза, роняет вперёд голову — и он смеётся, притягивая ее к своему плечу для опоры. И не убирает руку со спины. Все время говорит: «Смотри! Смотри!». Ему казалось, наверное, что все происходящее на экране действительно ее интересует. Когда он не заставлял смотреть, Аня закрывала глаза и старалась не дышать. Все внутри наполнялось какой-то тягучей эйфорией, важна была каждая деталь: бормотание колонок на фоне. Его тепло. Тяжёлая рука, осторожно поглаживающая по спине. Запах. Дыхание, которое она слушала, пока задерживала своё. Даже эти раздражающие «смотри». Она долго-долго решалась обнять его в ответ. Как будто это было запрещено. Нельзя было ломать такое хрупкое настоящее. А когда обняла, впервые, он рассмеялся и чмокнул в макушку, притягивая ее ближе к себе. И стало ещё лучше, словно так и должно было быть. Словно все, что до этого казалось правильным, было неправильно, потому что этого не было. Аня крепче обнимает свои колени, сжимает их до боли, специально кладёт пальцы на синяки и давит, давит… Дверь позади неё осторожно приоткрывается, толкает в спину. Она не поняла, как он вошёл в квартиру, не услышала его голос в прихожей и в гостиной. Не слышала и не узнала шагов. Но узнала по тому, как скрипнула и толкнула открывшаяся дверь. Узнала по присутствию. На ноги подскочила с такой скоростью, что закружилась голова. Не успела схватиться за косяк — его руки остановили падение быстрее. — Что такое, Анют? Что такое? — он растерян, дышит тяжело и часто, словно бежал и успел запыхаться. Снова стоит каких-то титанических усилий обнять его. И так легко становится, когда, почувствовав на себе ее руки, он смеётся, не вслух, просто она знает, что он улыбается, выдыхает, а потом прижимает ее в ответ так крепко, что все вокруг прекращает своё существование. Боль. Голод. Одиночество. Злость и страх. Ничего нет. И единственное, что хочется ему сказать — вместо всех обвинений, упреков, обид: — Не оставляй меня, пожалуйста. Никогда.