По тонкому льду

Это так и идет бесконечным кругом: она остается одна и сходит с ума каждый долбанный вечер. Внутренний диалог, голос, который никак не хочет заткнуться, не дает ей покоя. Ане очень хочется избавиться от другой Ани. Сделать так, чтобы она закрыла свой мерзкий, поганый рот и больше ничего ей не говорила. Очень легко ни о чем не думать на тренировках. Даже когда отчитывают, даже когда впрямую касаются ее проблемы с весом — все равно не так остро, не так больно, даже, наверное, не так стыдно. Просто делаешь. Забываешься в движениях, тут дело такое — всегда есть на что переключиться. С Даней тоже хорошо. Лучше всего, наверное. От него всегда веет теплом, добротой, лаской, так, что в этом обволакивающем ощущении любимости и нужности попросту растворяешься. Расплываешься, теряя огранку и жесткость. Ане все чаще кажется, что она ведет себя с ним неправильно — ничего не рассказывает, только требует любви, вместо разговоров тянет в физический контакт, как будто бы обманывает и его, и себя, а еще пользуется — топит в нем свои переживания, слишком многое замалчивая и слишком часто прибегая к близости, как к способу отвлечения от насущных проблем. Это превращается в своего рода зависимость: ей все труднее оторваться от него по вечерам, все меньше хочется домой, все чаще между ними звучит настойчивый вопрос: — Что с тобой происходит? Да, она знает, что все может ему рассказать. Да, да, да, он рядом, будет поддерживать, помогать, ни в чем не осудит, не упрекнет. Да. Она все это понимает. Но каждый раз, когда он пытается вытянуть из нее хоть слово, ей отчаянно хочется заговорить, но… Сначала Аня тешит себя иллюзиями: она может справиться и сама. Она в принципе не видит настоящей проблемы — только поверхность. Дело в том, что время от времени девушка оказывается на кухне и обжирается, как свинья, честное слово. Пробует избавиться от этого всеми правдами и неправдами: то голодает, то питается одними коктейлями для спортсменов, которые, якобы, не приводят к набору веса и обеспечивают организм всеми необходимыми веществами. Чушь. От них хочется есть только больше. Ей кажется, что все дело в силе воли — если ее набраться в достаточной мере, то не придется сходить с ума по вечерам и постыдные ночные переедания тоже прекратятся. Больше она не палится, как тогда, с борщом. Мама ни о чем не догадывается. Аня старательно делает вид, что ест, а сама незаметно выбрасывает содержимое контейнеров с обедом в помойку. Прячет пакетики с коктейлями. Вся ее жизнь теперь вертится вокруг этого обмана, все замешано на еде и весе. Ночью она подъедает то, чего не хватятся: печенье из коробок, сахар, варенье, яблоки, которых дома всегда полно. Потом, когда после очередного приступа, случается то, что никак не укладывается в голове — она впервые вызывает у себя рвоту, рассказывать уже как будто бы поздно. «Он не поймет», — нашептывает ей другая Аня, — «Посмотри на себя! Что ты наделала? Таких, как ты кладут в психушку!» За всем этим она не замечает, как подкрадывается конец декабря. Упускает момент, в который с тренировок исчезает Аленка — вроде бы, она ломает руку на одной из них, но у Ани слишком мутно в голове, чтобы все до конца осознать. И вот, как обухом по голове: четыре дня. Четыре. До Чемпионата России всего четыре дня. А она не в форме. Разобрана до основания. *** — Ты что это делаешь? — Саша появляется в душевой слишком неожиданно. Аня еле подавляет в себе желание на нее наорать — ну, не обязан никто стучаться. Функция «стыд» у спортсменов в принципе не предусмотрена, с детства всем знакомы эти общие душевые без намека на двери на разделенных пластмассовыми перегородками кабинках. Да и переодеваются друг перед другом, раздеваясь почти догола, по нескольку раз за день. Личного пространства — ноль, короче, и к этому даже привыкать не приходится, такая уж профессия. Но сейчас Аня готова сгореть со стыда, замерев в одних трусах с рулоном пищевой пленки в руке, которую уже успела намотать себе на одно бедро. Так нельзя, им тренер по ОФП объяснял, слишком большая нагрузка на сердце, почки и сосуды. Даня ее убьет, если узнает. На месте закопает. — Нам же говорили… — в глазах подруги — сочувствие и страх. Сочувствие раздражает особенно — напоминает о том, что Саша, как и другие девочки, слышала, что ей сказала Этери Георгиевна после утреннего взвешивания. Если так относиться к тренировкам, можно на Чемпионат России даже не заявляться. Что с таким же успехом она может привязать к себе две килограммовые гантели или два пакета с молоком — что, хорошо будет прыгать? Удобно? Что единственный человек, с кем Этери в жизни не станет работать — это спортсмен, который не хочет тренироваться, а она, Аня, именно, что не хочет, раз не следит должным образом за весом. Аня завалила утреннюю тренировку в пух и прах. К сожалению (надо же, а именно этого приговора она так боялась!), прыгать ей разрешили — в качестве показательной публичной казни, наверное. И короткую выкатать выпустили. Она скрутила-таки, всем назло, и тройной флип, и дупель, а вот каскад потеряла, не сумев спасти выезд из лутца. И связки не выкатала, была медленной, заторможенной, с трудом поднимала и выворачивала ноги, как надо, чувствуя себя если не танком, то, по крайней мере, неповоротливым крупногабаритным камазом. Выезды были на грани фола. Ось летела и на вращениях, и на прыжках. На самом деле, ей казалось, что дело даже не в весе — а в настрое и в полном отсутствии всяческих физических сил. Ну, прыжки же крутились, так? Времени подумать об этом не было. Она в принципе закончила секунд на десять позже музыки, какие уж там размышления. Потом старший тренер водила костлявым пальцем по своим записям на листке, заменяющем им распечатку техбригады и безжалостно ругала каждый ее элемент. Тут недокрутила, там уровень потеряла, тут не улыбнулась, там в акцент не попала… Про потерю каскада сказала — неудивительно. Потом вручила ей этот лист позора со словами: — Повесишь дома на холодильник. На произволку вечером, так и быть, не ждем. Ни разу в жизни ее не прогоняли с тренировки. Отчитывали, оставляли докатывать на льду с младшими, но чтобы совсем — «не ждем» — такое было со всеми, кажется, но не с ней. После Ани катала Майя, программа удалась, она удостоилась даже скупой похвалы от наставницы. Проезжая мимо, Хромых улыбнулась своей сокоманднице как-то неловко, точно извиняясь за свой хороший прокат и лестные слова от тренера. «Дурочка», — с раздражением подумала Аня, — «Если за все и перед всеми извиняться, от жизни получишь примерно нихера на палочке». Как и почему ее основной соперницей за квоту в Пекин стала несуразная и долговязая Майя, Аня понимала с трудом. Так уж жизнь повернулась. Камиле и Саше она, судя по всему, не чета больше, с ее-то фантомными четверными, Дашка с травмой, Аленка… У Аленки личные драмы превалируют над фигурным катанием. Ну, и рука — но сложно сказать, что повлияло больше. Может, так оно и правильнее — думалось Ане. Может, ей тоже лучше окунуться с головой в отношения и учебу и забыть про эту Олимпиаду, раз уж она из человека, которому пророчили золото, превратилась в угасающую звезду с клеймом «неудачный год рождения»? И все вокруг сегодня точно напоминает ей об этом, все так смотрят — сочувственно, как будто она пустой тюбик из-под зубной пасты, из которого дожмут последние капли, а потом выбросят на помойку. На самом деле, Аня злится не на резкую и беспощадную Этери Георгиевну, а на всех остальных — на Даню, который так и не дал старшему тренеру выругать ее за перевес окончательно, оборвал: — Хватит! Моя спортсменка, мне и ругать. Этери уставилась на него, а все девочки уставились на Аню. Никогда раньше тренеры не делили их и не ссорились у всех на виду. — Мы не делим группу на моих, твоих, Сережиных, Гришиных, Траньковых и еще хер знает каких! — прошипела женщина. Все стояли тихо, не смея шелохнуться. Ане хотелось провалиться сквозь землю от стыда. Она смотрела, не моргая, на Даню, умоляя его мысленно: «Не надо, пожалуйста, я прошу тебя, просто перестань». — Я хотел сказать, что не надо так давить на нее. Аня взрослая спортсменка, сама все прекрасно понимает, правда? — он обратился к ней, виновато пожал плечами. «Ну не могу я это слушать!» — красными буквами горело в карих глазах. Аня и понимала его в этот отчаянный момент, и все равно злилась — не может он! Она может, а он нет?! — Да, — тихо согласилась она, — Я понимаю, Этери Георгиевна. Вы во всем правы, спасибо за замечания. Старший тренер улыбнулась ей — с какой-то неприязнью, что ли. Аня всегда чувствовала это от нее, но никогда конкретно не понимала, за что именно ее недолюбливает наставница. Она ни разу ей не грубила, всегда молчала, кивала, выполняла все требования, не звездила… Но с годами неприязнь только усиливалась. — Надеюсь, все такие же понятливые, как Щербакова, — холодно бросила девочкам блондинка, — Больше никому ничего не скажу, а то у всех, не дай бог, защитники найдутся. И снова — она почувствовала на себе все эти взгляды. Все еще сочувствующие, но с нотками подозрения и зависти, что ли. Они знали, что их никто не защитит. А у нее был Даня, которого, по иронии, никто не просил ее защищать, скорее, наоборот — очень хотелось, чтобы он этого не делал больше никогда и ни при каких обстоятельствах. Не выставлял ее слабой, никчемной, неспособной выслушать пару каких-то резких выговоров в свой адрес. Аня так и проводит это утро. Пытаясь показать всем: не слабая, не задели, не падающая, блять, звезда. И вес она скинет очень быстро, и в форму придет, и вообще… Да только не получается. Вес не сходит — хотя за все утро Аня не съела ни крошки еды, не выпила ни капельки воды. Только после джаз-класса прополоскала горло, чтобы не сушило. Даже витамины и таблетки проглотила, напустив побольше слюны, насухую. Капсулы так и встали в глотке комком, как будто прилипли к пищеводу, еще и аукнулись ей потом жуткой лекарственной изжогой. Аня взвешивается. До ОФП, после ОФП, до льда и после льда, до туалета и после него, до и после джаз-класса. Жаль, что нельзя повесить на себя какой-нибудь датчик, отслеживающий это и смотреть на него сутками. Чтобы он верещал на каждый лишний грамм. Может, тогда пропадет этот жуткий голод, который ей кажется странным, иррациональным — не она ли ночью снова жрала за шестерых человек? Нужно делать больше — думает она. Привычные нагрузки ничем не помогут. А вот если хорошо вспотеть на кроссе… Может, ее даже выпустят на второй лед со всеми. Если она покажет Этери Георгиевне, что готова работать над собой, что очень-очень хочет тренироваться… — У меня с сердцем все зашибись, — отмахивается она от Саши, — Допуск от кардиолога имеется. — А ты хочешь, чтобы было не зашибись? Слушай, я понимаю, ты расстроена из-за этой мымры белобрысой, у тебя проблемы с весом, но это не повод себя калечить! Некоторым людям так и хочется сказать: «Совет свой себе посоветуй!». Вот, Саше, например. Не она ли молчала про свою ногу до тех пор, пока та не разболелась настолько, что припарки и таблетки больше не помогали? — Ты каталась со сломанной стопой, не надо мне тут про здоровые методы распинаться! — Аня злится, Саша рвется забрать из ее рук рулон с пищевой пленкой. — Это были соревнования, там из серии один раз — не пидорас. Потом я честно отсидела с гипсом и даже не дышала в сторону льда. Давай уже сюда, хватит херней страдать, блин! Саша смотрит на нее так, точно теперь она должна бросить свою затею без всяческих возражений. Дивная логика. Щербакова крепко вцепляется в пленку, резко дергает ее на себя, отворачивается в другую сторону от встрепенувшейся подруги и демонстративно, пожалуй, чересчур быстро и туго начинает обматывать бедро. Саша меняет тактику: — Я скажу Даниилу Марковичу, если ты не прекратишь это. Охрененно просто. Аню откровенно начинает бесить эта логика, которой, кажется, придерживаются все вокруг — чтобы чего-то от нее добиться, надо действовать через Даню. Опять получается так, что она несмышленыш, а он — какой-то разумный элемент, пульт управления, через который можно ею манипулировать, воспитывать, навязываться со своими советами. — С каких пор, Саша, ты лезешь в чужие дела? — голос слабый, но яда в нем предостаточно, — У тебя своей жизни нет? Катайся и радуйся, все, видишь — я разваливаюсь, может, тебе не придется в этот раз стоять на третьем месте и говорить, что дело не в медали, что ты и побеждать-то не хотела, только прыгнуть! Это твой шанс, заботься о себе, а от меня — отвали, ясно? Подруга меняется в лице, отшатывается от нее, кончики ее ушей начинают сливаться с огненными волосами. Аня задела за живое. Специально. Знала, что после таких слов Саша наверняка отбросит свое дружелюбие и неуместную заботу. — Так и знала, что ты гнилая, — зло бросает она, — А прикидывалась… Иди нахер, короче! Делай, что хочешь! — Спасибо! Я уж думала, ты не разрешишь! Одна нога, вторая. Ягодицы и живот до самой груди. На руки мотать, наверное, как-то чересчур. Аня надевает поверх пленки теплые лосины, термокофту на флисе с длинным рукавом, подумав немного, натягивает еще и черное худи с подкладом, в котором приехала из дома. Бегать зимой негде, кроме как по резине вокруг арены. Она выходит туда, бросает быстрый взгляд на тренерское место — никого. Только начали заливать лед, значит, минут пятнадцать будет пусто, потом, вроде, у самых младших тренировка, но Цурской или кто там должен ее вести, можно не опасаться. Да и в целом, наверное, не особенно заметно, чем она там обмотана. А в кроссе самом по себе нет ничего плохого, как ни посмотришь — всегда кто-нибудь да бегает, сгоняет вес или просто разминается. Пульс разгоняется быстро. Уже спустя четыре круга сердце готово выпрыгнуть из груди. Она стала очень слабой. Еще шесть — и оно стучит в висках, лицо горит огнем, потные ладони скользят и не сжимаются в кулаки. По спине течет, под штанами, кажется, просто сауна. Дыхание сбилось давно, сухо во рту, мелкие трещинки на губах жжет стекающей с носа солью. Еще десять кругов — и перед глазами встает белая мутная пелена. Очень, очень, жарко, она задыхается, на руке панически вибрирует фитнес-браслет — дурацкий встроенный контроль сердцебиения. Круг метров двести, она пробежала двадцать таких, сколько еще? Аня пытается высчитать, сколько надо, чтобы набежать с десяток километров. Это как раз примерно час, если в спокойном темпе. Как и планировала. Но в голове уже ничего не работает, не считается, так, что она просто уговаривает себя на каждом повороте: «Последний… Последний… Еще немного потерпеть». Так тяжело, кажется, было только после воспаления легких. Еще ноги забиваются и начинают неметь под пленкой. Их тяжело поднимать — мешает обмотка, к тому же, кончаются силы. В конце концов, она еле волочится, задыхаясь, судорожно хватая ртом воздух, он залетает в горло с хрипом — там сухо, как в пустыне Сахара, отсюда звук. Со лба уже не течет, лицо перестает гореть, наоборот — холодно. Это, должно быть, второе дыхание. Она резко вдыхает, стараясь ускорить темп. Аня не замечает металлическую сцепку между резиновыми пластами. Запинается о нее, почти падает, только успевает опустить вторую ногу, резко приземляется, в широкий выпад, чувствуя тянущую боль в районе бедра и обжигающую — в больном колене. Сердце заходится в бешеном кульбите, в глазах темнеет. К горлу подступает тошнота, вязкая, противно отдающая лекарствами. Она пытается проглотить, но муть никуда не уходит. Шатаясь, прихрамывая на одну ногу, девушка бредет вперед, не разбирая дороги. Со льда несутся детские голоса. Значит, хоть пятнадцать минут, но выдержала. Ее все-таки рвет — уже в душевой. Одной водой, горькой, дурно пахнущей желтой жижей. Голова болит — тупо, противно, одежда, которую она не успевает снять, давит на грудь, так, что дышать между рвотными позывами просто невозможно. Смертный страх. Он пронизывает все ее существо, пробирает до костей, белый кафель с желтыми разводами плывет перед глазами. Хочется пить, но зачем тогда это все? Зачем она мучилась? Чтобы сейчас нахлебаться и не увидеть результата? Скоро кажется, что все. Кончилось. Сердце немного успокаивается. Голову отпускает. Отходит тошнота. Она думает — надо раздеться. Вымыться. Сполоснуть пол. Попытка подняться на ноги вызывает новый приступ мути в горле. Кружится голова, взрываясь порцией тупой боли. Она корчится, стараясь избавиться от желтой жижи, плачет, раздирая горло двумя пальцами, пытаясь таким образом себе помочь. — Я не знаю, что случилось, но ей плохо, по-моему, прямо очень плохо, она пришла и сразу сюда… — за спиной слышится Сашин голос. Аня панически оглядывается, смутно видит две фигуры — рыжую и еще мужчину, удивительным образом резко фокусируется взгляд и она замечает искаженное страхом лицо Дани. — Не вставай! — окрикает он, — Аня, я сказал, не смей вставать! Саш, воду неси, бегом! И в медпункт! — Не надо… — слабо протестует Аня, сама не понимая, о чем именно. Ее не слушают. Даня проворно стягивает с нее обе кофты, лосины, матерясь в голос, пытается разорвать скользкую пленку, растягивая ее в стороны. К физическому страданию примешивается еще и мучительный стыд. За заблеванный пол. За себя, голую, замотанную, как сосиска, в пленку, к тому же, потную, вонючую, рыдающую белугой. В какой-то момент она в принципе перестает осознавать окружающую действительность. Покорно пьет, когда Даня подносит к сухим губам бутылку и, придерживая за затылок ее голову, медленно, осторожно, вливает в рот жидкость. Она солено-сладкая, Саша сообразила и притащила изотоник. Потом приходит врач. Аня не может разобрать, что он говорит. В ушах звенит. Ей измеряют давление. Потом, наверное, прописывают душ — Саша ведет ее, усаживает прямо на кафель, поливает сверху чуть теплой водой. Дальше становится значительно легче — проходит тошнота и боль, сердце перестает колотиться, совсем яснеет в голове, когда Даня заставляет ее выпить сладкий сок из пакетика и съесть банан, от которого он отщипывает маленькие кусочки и дает их, как маленькому ребенку, сразу в рот. — Лучше? Лучше? — то и дело спрашивает он трясущимся голосом. Аня кивает в ответ на каждый вопрос, но избегает говорить или встречаться с ним или с Сашей глазами. Какой же стыд! Позор. Она старается не думать ни о своем весе, ни о том, что случилось в душевой. Одевается в чистое белье, штаны и легкую олимпийку — Сашина, наверное, свою кофту она угробила. — Приляг, — после всего, Даня укладывает ее на мат и накрывает пледом, который всегда лежит у него в машине. Откуда только все берется? Думать и замечать что-либо вокруг себя у Ани попросту нет сил. Наверное, все уже на ушах, все бегают по поручениям. — Мы пойдем на лед, сейчас Полина должна прийти, она с тобой побудет, пока мама не подъедет. Кажется, ее решили отправить домой. Аня было открывает рот, чтобы возразить, но не успевает. — Домой, это не обсуждается. Доктор сказал, тебе нужно отдохнуть. Пей, надо пить, только понемножку, — он кладет рядом бутылку, наклоняется, осторожно дотрагивается губами до ее лба, несколько раз ласково гладит по спине, потом поднимается на ноги и уходит почти бегом. Приезжает очень кстати не мама, а папа. Это ужасно радует Аню: она усиленно делает вид, что спит, не реагирует ни на какие попытки себя растолкать. Отец сгребает ее в охапку вместе с пледом и так несет в машину. В дороге она засыпает уже по-настоящему, просыпается дома — в своей кровати. Жадно выхлебывает полбутылки воды, в горле першит и сушит, потом снова отключается. Второе пробуждение — уже совсем вечером. Мама будит. На тумбочке стоит тарелка с картофельным пюре и курицей в белом соусе. Желудок сжимается. Есть хочется страшно. — Или ешь, или я позвоню врачу, он тебе капельницу с глюкозой поставит. Мама так старается быть строгой с ней, но слышно, как сильно дрожит ее голос. — Я поем, мамочка, не волнуйся, — спешит успокоить мать Аня. Ей страшно поднять глаза, даже есть какая-то отчаянная боязнь физического контакта. Как будто что-то могло измениться — из-за всего этого. Может, мама больше ее не любит? — Как мне не волноваться? — голос мамы срывается на середине фразы и начинает сипеть, — Ты ешь, доченька, не надо сейчас разговаривать. Ешь. Аня послушно берется за вилку. Ее начинает крыть, как во время ночного приступа голода. Рука трясется. Не сейчас, только не сейчас. — Не спеши, дочь, не торопись. Подавишься еще, — жалко взывает мама, — Я принесу еще, если боишься, что не хватит. Она слышит, но не воспринимает сказанное вообще никак. Глотает мясо огромными кусками. Давится. Это самый унизительный ужин в ее жизни. — Я думаю, Аня, нужно сделать перерыв в спорте, — потом говорит мать, -Папа смотрит путевки… — Какие путевки? — пугается она. — Для тебя, — с трудом выдавливает из себя Юлия, — В санаторий. Тебе нужно отдохнуть, восстановиться, мы найдем хорошего психолога… — Вы с ума сошли? — Аня внутренне холодеет от ужаса. Кажется, что ее запирают в огромную клетку — так, как она и думала, что будет. Как больную. Как сумасшедшую. — Чемпионат России скоро! Три дня! Олимпиада! Мам! Вы не можете так со мной поступать! Вы права не имеете! — Анечка. Мы никогда не мешали твоей карьере. Я уже, как твоя мама, смирилась с тем, что это нехорошо для здоровья. Но психика… Не знаю, по-моему, не стоит оно того. — Со мной все в порядке. — Это так называется? Я нашла твои порошки. — Ты рылась в моих вещах, мам? — Я искала тебе пижаму. — Я никуда не поеду. Я прекрасно проживу и без вас, подам на эмансипацию, я могу, у меня есть доход! — Мы еще поговорим об этом. — Мы не будем об этом говорить. Если вы не за меня, меня завтра же не будет в этом доме. Ясно. Где мой телефон? Где он, мам? Я хочу позвонить Дане. — Он здесь. Я сейчас его позову. Телефон тоже у него.