Избавиться от кошмаров

Дни пролетают незаметно и неразличимо для Какаши. Он чувствует себя погрязшим в густом киселе инородного, заменившего собой обычность. Он не понимает, что верно - до или после. Он чувствует таращащийся взгляд единственного ока из угла комнаты и съёживается в сгусток. Но от него не скрыться. Куда бы не упал взгляд, он всё равно остаётся где-то на грани видимости. Заставляет пытаться словить себя, но безуспешно, лишь доводит до головокружения и широко распахнутых глаз сумасшедшего. И странной улыбки, застывшей на грани между "всё будет хорошо" и "всё пошло по конкретной пизде". Периодически Какаши приходит в себя, продолжая балансировать, чтобы не скатиться снова в очередной приступ ненормальности. Или же новой нормальности, он ещё не решил, что есть что. Пытается поддерживать организм в состоянии существовать. Что-то ест, что-то пьёт, смывает накопившиеся пот и запах. Запах. Ха, Какаши, кажется, даже пахнет каким-то безумием. Зачем это всё? Каждое пробуждение начинается с этого вопроса. Зачем? Можно ведь всё прекратить, пока можешь себя контролировать, пока страх и отчаяние не захватили окончательно измученное тело. Зачем ты продолжаешь это бесполезное бессознательное существование, Какаши? Но он обещал. Плевать, что обещал себе, он ему обещал. И несмотря на то, что это далось тяжело, что он не уверен в том, что чувствует и что должен чувствовать, что он не уверен в том, что всё то было реальным, в конце концов. Плевать. Он сдержит обещание. Благо, тот, другой Какаши, испуганный, трясущийся, оглядывающийся постоянно, не предпринимал попыток. Может, он тоже помнит, что обещал. Запах. Какаши снова ударяет в нос непонятно откуда взявшийся запах крови. И мысли снова путаются, окуная его в бездну искажённого, затуманенного бытия. Как будто всё, чего он касается, обращается в пыль и пепел. Открывает внутреннюю ненужность и неизбежность краха. Нужно держаться, нужно пытаться быть, но глаз таращится отовсюду. Из углов комнат, из окон, из щелей, между половиц. Иногда кажется, что он видит прозрачное веко, прикрывающееся в удовольствии, смакующее победу. И таращится, таращится, таращится. Заставляет Какаши съёживаться. Заставляет его сознание съёживаться. Заставляет окунуться с головой и перестать уже наконец всплывать. Но Какаши сильный. Пытается оставаться сильным. Пытается казаться себе сильным. Держится, старается не оборачиваться, когда в очередном приступе относительного здравомыслия чувствует мурашками сползающий по позвоночнику прожигающий взгляд, видит его размытыми пятнами перед глазами, слышит навязчивый гул в ушах. С каждым новым пробуждением, Какаши понимал, что бороться становится сложнее. В голове пусто, и только тупое ожидание не даёт скатиться на пол в очередное забытьё. Когда же он вернётся. Когда же он откроет дверь. Когда же эта маленькая обречённая вселенная озарится улыбкой, когда она расширится хоть на пару мгновений до размеров всего мира, позволив понять, что Какаши всё ещё его часть, как бы не старался голос на его плече доказать, что это не так. Какаши не знает, сколько времени прошло. Тяжело ориентироваться во времени, когда единственный маркер - плесень, пожирающее то, что ты не успел выбросить в предыдущий раз, да собственное тело, теряющее в объёме занимаего пространства. Он надеется, что прошло не слишком долго. Даже не так, он ждёт, что прошло не слишком долго. Надеяться уже тяжело. Для надежды нужны эмоции, а их уже пожрала бледно-розовая плесень с чернилами грязи томое. Остались только тупые полуавтоматические действия, страх и паранойя. И в один день дверь распахивается, оглушая Какаши колюще ярким светом солнца. Какаши не знает, сколько времени он протянул. Может неделю, может - месяц. По ощущениям явно не миг. На Обито свежая одежда, свежий бинт и свежая улыбка, а Какаши похож на изъеденное пальто, которое забыли на чердаке много лет назад. Сначала по выражению лица Обито ему кажется, что и пояснять ничего не нужно. Мол, всё же ясно без слов. Но Какаши всматривается в тёмно-тёплые глаза, и не может видеть их такими, как видел ещё тогда. Даже лицо его он видит таким же, как видел в кошмарах. Наполовину бледным и исполосованным, на вторую - ослеплённым самим Какаши. Но при этом видящим из обеих глазниц. Но видят его не глаза Обито, а прокажённо-божественные глаза, которых он никогда раньше не видел у живых. - Я не могу больше, - сухой язык едва двигается в ротовой полости. Он точно пришёл? Какаши точно говорит не с пустотой в приходе? Так ли это важно? Проверить всё равно никак. Какаши просто опускает глаза, избегая настойчивого взгляда своего безумия. Он сидит на полу, опёршись о стену. Возможно, ровно в том месте, в котором пытался вскрыть и показать миру свой богатый внутренний мир. Ха-ха. Сколько ещё шуток можно придумать на тему вскрытых вен, чтобы они не звучали истерически. Возможно, это и то место. Но Какаши не может оценить. Глазами не сосредоточиться на небольшой разнице цвета старой древесины, если они то и дело скачут по поверхности, пытаясь ускользнуть от нежной болезненной плоти прямиком из его сознания. Ему уже не скрыться. Он застыл на крохотном островке, где ещё может чувствовать хотя бы свой язык, хоть как-то им управлять. Возможно, всего на пару мгновений перед тем, как всё что он будет помнить, это то, как он виноват, и то, как он погружается в пучину, застывшую навеки между томое в болезненно-розовом свете луны. Он закрывает глаза, по наивности думая, что если ничего не видит, то ничего и не привидится. Не тут-то было, дорогуша. Так ты только становишься ближе, можешь ощутить дыхание безумия кожей, чувствуешь его нежное касание, как любовника, на своей щеке, почти чувствуешь его губы. Но тепло на колене чуть отрезвляет. И безумие отступает с открытием глаз на расстояние вытянутой руки, касается аккуратно распростёртых конечностей, почти не весемо, само боится, заглядывает с беспокойством под сбившуюся чёлку. Пытается найти зрячий глаз со скрытой стороны. Глупое. У меня снова два глаза, эй, ты что, не видишь? И второй зрит в самый корень. Видит, правда, хуйню какую-то... Какаши проваливается. Тело трясёт и скручивается, словно механизм, потревоженный без авторизации пытается сохранить данные. Пытается сохранить как можно больше оставшихся клеточек от пылающего праведно-белым. А взгляд таращится, топорщится опасно языками, тянется, обволакивает пространство вокруг. Словно в первую очередь и не поглотить хочет, а сжать до атома, чтобы потом было удобней проглотить. Но Какаши не может сжаться до столь маленького состояния. Пытается, усыхает с течением времени, заламывает суставы, втискивая колени сильнее в грудь, зажмуривает глаза с силой. Всё без толку. Зато в этом состоянии он совсем не чувствует, как его тела касаются в реальном мире, в том, где Какаши лежит на грязном полу своего угрюмого дома. Где его тело меняет дислокацию против его воли и знаний. Где один человек с сжимающимся сердцем не может сомкнуть глаз, пытаясь понять, что будет правильно. Просто поглаживает по вздрагивающим рёбрам и серым блёклым волосам, даже понимая, что Какаши это уже не поможет, но может ему самому станет от этого проще, может он сможет принять решение. Но он не может. Каким бы заботливым Обито не казался, каким бы ангелом с небес - он всего лишь человек. Да и прикрыл Какаши он скорее из эгоизма, чем из альтруизма. Он не хотел делить боль и отчаяние этого заносчивого выскочки с кем-то другим, а потом уже дружба, товарищество, взаимопомощь. Да - тупо, да - по-детски. Но сейчас - слишком. Когда он бежал к окраине деревни, к дому Какаши, он думал: всё что угодно будет хорошо, лишь бы живой. И Обито был счастлив, что Какаши оказался жив и без видимых ран. Вот только то, что у него в голове и душе Обито уже не вылечить криво выученными лечебными техниками. Он должен принять решение. Одно он уже принял, и, возможно, оно оказалось неверным настолько, что человек, которого он эгоистично хотел присвоить уже не станет снова человеком. Видимо, ему придётся быть эгоистом до конца. В полном одиночестве. Пусть даже на руках живой комок подаёт признаки полужизни. Он не здесь. Да и не он это. Остаётся надеяться, что Какаши Хатаке ещё где-то внутри, что его ещё можно вытащить. Обито распахивает дверь ногой в темноту безветренной ночи Конохи. В такую, которую он стремился обогнать, боясь где-то за сердцем, что с наступлением темноты будет уже слишком поздно. Но он ошибался. Для такого нет разницы - день или ночь. Какаши был в ужасе. Из пугающего, с бесконечно наблюдающими за ним щелями, но понятного и отдалённо знакомого мира, он попал в абсолютно белый и безликий. Без щелей, без теней. Где нельзя упрятать галлюцинацию в темень между половиц, балок или в выщерблены от гвоздей. Всё на виду. Его страхи, слабости. Он сам. Понимающе кивающий мудрый доктор. И бесстрастная медсестра, подающая пилюли. Не сразу, постепенно, он понял, где находится. В больнице, под присмотром и транквилизаторами. Но страх от того, почему, не отпускал. Неужели он снова попытался? Каждый раз, просыпаясь, он заново ощупывал горло, язык, оглядывал руки и ноги, проверял голову. Ничего не находил, натыкался лишь на трубки да ирьёнинские печати, начинал заново, чтобы не поверить снова. Чтобы снова проверить в следующее пробуждение, превращая свои действия в жутковатый навязчивый ритуал, от которого никогда не станет проще. Скорее с каждым разом он понимает, насколько ему всё больше безразлично. Наверное, наконец подобрали препарат и дозу. Он же говорит о чём-то с врачом. Только не помнит о чём. Всё как будто в дымке. Прошлое и будущее, мысли и желания, даже то обещание, о котором он не хотел забыть и то, из-за чего он продолжает лениво оглаживать худую шею и впалые шёки, окидывать взглядом тощие руки и ноги. Всё наконец стало неважным, даже если он не помнит, почему наконец. И почему стало. Что было до? Наверное, было не так. Как-то иначе. Хуже ли? Лучше ли? Плевать. Возможно, именно так должен чувствовать себя человек. Чистым и пустым, с налётом мрачности, о которой сам уже не помнит. Постепенно ирьёнины выправляют дозу препаратов и лечебных техник. Какаши вяло приходит в себя. Начинает запоминать разговоры, посещения. Начинает вспоминать себя, свои эмоции, свою болезнь. Медленно и болезненно. Тяжело. Но его сознание стабилизируется. К нему запускают Анбу, отвественного за чистку воспоминаний, когда уже можно не опасаться, что потеря чего-то вызовет очередное осложнение. Какаши учится жить заново. С бесконечными горькими таблетками, с бесконечными нужными разговорами обо всём, где он должен выворачиваться, с мыслью, что как раньше уже не будет. И ладно, Анбу, ладно, шиноби, он здоровым уже не будет. Теперь это пятно нежной, свежевскрытой плоти с чёрными тромбами-томое с ним навсегда и оно будет наблюдать, оставаясь по ту сторону черепа, пока Какаши не упускает контроль. И это на удивление простая мысль чертовски сложно укладывается в голове. Ты больше не будешь прежним. Ты больной. Инвалид. Клеймлённый. Псих. Знаете, дорогой доктор, может, действительно поговорим о тяжёлой судьбе моего отца? Так просто проще. Но никуда не сбежать. И Какаши послушно старается. Он принимает все пилюли, которые ему подают. Подставляет голову под любую технику, искрящуюся из чужих рук. Только вот взгляд на Обито не поднимает. Он не может понять, почему тот приходит. Ему стыдно за самого себя, хотя казалось бы, куда уж больше. Да и за что. Но нет, не может. И ему больно. И страшно. И Обито жалко. Кажется, что если Какаши поднимет на него взгляд, то уже... может и отпустит, но не ждать снова не сможет. Спасибо хоть, что Обито приходит нечасто. Кроме Обито пару раз заходил Минато. Но он каждый раз говорил какую-то несумятицу даже по меркам Какаши в дурке, глядел испуганно-ошарашенно. Он не мог до конца понять, что же такого случилось с его учеником. Возможно, задумался о маленьком сыне и его будущем. А может и о себе. Один раз зашёл медведь. Но тот неофициально скользнул в окно. Похлопал молча по плечу, не снимая маску, но Какаши уже не помнил, кто это и что их связывало. Просто кивнул на всякий случай, смекнув, что татуировка на плече и провалы в памяти - не просто так. Его прошлое уже затёрли. А он даже и не понимает, стоит ли тосковать. Из головы просто вырвали несколько лет, оставив чёрные пустоты, в которые то и дело упирается его сознание на сеансах и во время собственных размышлений. Через какое-то время врач пришёл с нехорошей вестью и бумагами на выписку. Какаши уже нет смысла постоянно находится под присмотром. Достаточно регулярных посещений для наблюдения. Какаши, который уже месяц не мог справиться с клубком собственных чувств, не мог вычленить из него что-нибудь конкретное, снова окунулся в утопляющий страх. Он уже задумывался о том, ради чего всё это и что делать дальше. Но казалось, что нет необходимости торопить себя с ответом. Зашедший снова Минато заверил, что у Какаши не будет проблем с деньгами, пока он не встанет на ноги. Какаши кивнул в благодарность, обращая взор внутрь, на судорожные попытки представить светлое будущее. Да что уж там, хоть какое будущее. И от невозможности горло стягивало кнутом. Но ничего не может стоять на месте. Какаши пришлось снова вернуться в неуютное подёрнутое мраком и паутиной жилище. Пришлось привести его в порядок и что-то думать, что-то делать, где-то бродить. Нельзя запираться, нельзя допускать бездействия. Иначе он может потеряться в очередном кошмаре навсегда. И вот, прошло два года. Какаши стоит на улице возле всё того же дома, смотрит на весело резвящегося пса и ждёт, пока тот наиграется. Аки появился в его доме в терапевтических целях, но теперь Какаши в нём души не чает. Любой вечер одиночества за книгой окрашивается тёплыми тонами, если у тебя есть собака, даже если она не может усидеть на месте, пока хозяин пытается сосредоточиться. Какаши вздыхает, рассматривая очередную ветку, которую принёс пёс и показывает, мол, смотри какая ветка, ух какая. И Какаши с улыбкой треплет его по голове, думая, что Аки скоро сможет построить небольшой домик из всей древесины, что натаскал. Солнце садится, окрашивая небо и город в красный с золотым рефлексом. Пора бы уже пойти начинать готовить. Хотя Какаши и знает, что Обито скорее всего задержится, он не хочет заставлять того ждать. Он всегда возвращается уставшим. А Какаши встречает его объятиями и горячим ужином. Выслушивает жалобы, залатывает мелкие раны, если есть, делит с ним постель. Когда они съезжались, Какаши даже не сразу это понял. Они не обсуждали ничего, просто в один день появилась вторая зубная щётка, полотенце, потом Какаши обнаружил, что Обито успел потиху перетаскать своей одежды на пару полок в шкафу. Какаши просто улыбнулся. Он не против. Он уже успел настолько плотно прирасти к Обито, что становится страшно. Он пытался быть самостоятельным, держать дистанцию. Но просто не смог. Не хватило решимости устоять под напором, не хватило сил отказаться от поддержки, слов объяснить, насколько это может быть плохо не нашлось. Да и желания, если уж быть честным, не хватило. Обито заваливается в дом ближе к девяти, с дикими глазами и диким запахом. Какаши загоняет его в душ перед ужином. После еды они валяются на диване: Какаши с книгой, медитативно почёсывая волосы Обито, лежащего у него на коленях, Обито почёсывает спину Аки (он возмущался первое время такой необходимости, но потом понял, что так проще, иначе тот сам найдёт внимания, пусть даже ради него придётся пройтись по голове самого Обито). Обито задумался о чем-то, хмурится то и дело, перебирая рыжую шёрстку, хочет сказать что-то но не решается. - Какаши, - неуверенно начинает он, привлекая внимание к себе. - Помнишь, ты говорил, что тебе кто-то нравится? - Какаши зависает на секунду, прекращая вчитываться, отводит книгу от лица. - А кого ты имел в виду? Какаши вперивает уже окончательно понявший что-то, но всё ещё не до конца верящий взгляд в Обито. Но не вызывает у того никаких проблесков мысли. - Ты серьёзно? - Ну да. В смысле, мы уже довольно долго вместе и много пережили, я тебе доверяю и знаю, что ты меня любишь, как и я тебя, - пытается оправдаться. - Но мне всё равно интересно. Какаши откладывает книгу в сторону, потирает пальцами переносицу устало, обращается к воспоминаниям, начинает посмеивается немного нервно. Обито подрывается в непонимании, вызывая недовольное фырканье Аки, кровать которого удумала дёргаться, всматривается в лицо Какаши. - Ты идиот, - Какаши улыбается лучезарно в ответ на хмурое непонимание, которое медленно разглаживается потугами недоверчивого осознания. - Это ты и был, Обито.