Freaks. Dusty cassette of Youth.

Dead I am the dog, hound of hell, you cry

Devil on your back, I can never die

*** *** ***

— Опа, а вот и наше чудовище мохнатое! — улыбающийся во все 32 парень внешне выглядел на промежуток между 15 и 45 годами. Его короткие, стриженные под стандартный "по вискам покороче, на макушке подлиннее" светлые русые волосы, стандартная же точёная внешность и стандартный же нищенский детдомовский прикид ничем бы и не выделяли их обладателя из общей массы покалеченных судеб, да вот доминантная натура и сомнительный кодекс чести, замещающие собой все правила и приличия, делали из Егора не то чтобы лидера, но однозначно персону более авторитетную, нежели большинство тех, с кем он контактировал. Тора тоже попадал под это правило. — А я-то уж надеялся, с концами свинтил. А нет, придётся терпеть твоё еблище и дальше. Впрочем, пока что парень был спокоен, подходя к соседнему умывальнику и подставляя руки под тонкую струйку воды, со свистом старых труб выходящей из худо-бедно работающего крана. Тора заметно цокает, предпочитая выпад проигнорировать, лишь продолжая тщетно распутывать влажные локоны, в три погибели склонившись над соседней низкой раковиной. — Когда старшие разговаривают – отвечать ващето принято, — с заметно более сильным нажимом раздражается парень, брызгая водой из своего крана в лицо стоящего рядом Торы. — Это называется "уважение", выёбистый ты чепух, выучи на досуге. — И хули ты услышать от меня хочешь "уважаемый"? — злобным взглядом зыркает на того Тора, делая акцент на последнем слове, отчего у парня напротив заметно вздулась вена на виске. — Блять у тя внатуре память как у аквариумной рыбки, типо да? Или те так понравилось, чё в пятницу тебе устроили? — и видно было, сдерживается Егор. Отчего-то... Так не похоже на него на самом деле. — А я-то думал! — со снисходительной усмешкой оглядывает тот его с ног до головы, но не двигается. Обычно Егор сам себя накручивал до такого состояния, когда держать его оставалось только цепями, а сейчас вот решил поиграть в самоконтроль. Отчего-то… — Ещё Семёныч сегодня утром спохватился мол всё! Нет малого! Прикопали мы его где-то с пацанами, говорит... Ещё орал-то как, да мы и сами на очко присели, мол стёк у тя чердак, думали, на рельсы какие-нить прилёг, а на нас ещё и повесят. А он вона блять! Живёхонек, здоров! Только нервы почём зря нам всем попортил. А мозгов так и не прибавилось! И вот как твоё еблище нам всем теперь терпеть, вот скажи, а? — Я же твоё как-то терплю, хотя аж тошнит порой, — отбрёхивается последний, тем временем отворачиваясь и продолжая копаться в лохмах напротив покоцанного зеркала. — Ууу, это ты зря! — оскалившись на такую неприкрытую наглость, Егор не медля вцепляется в волосы парнишки и с силой вдалбливает его голову вниз, ударяя Тору о бортик и без того настрадавшейся керамической ракушки. — Кха… ааа блять, — сквозь кашель матерится тот, отшатываясь и прислоняясь к стене сбоку, обеими руками зажимая окровавленный нос. — Слыш, а ты в курсе, что от таких мувов вообще-то тошнит только сильнее? — и улыбается, покуда кровь растекается по его лицу, окрашивая зубы и капая с разбитых рук. — Блять, какой же ты конченый просто, — и Егор с колена пробивает его под дых, заставляя согнуться, после чего в одно движение откидывает на пол и снова пинает в живот. — Ебаный выскочка, блять, ничему тебя жизнь не учит, — каждое слово сопровождалось ударом старого кроссовка по первой же попадавшейся части тела парнишки, который даже не пытался их блокировать, молча прикрыв лицо руками и просто дожидаясь, когда всё это наконец прекратится. Странный он какой-то сегодня, этот парнишка, не нормальный. Впрочем, он всегда ненормальный. Егор подозревал, что у Тимура точно что-то не в порядке с головой. Он видел того как минимум чуднЫм да, чего уж греха таить, откровенно стрёмным типом с первого же дня как сам очутился в стенах нового детдома. Сколько помнит — везде этому парню больше всех надо было, везде нос свой совал и в дела старших лез, откровенно указывая, что им делать можно и что нельзя. Да как так вообще можно? Неужто никто не научил идиота, что старших надо слушаться? На то они и старшие. И во всём Тимур таков был. Глазища эти светлые, бешенные, абсолютно не затыкающийся рот и хренова гора какого-то павлиньего гонора вкупе с наглостью — да Тимур сам себе на лбу мишень нарисовал и сказал мол "давай, херачь сюда". Чего он вообще ждал? Егору не нравились два типа людей: те кто с праведными принципами и те кто без тормозов. Первые будут ломать все устоявшиеся нормы, вставать на защиту всех вокруг, параллельно истекая литрами словесной праведности, рисуя себе нимб над башкой и поправляя белое пальто. Живущие, блять в сказочном мире детских книжек идиоты! Вторые же — абсолютно непредсказуемые психи, чьих мотивов и действий даже предсказамус настрадать не может, а главное — у таких вообще нет рычагов воздействий, так что с их неадекватными выпадами остаётся только мириться. И как же, блять, просто потрясающе, что валяющийся под его ногами недогрузин сочетает в себе сразу оба этих уёбищных качества! Сука, ну и взбесил же он их всех в пятницу. И надо вот ему было впрягаться за ту фрикуху? Она просила себе защиты от бывшего? Что ж, её защитили. Только вот друзья Егора — не личные телохранители, и бесплатно рисковать попасть в малолетку не нанимались. Баш на баш, услуга за услугу. Её всего-то блять попросили стащить кое-что с больнички пока она там полы моет. Только дура и здесь проебаться умудрилась, подрезав не то что нужно. Ну дали ей пару оплеух, чтоб глаза открыла в следующий раз, ну и что? Они что, по мнению этого шизанутого, по серьёзному что ли бить девчонку собрались? Так, попугать только, чтоб внимательней была. Так нахрена влез? Нахрена ему, Егору, вменять что-то начал? Уму-разуму его учить этот пиздюк собрался? Нахрена угрожал спалить их делюги к чёртовой матери? Нахрена прилюдно? Даже если есть какие-то претензии, ну подойди ты лично, нахрена перед пацанами-то авторитет его гасить? — Всё? Остыл? — с усмешкой огрызается Тора, едва стоит потоку ударов прекратиться. Приподнимаясь на локтях парнишка поворачивается к нему, в наглую задирая вверх косматую голову и скалясь в нездоровой улыбке. — Тя тёлка бросила что ль, ты чё такой бешеный сегодня? — Хочешь мне её заменить? — А у тебя и НЕ на тёлок что ль встаёт? Вроде не глупый. Только вот с упёртостью крупной рогатой скотины продолжает наступать на одни и те же грабли. Обычно пары-тройки оплеух людям достаточно чтобы понять, чего делать стоит, а чего нет. Этот же шизоид так и не дошёл до этого осознания за все 16 лет, которые каким-то чудом провёл на белом свете, пусть каждый раз и усиленно пытался поскорее загнать себя в могилу. Удары обрушиваются с новой силой. Проволочка за волосы через всё помещение аккурат к окну, после чего следовало резкое прикладывание к чугунной трубчатой батарее, о да, это должно быть чертовски больно. Только парнишка отчего-то продолжает смеяться. Ровно также, как делал это каждый раз, когда силы были не равны. Он всегда смеётся, постоянно, как заведённый, вводя в недоумение всех собравшихся. В этот раз ещё и не сопротивляется, абсолютно, позволяя Егору изгаляться над ним так, как тот только пожелает. Мазохист чёртов. Переломать бы ему все кости, чтобы хоть раз увидеть на его хлеборезке что-то помимо этого бесноватого нездорового оскала и услышать наконец хоть что-то внятное окромя издёвок и дурного смеха. Неадекват. Мразота просто, придушил бы его собственными руками. Только нельзя. Егор не дурак. Егор действительно скорее убьёт этого идиота, чем добьётся от того мольбы о пощаде, а исход такой очень нежелателен и не столь из ценности жизни психа, сколь из соображений прагматичных. Ломать самому себе жизнь — дело последнее, а Егор себе не враг. Но порой так хочется… Так хочется, что хоть руки связывай. — На этот раз всё? — хрипит Тора, сплёвывая кровь в сторону и вновь глядя на того бешенным нездоровым взглядом. — Весь пар выпустил? — Пошёл ты, — перебрал, сильно перебрал. В прошлый раз, кстати, тоже. Всё-таки по лицу его мудохать не следует, особенно после взбучки от директора. Да и опять же, тот хоть и ёбнутый, всё равно послабее Егора выйдет, как бы действительно не пришибить… Мокруха — это уже серьёзно. И почёта в этом никакого нет. — Шизоид. — Я тебя услышал. Если ты закончил, будь добр, свали нахер, — и снова эта издевательская полуулыбочка, будто этот нахал одолжение делает, позволяя сегодня вытирать собой полы. Блять. Да пошёл он к чёрту. — Я закончу только когда я захочу, ясно?!

*** *** ***

Государству не нужны детдома. Да, именно они, потому что на беспризорников чхать оно хотело. Понятие "сироты" уже давно в отчётах заменено на условные "площади" или что-то в этом роде. При этом само количество детей этого особого и безнадёжного сорта не сократилось, да и боже, должно только увеличиться, пока существуют хотя бы такие как Фил. И сколько во всей стране подобных семеек Адамсов, ещё и таких, где матери не догадались перевязать себе трубы и наплодили нищеты на целый детский сад? Катастроф в мире тоже немало происходит, аварий, пожаров... А одних умалишённых-то сколько?! Сектантов всяких, или просто чрезвычайно ебанутых людей, которым не то что детей доверить нельзя, самих бы в дурку поместить на принудительное... Так что да, баторы нужны. "И побольше", — мыслит Тора, покуда дрожащими руками опирается на плитку и всеми силами пытается отодрать себя от кафеля. Количество баторов сокращается. "Не разобранных" же детей из закрывающихся детдомов перекидывают в соседние словно мешки с картошкой. Егор и его компашка из ещё 3 человек приехали к ним в 8 классе, это же надо было додуматься, в самый пубертат. Хотя чего тут удивляться, в этом возрасте уже никого ни в какие семьи не принимают. Кроме разве что возврата Феликса Москаленко к ненадолго протрезвевшей родне, и повезло же тому с этими уродцами разминуться... Впрочем, именно поэтому Тора и перестал его уговаривать вернуться, он всё-таки его друг, а не враг. И тем не менее, примерно с того момента жизнь самого Торы окончательно и превратилась в ад. Батор ведь батору рознь. Семёныч вот очень не хочет попасть под сокращение, наоборот даже, из их насквозь гнилой коробки целый культурный центр для заблудших душ со всего региона сделать хочет, прям мессией себя возомнил. Ремонт вот затеял, крышу к осени залатали, сейчас стены уплотняют, по лету батареи менять будут и всё кругом красить, шкурить и заклеивать. А батор этих же голодранцев находился в захолустье похлеще, чем их приморский городишко, да и вдобавок чуть ли не напрямую граничил с тюрьмой, пусть уже и лет 10 как закрытой, однако всё же пустившей метастазы по всей их обитаемой территории аж до ближайшей тайги. Едва приехав, Егор рассказывал всем, как якобы с беглыми зэками в лесу какие-то делюги мутил, как братался с какими-то северными криминальными авторитетами, и прочие байки из склепа, коим более наивные Торины сородичи охотно верили, перенимая и в свой лексикон инородные жаргонизмы и феню. Ложка дёгтя, хотя и медовой их бочку не назовёшь. — Блять, — матерится парнишка, пытаясь набрать в грудь побольше воздуха. Собственные же рёбра сдавливали лёгкие похлеще железных обручей из средневековых пыток испанским сапогом. Сил никаких не осталось. Да их и не было, он планировал после душа улечься спать хотя бы на пару часиков, ведь в дороге выспаться особо не получилось. Несмотря на то, что в наглую улечься на грудь Паши, который и сам растянулся на весь задний ряд сидений, выглядело крайне заманчиво, на деле лежанка такая оказалась крайне жёсткой. И сколько ехали, Тора мыслил одно: поскорее завернуться в одеяло на своём уже ставшим родным ватном матрасе. Но вместо того парниша невесть сколько в прострации пролежал на полу туалета, силясь осознать себя как концепцию. И Тора поднимается, придерживаясь за стену и сильно кашляет, стараясь не выплюнуть лёгкие. Ноги более-менее в порядке, несмотря на тяжесть всё-таки разгибаются и могут удержать своего обладателя если и не на пьедестале, то хотя бы в вертикальном положении. Усмехается своей же горькой шутейке, упираясь обеими руками в раковину и опасливо переводя взгляд к зеркалу и... А всё не так уж и плохо. К несчастью, заживает на нём не как на собаке, однако ж на лице виднеется только небольшой шрам разорванной кожи от соприкосновения с раковиной, который можно выдать за последствия прошлой пятницы. Значит, ничего и не произошло. "Чёрт". Не всегда его жизнь такая была. Вообще-то раньше его нигде кроме как на борьбе особо-то и не били. Бабке очередное спасибо, как знала прям, что такая подготовка в его жизни будет просто бесценна. И Тора правильно здесь поставил себя. Пусть и семейный, которых неразобранные роддомовские отказники и иные, находящиеся здесь с раннего детства, мягко сказать недолюбливают, но Тора спасся благодаря интеллекту, осторожности и состраданию. В нём признали своего, особенно когда он раздарил практически все когда-то имевшиеся у него вещи более нуждающимся. В нём признали своего, когда хитростью выиграв какой-то конкурс, Тора полагавшийся ему "откат" на облагораживание местной территории отдал, а не на счёт свой закинул, хотя имел такое право. В нём признали своего, когда в спорах со старшими позицию свою он аргументировал так, что волей-неволей их самих на свою правду склонял. Не сказать, что всё проходило гладко. Однако, что баторская администрация, что остальные баторцы его честно заработанное право на двухместку без соседа оспаривать не стали, пусть и прилетало ему пару раз за своеобразную привилегированность, но это только когда он наглел излишне. А так — жить можно было. Каждый батор — своя экосистема, взращенная в своих традициях и на своих правилах. Пусть и со скрипом, но Торе удалось когда-то в неё вписаться, и даже временно вписать туда же Фила. Жизнь обоих не то чтобы была сахаром. Однако, с появлением Егора и его компашки всё совсем грустно стало. Так что да, Тора повторит ещё раз: "детдома, блять, не просто нужны, они жизненно необходимы". Но не государству. Тому наоборот, чтобы пыль в глаза пускать, необходимо постоянно количество этих незаменимых учреждений всеми способами сокращать, рисуя позитивную динамику. Плевать, ведь СМИ всё выставят как бесконечную борьбу хорошего с отличным, посмотри мол, дорогой зритель, как краше и чудесатее становится каждый следующий день! Только в окошко смотреть не смей, а то не дай бог ещё выйдешь, когда розовые очки разобьются стёклами внутрь. Всех семьями не обеспечить. Да и тех из числа подобных Торе, кому семеек всё же хватило, зачастую обратно забирать надо. Тора рад, что сам отказался от предоставленного ему когда-то шанса обрести вторую семью. Рад, что ума тогда хватило быть чуть наблюдательнее и скептичнее, иначе сейчас был бы прислугой, поваром, горничной, нянькой и бесплатным репетитором для той хитрой мразотной семейки. Эдаким рабом, который будет единолично и бесплатно выполнять любую возложенную на него работу, так ещё и помалкивать, ведь такую неоценимую ему видите ли услугу оказали — забрали в "семью". Это ещё был лучший вариант. Ведь любят порой всякие разные южане к ним на север заглядывать и, бросая в глаза пыль из благородных помыслов, забирать из вечной мерзлоты на тёплые юга деточек, меняя им госучреждение на свой "интернат семейного типа", где штук 20 разных несчастных судеб одинаково пашут на тракторах поля от дома и до заката, доят коров и прочим фермерским трудом на своих новых родителей занимаются. Тора ведь подросток, так ещё и достаточно эгоистичный, и ему-то уж точно дворцов заманчивые своды не заменят никогда свободы. И в баторе этом время той самой свободы подошло к концу. /previously/ Паша обещал, что в понедельник они уже будут в городе. В целом, обещание тот своё сдержал, да вот не уточнил только, что имел в виду глубокую ночь на вторник. А потом всё само как-то закрутилось... — Павленишвили Тимур Бесарионович, — раздаётся требовательный голос Семёныча аж с другого конца коридора. "Вот блять" — первое же, что промелькнуло в мыслях названного. Вторым было желание поменять имя, но эта мысль преследует его каждый раз, стоит кому-то назвать его полностью. За этим всегда следуют крики и какой-то гон, так что ни одной положительной ассоциации полное, даже частично названное, имя у самого носителя не вызывает. Мерзость. Тора останавливается у самого входа, медленно оборачиваясь в сторону директора. — Ты знаешь, что я с тобой за это должен сделать? — тем временем сухонький седенький мужичок, ростом едва ли выше самого Тимура, уверенным шагом приближается к последнему, хватая вовсе не сопротивляющегося парнишку за локоть и волоча долой с этажа младших возрастов в сторону лестниц, к собственному кабинету. — Извините, Виталь Семёныч, задержался чуть дольше. Больше такого не повторится! Честно-честно, — чуть дурачится Тора, позволяя раздражённому директору тащить себя хоть на все 4 стороны. Усталость давала о себе знать, сил на размышления не оставалось совсем, хотя о внезапной поездке за тридевять земель в автомобильное царство парниша не пожалеет никогда. — Задержался он... — тем временем ворчит директор, — ты должен был быть здесь ещё вчера вечером! — А что, проверка была? — вскидывает брови Тора, и становится ему моментально не до смеха. Проверка... Проверка — это плохо. Это очень плохо и повлияет на его дальнейшую судьбу, поломав к чертям всё, что он так упорно пытался провернуть. Торе не нужны плохие характеристики, проблемы с полицией вкупе с лишним геморроем для идущей ему навстречу баторской администрации. Но он же ещё когда отпрашивался всё просчитал, ближайшая проверка только в конце марта... И если повезёт, эта проверка в его жизни будет последней. — Твоё счастье, что не было, — и даже сам Семёныч ощущает, как напрягшаяся было в его хватке рука в момент расслабилась. Накрутил. Себя парниша очень накрутил... И вздыхает Семёныч, болезненно зажмуривая глаза. Какой же всё-таки непутёвый Тимурка, ох какой непутёвый... — Ну тогда ведь всё в порядке, Виталь Семёныч, — облегчённо раздаётся из-за спины названного, который, гремя огромной связкой ключей, вновь отпирает свой кабинет и с размаху закидывает Тору внутрь. — АУЧ!! Больно вообще-то! — вскрикивает тот, налетая в темноте на стул, и Виталий Семёнович щёлкает выключателем, запирая дверь изнутри. — Садись, рассказывать будешь, — обходит свой стол и усаживается в кожаное крутящееся кресло. — Где был, с кем, что делал. Давай-давай, выкладывай прям как есть, а я придумаю пока, что с тобой делать дальше. — Как где был, Виталь Семёныч, был там, куда и отпрашивался. Чего не так-то? Ну, дел выдалось чуть больше планируемого, задержаться пришлось... — Ложь, — прерывает того директор, потирая переносицу, — ездил я к твоему деду. Не было тебя там вообще, Тимур... — и у последнего внутри всё холодеет. Семёныч так-то не самым плохим взрослым был. Немало подозрительный, с невесть откуда взявшимся мессианством, но хотя бы не гнида. Очень часто навстречу просьбам баторских шёл, помогал каждому индивидуально, выбивал из центра какие-никакие деньги на благоустройство, так ещё и карманных много выдавал, больше положенного. Ну ведь правда, подозрительный же тип! Вот какой ему-то прок от этого всего? Грехи что ль какие отмаливает... Впрочем, Тора предпочитал об этом не думать. Хотя нет, думал конечно, предпочитал скорее напрямую не лезть, но держать ухо в остро. — Чего молчишь? Где был, спрашиваю, — требовательно раздаётся из-за другого конца стола, и Тора опускает голову. — С другом, — тихо буркает в ответ, моментально замолкая в размышлении. — С другом, — потирает переносицу Семёныч. — Как друга зовут, откуда он... Давай-давай, Тимур, чего клещами из тебя всё вытягивать надо? — Пашей зовут, одноклассник мой новый. Я правда к деду шёл, а с ним по пути встретился, он и предложил пойти к нему. Ну не дурак же я отказываться от еды домашней и ванны, в самом-то деле. А к деду потом хотел заскочить, так Паша предложил у него остаться, пока родичи его в разъездах все выходные. А улицу всю в лёд закатало, ну вы видели? Циклон этот жесть вообще. Не дойти не переломанным... Ну я и решил, что дед и... подождёт... — Сказки эти другому кому-нибудь рассказывать будешь, Тимур, — и директор раскручивается на стуле, тяжело вздыхая и вновь вперивая недовольный взгляд на Павленишвили. — Вот сколько времени идёт, а ты всё не меняешься. Вот вроде взрослеешь годами, паспорт вот получил, девятый класс уже закончил... Но каким упрямым бараном с детства был, таким и остался. И ведь даже если понимаешь, что не прав, никогда не останавливаешься... И с каждой следующей фразой лицо Торы только сильнее мрачнело. Нотации и миллионы раз перелитая из пустого в порожнее мутная каша из неоправдывания возложенных надежд и полного несоответствия парниши каким-либо требованиям, присыпанная сверху оскорблениями и прогнозами самого хуевого будущего. Знаем, проходили. Одни и те же слова, один и тот же набор общих фраз, Тора себя чувствовал словно окружённым ходячими неписями со скудным набором скриптов. — Это вы к чему, Виталий Семёнович, — но он старался держать себя в руках. Послушно выслушав, просто выдержать. Как и в каждой подобной ситуации. — К тому, что дурь эту из башки выкидывать пора уже в твоём возрасте. О будущем бы задумался лучше, уже пора, уже семнадцатый год, — продолжает свои извечные нотации тот, меняя ретроспективу на предсказания будущего. — Всё думаю, когда вырастешь, когда в облаках витать перестанешь, когда же уже это всё произойдёт-то наконец! А оно всё не случается и не случается. Каким был — таким и остаёшься. Школа? Действительно, зачем она! Олимпиады, форумы, как-то приглядеться, примелькаться кому, чтобы жизнь себе потом упростить... Нет, зачет оно нам, в самом-то деле! Мы как шпана подзаборная будем, нам на дне нравится! Мы будем врать, изгаляться, пить, курить, с наркоманами якшаться... — и многое он ещё говорил, ой как многое, и долго речи его пролетали мимо ушей Торы. Как и в любой ебаный день сурка. — Уж не знаю, чья кровь в тебе такая дурная, Тимур, но бабушка твоя уж точно надрала бы тебе уши. — Виталий Семёнович... — и Тора стискивает зубы. Потому что переход на эту тему всё-таки произошёл. Такое случается не каждый раз. Но когда всё-таки случается... — Нино была не человеком, настоящим благословлением! — не слушая, с упоением восклицает Семёныч. И чтобы что? Вот зачем? Вот нахуя, а? "Блять!" Неужели Тора сам не знает, что был разочарованием для всех и с самого начала? Для матери потому, что нежеланный плод не умер выкидышем; для бабки потому, что вместо спокойной старости снова пришлось с дитём нянчиться, так ещё и таким сложным, что оставалось на него только орать дурниной; по мнению учителей, своей непоседливостью он губил весь свой потенциал и в науках и в искусстве, до которого никогда не дорастёт; для спорта был слишком тощим от природы потому обречённым плестись в самом конце в тщетной попытке набрать массу на казённых и скудных детдомовских харчах, и так далее. Просто набор ёбаных ролей, словно карточками выпадающих в этой ахерительной игре, он столько раз пытался найти себе хоть где-то место в этом мире, с трудом собирая из этого паззла хоть что-то цельное. И что, ему обязательно надо каждый раз всё это по новой напоминать? Что-то блять изменится, какие-то тайные смыслы найдутся в тысячах проклятий, осыпаемых на его имя? Да Тора шкуру блять с себя содрать готов в такие моменты! Но нельзя. В таких ситуациях надо молчать, насколько бы омерзительно не было всё, что связано с ним. Помалкивать и просто пережидать, и блять! Как же он всех их ненавидит. — Такая молодая, сама, представляешь, сама по распределению на север уехала! — тем временем не унимался Семёныч. — Людей учить! С её-то отцом могла бы где угодно это делать, но она сама выбрала трудный путь, а всё почему? Потому что воля у неё была, честь была, Тимур, ты понимаешь?! Наш город нуждался в педагогах и она поехала! Потому что это долг, Тимур, долг! Тебе-то ни о чём понятия эти не говорят, это итак понятно... Не повезло ей с наследничками, что ж тут поделать... И после этой, сказанной с неподдельной усталостью фразой, Виталь Семёныч замолкает, уперевшись печальным взглядом в стену, на которой красовалось старое фото. На нём Нино Бесарианис Асули, ещё совсем молодая девушка, одетая в брючный костюм, держит в руке длинную указку. Взгляд её уже в те времена был строг и требователен, а ровная осанка и гордо вздёрнутый подбородок делали её самым ярким человеком на фото. Если же к желтоватому чёрно-белому снимку присмотреться, можно было углядеть в немногочисленных мужских лицах педагогов ещё и молодого Виталия Семёновича в самом углу, счастливо улыбающегося камере. Поверх его скромного клетчатого жилета белыми чернилами был написан год — 1969. В далёких американских землях, как знает Тора, в это время проходил самый масштабный хиппи-шабаш Вудсток, провозглашающий победу мира и любви... В этих же землях, в зачем-то отстроенном с нуля посреди заполярной тайги промышленном моногороде ни миром, ни любовью ещё и не пахло, и, как видится с позиции дня нынешнего, не запахнет и никогда. Только тяжёлый труд сквозь стиснутые зубы, и бесконечное превозмогание без гарантии дожить хотя бы до среднего возраста не лишившись здоровья и рассудка. А на старость — цирроз печени как подарок джина из бутылки водки, как бы говорящего тебе "хавай, вот твоя награда, сука". Кто-нибудь в силах втолковать Торе в чём здесь вообще смысл? И почему совершенно искреннее отсутствие понимание этих идеологем карается чуть ли не как измена Родине при Сталине? Объясните ему кто-нибудь, во имя чего весь этот героизм? Во имя чего костьми ложиться в фундамент, зарываться в этот "Котлован" Платоновский? Тора никогда не поверит, что он один единственный, кто видит в этом невыносимость и духоту, ложащуюся на плечи каменным грузом тяжести существования. Блять! Да зачем вообще такая жизнь? К чему все эти воспетые в религиях страдания? Он не понимает... Решительно не понимает. Никого. Ни строителей этого города, загибающегося от полудохлости градообразующего предприятия, ни всех, кто добровольно здесь живёт, не зная ни причин, ни целей. Тора вообще никого из них не понимает. Возможно, отсюда и растёт всё это. Быть может, дурная кровь того залётного морячка, расплавленной магмой текущая в его организме, сыграла своё, как бы мракобесно это ни звучало. Тора как чужеродный организм, город его чувствует и отторгает. Все его обитатели словно защитные клетки, покуда сам парниша — вирус, которому здесь не место. Как и в любом месте на Земле. — Я могу идти? — не поднимая взгляда от пола молвит Тимур, с силой сжимая в кулаки руки. Странное это чувство. Бесконечный день сурка из раза в раз всё ковыряет и подтачивает одни и те же места. И если раньше это не трогало никак, то с каждым новым разом начинает не столь раздражать, сколь... Всё-таки делать больно. Да, чёрт его возьми, даже такой сто раз из пустого в порожнее перелитой каше. Тора заебался от этого. Очень. — Знаешь, Тимур, иди. Вот честно. Иди на все четыре стороны, тебе ничего не объяснить. Я просто сделал для Нино Павленишвили всё что смог. Всё остальное на твоей совести. Как ты там будешь, где, с кем... Меня не волнует. И дальше ты один будешь, как сейчас, или пропадёшь с кем — это твоя жизнь. Всё что могу сказать: подготовишься как должен был — я помогу тебе с опекой, как и договаривались, не подготовишься — будешь жить как жил, и как тебе с этим одному и дальше будет — я даже не представляю. Я итак слишком много для тебя сделал, то что ты это не ценишь — тоже только на твоей совести. Всё, уходи, Тимур, нечего мне на нервы больше действовать. \end\ Он и ушёл. Ушёл, громко хлопнув дверью и сжимая кулаки, оставляя ногтями борозды на ладонях. Весь тот, пусть и с налётом усталости, но всё-таки тёплый и положительный настрой оказался втоптан в грязь всего-то за какой-то жалкий... час..? Блять. И Торе нужно помыться. Просто смыть с себя весь тот ушат помоев, который на него в очередной раз вылили с намерением вразумить его заблудшую грязную душу. Хах, вразумить? Да просто сорваться. Как все и всегда, когда у них не задаётся день. Мыться. Просто отмыться, заживо свариваясь в горячих струях воды, чёрт, как же ему было паршиво... Тора и пошёл. Светить голыми телесами в незакрывающихся душевых кабинках ночами можно было спокойно — все давно в это время спали. Но вот волосы всё-равно мыть Тора предпочитал в раковине, хоть это и не приветствовалось с такой-то длиной кудрявой шевелюры. Кто же, блять, мог подумать, что Егор, которому завтра вообще-то тоже в школу, в таком часу бодрствует, так ещё и так активно?! Урод безмозглый... Едва стоя на ногах, половину своего веса взвалив на руки и доверив его совдеповской раковине, Тора с минуту таращился в своё отражение, нервно кусая обветренные губы и с силой моргая до цветных пятен на закрытых веках. За исключением ссадины на носу, его лицо практически не пострадало. А то, что скрывала ткань огромного растянутого и без того оверсайз лонгслива и таких же огромных джинс оставалось только его делом. Кстати, похудел он. За эти три дня довольно заметно. А дальше всё реже и реже получится заскакивать на обеды, а значит — сила поубавится тоже. Хреновое же ему досталось тело, раз так легко теряет с таким трудом набираемую массу, чёрт... Даже лицо — и то хреновое. Грузинский нос равняли не один десяток раз, глаза слишком светлые виделись ему практически незаметными, ещё и эти веснушки просто... просто ни пришей к пизде рукав, выглядели ужасной грязью, которую не содрать даже с кожей, а уж это-то Тора пытался... "Быть уродом, но с тяжёлым кулаком или самым симпатичным слабаком" — и что ж, раз в этой настольной игре в монополию ему выпали самые паршивые кости, из-за которых у него толком нет ни одного, ни другого, то всё, что остаётся делать — это уповать на периодически мелькающую где-то поблизости удачу, свои мозги и накопленный доселе жизненный опыт... Всё, о чём думалось в этот момент, так это благодарность самому себе за то, что не забывает перед заходом за железную дверь этого Бухенвальда снимать с себя все серьги и цепочки, иначе новые местные обитатели вырывали бы их из его тела с мясом, чтобы загнать кому-нибудь из вне. Телефон здесь тоже прячется во внутренних и потайных карманах сумок, ведь телом любят пробивать любые попадающиеся взгляду поверхности, а значит — ненароком разбить недешёвый мобильник — дело плёвое. Наличка, дорогие безделушки, да хоть что-то, что имеет ценность — всё тысячу раз перепрятано и ни разу никому на глаза не показано. Это — то немногое, что вообще есть у этого голодранца, его собственность на поприще коллективного "общего", хотя бы что-то, что действительно "его" без всяких "но". Тора ненавидит детдома. Потому что... Блять. Какой же это абсурд. Торе только 16. Хотя нет, Торе уже целых 16, и все эти годы он широко открытыми глазами наблюдает за тем, как разлагается мир. Это было во все времена и во всех слоях общества. Политика, религия, он достаточно начитался и про "Банкет Каштанов", и про итальянскую войну из-за ведра. Не то чтобы ему весь этот мир абсолютно понятен будто он сто миллионов и миллиардов лет живёт на таких же планетах как эта... Просто он всегда старается глядеть в суть, избегая всей этой мишуры. Тора не верил в доброту, особенно если она идёт откуда-то сверху, от более высокой касты людей. Для него оное всегда выглядело как подарок с барского плеча, как бросание туристами монеток нищим африканским попрошайкам, как подкормка голубей в парке, одним словом — как попытка лицемерных богачей потешить своё развращённое эго эдакой забавной причудой. Тора не верил в благотворительность, лишь в попытку избежать с её помощью налогов. Тора не верил в сострадание и помощь, лишь в баш на баш. Тора не верил в деньги, не верил власти и не верил в Бога. Тора не верил всему такому из себя правильному Семёнычу, не верил лицемерным учителям и десяткам приёмных родителей, время от времени забирающих из батора озлобленных бездомных щенков человеческих. Тора не верил Егору, не верил своей покойной бабушке, да что уж там, Филу с Киром он тоже не то чтобы доверял на все сто. Тора вообще никому не верил. Глаза слезятся. Руки дрожат, костяшки пальцев побелели, а всего парнишку начинает мелко-мелко трясти под всё нарастающий гул в голове. А время неустанно близилось к 3 часам ночи. Скоро снова вставать, переться в школу, а после всё-таки идти к деду, и блять! Эта ёбаная ночь никогда не закончится.

*** *** ***

Час дня, позади все на удивление спокойно прошедшие 8 уроков, благо всё ещё сокращённых по причине пребывания несчастных в невыносимых условиях вечной мерзлоты. Никому не известно, на что минобразования полагается, но Тора бы с превеликим удовольствием завалился бы спать, ведь клевал носом уже в полупустой маршрутке, по обычаю своему никуда не торопящейся. Но покой ему может только сниться... Холодный пазик медленно тарахтел по усыпанной ямами дороге. По обеим сторонам мелькали голые ветви кустов и мелких деревьев, скудными кляксами растущие средь бескрайних белых полей, тянущихся по холмам и упирающихся в серые скалы. За скалами же — тёмные воды морей Северного Ледовитого в паре километров отсюда. И пусть Тора и любил смотреть на эти просторы, летом выбираясь к пустынным пляжам, холодные ветра своими штормовыми порывами никогда не отзывались в его душе никаким иным чувством, как своего рода актом мазохизма в обмен на очищение головы в самый морозный туман или самый сильный дождь. Отчего-то чувствовалось, что вода ему всегда была необходима... Утонул чтоль в прошлой жизни... Но сейчас его путь лежал в обратную сторону, "на материк", как говорят местные, где вдоль дороги тянулись старые деревянные ЛЭПы с паутиной толстых чёрных проводов меж ними. Для устойчивости на бесконечных арктических ветрах каждый столб подпирался ещё одним таким же. "Чёртовы ворота", как называли их суеверные бабки, хах, дорога действительно вела в своего рода ад. Хотя летом там когда-то бывало и хорошо. Тора помнил зелёные сады, скудно растущие то тут, то там плодовые деревья, щебёнчатые дороги и бесконечные полосы деревянных изгородей, пёстрых разноцветных... Помнил и охраняющие эту низину скалы, и сосновый бор, против всех законов выросший поверх камней, и ледяные линзовые озёра с вытекающими из них мелкими речушками, и... Недолго он там бывал. Это же в основном дачи в конце концов, там нет ни особых условий, ни его ровесников, лишь десятки пенсионеров, трясущихся над своими скудными огородишками с натащенной из совхозных полей землёй. А потом и вовсе после ряда событий Тора не приезжал в эти земли долгие годы, да и не заявлялся бы туда и дальше... Если бы стрелка индикатора его жизни из позиции "отвратительно" окончательно не сместилась бы в зону "кошмар". Под череду довольно скудных и блёклых воспоминаний пазик, миновав загадочные остановки посреди чистых полей, дотарахтел до конечной, вокруг которой со всех сторон располагались почерневшие косые домишки и один единственный работающий магазин. Разворачиваясь, белёсая тарантайка поковыляла обратно, провожаемая взглядом порядком заёбанного Торы. По мере её удаления, настроение последнего скатывалось всё глубже в яму, достигнув своего дна, когда звук окончательно стих. Молчала и природа. В отличие от Карелии, здесь не было слышно даже птиц, равно как и не было видно ни единого признака дотлевающей жизни, окромя скудного ларька, свет окон которого освещал вереницы чёрных наполовину разобранных домишек и кое-где проглядывающих покошенных гнилых изгородей. Померли давно почти все эти бабки. Заброшенными остаются их некогда плодоносящие огороды и скелеты теплиц. Остатки их домов облюбовали нуждающиеся в дровах, а их северные морозостойкие яблони, некогда украшавшие практически каждый местный участок, превратились в малосъедобную дичку, хотя ещё по осени Тора их подворовывал... Медленно плетясь по заметённой дороге, ориентируясь лишь по протоптанной тропинке, парнишка замечает в отдалении тусклый свет окон хатки, в которую и держал путь. Жёлтое свечение, создаваемой лампами ильича, будет единственным, что через несколько часов осветит и его дорогу обратно на остановку аккурат к одному из последних рейсов. И будь его воля, Тора бы не приезжал сюда вообще. А впрочем, приезжать сюда — это как раз ничто иное как его воля. Выкидывая окурок в ближайший сугроб, парнишка ускоряет шаг. — Де-ед! Ты тут вообще? Чё свет включен, платёжки давно видел? — кричит Тора, едва переступая порог хаты. — Деда? — не разуваясь, лишь обстукивая берцы, проходит дальше, заглядывая в одну из комнат и ненароком пиная полупустую бутылку сомнительного содержания. Её мутная коричневая жидкость разливается по доскам, оседая каплями на масляной краске и просачиваясь в щели. — Блять, — вздыхает, ведя плечом и вновь вперивая взгляд в сторону кровати. Одеяло вздымается, рука, торчащая из-под него периодически подрагивает. В комнате накурено и воняет спиртом, однако окно открывать не стоит — дров немного осталось. Кстати о них, Тора переводит взгляд в сторону печки — та дотлела и потухла, стены дома же, сделанные из брёвен и дранки, лишь держат оставшееся так называемое тепло. Придётся сегодня заняться колкой всякого сухостоя и прочего, и блять, опять на улицу, так ещё и под вечер... Прикрыв глаза, Тора вздыхает, силой воли унимая дрожь рук и вскидывая голову. — Хорош дрыхнуть, блять, время уже днём! — выкрикивает, выливая жидкость из первого же попавшегося гранёного стакана прямо в лицо храпящему телу. — Блять, какого хера! — хрипит оно в ответ, садясь на кровати и силясь продрать заплывшие глаза. — Тимур?! — осоловело произносит, стоит бледным водянистым глазам сфокусироваться на силуэте рядом. — Ну и нахер ты вообще... — невнятно начинает нудеть, кутаясь глубже в одеяло и намереваясь вернуться ко сну. — Проверка скоро! — едва ли не рычит на того Тора, брызгая остатками жидкости на седую макушку. — Ты не должен бухать хотя бы вплоть до неё, слышишь? — Угу, — сонно раздаётся из-под тряпок. — Блять, ты обещал! — буквально вопит парнишка, отбрасывая стакан на соседнюю помятую кровать, хранящую отпечатки чьих-то задниц в виде помятых тряпок. — Угу-у... — ещё более сонно — дед ни в какую не желал вставать. Ещё бы, блять, верить обещаниям алкоголика со стажем длиннее твоей жизни, конечно! Тора злится, выключая лампочку и громко захлопывая дверь комнаты. Напротив только кухня, а справа прихожая. Тора бегло проходится взглядом по крашеным стенам и углам. Нигде не сквозило, а значит, этой осенью он поработал на славу, щедро заливая каждую дырку и трещину монтажной пеной и закрывая сверху украденными из соседних хат плинтусами. Всякие там же стащенные картины в рамках, полки для одежды и обуви, даже целый кухонный шкаф, покоящийся как кладовая для хлама в прихожей, одним словом — всё, что хоть как-то напоминало уют, сейчас щедро маскировало неприглядный фасад реальности, порождая в голове Торы лишь один вопрос: "А купятся ли?" Не просто ли так он затеял всю эту галиматью? Или это так знание реальной картины вещей отзывается в нём? В прочем, не важно. Он уже здесь, а там, ближе к проверке от органов, когда те добредут до полузаброшенной деревни рассматривать каждый уголок нового предполагаемого жилища для одного неугомонного ребёнка, останется только молиться всем древним нордическим богам, ибо иные и о существовании этого места даже не подозревают. Скидывая на деревянный стул свой школьный рюкзак, Тора вытаскивает из кармана новенькой авиаторки бутылку вишнёвой химозной отравы, сам же откидываясь на соседний табурет и опираясь на стенку. Кухня уже выглядела хорошо, даже отлично, чуть ли не как в нормальных домах — Тора знатно постарался, отдраивая от векового жира и сигаретной смолы столешницу и шкафы с холодильником. И как ранее тут только не завелись тараканы... Хах, даже им, наверное, тут холодно. Впрочем, относительно чистую кухню дед ещё не засрал, Тора понадеется, что в таком состоянии она доживёт хотя бы до конца следующей недели. Отпивая сидр и морщась, парнишка берёт со стола початую пачку дедова парламента, смело вытаскивая оттуда необходимое и упрятывая остальное в потайной карман. Хах, хороший же у него обед — пиво с сигаретами. А он ещё и жалуется на потерю веса, ну не идиот ли? Затягиваясь, Тора вскидывает голову и жмурится, с силой прогоняя головную боль и унимая очередную дрожь в руках. Надыбать дров, сложить их под навес. Потом проверить баню, не превратилась ли она за это время обратно в свалку мусора. Кстати, ещё мусор надо собрать, да... Бутылки в прихожей стоят, ещё в комнате много... Да, собрать и отнести на помойку, а это как раз по пути за дровами, значит, с этого надо начать сейчас будет... Есть хочется... Шестерёнки в голове работают без остановки перерабатывают весь поток его сознания, выстраивая более-менее внятный алгоритм. А ещё ему рёбра отбили. Ему больно нагибаться — всё тело тянет. А сейчас надо ещё и поработать топором будет. Ну не самоубийца ли? Впрочем, ладно. В баторе мазь есть, надо будет не забыть воспользоваться... А ещё очень хочется кушать, может купить у остановки чего, холодильник как раз работает, хоть еды в нём отродясь не водилось... Ага, конечно! Дед ещё как-то не помер ведь, значит жрёт что-то и помимо водки. Вот ещё, будет Тора покупать еду в этот дом, ага, щас, десять раз, у него нет на это денег. Он купит чё по мелочи только перед проверкой. А там разберётся. Отхлёбывает, давясь газами и затягивается. Надо идти пока не стемнело окончательно. Как раз где-то час остался, когда серость над головой в черноту не превратится. Снова затягивается, давясь уже дымом, и страшно кашляет, содрогаясь всем телом и чуть ли не плача от перманентной боли, пронзающей рёбра, живот и раздираемое горло. Ебучий Егор, чтоб его асфальтоукладчик переехал! Ну чем он блять сегодня ему помешал? Почему больно-то так... за что же ему всё это... А потом снова снегопады обещают, вообще чуть ли не до бурана. Если не наколоть сегодня — потом просто не выйдет. А сегодня просто больно, он завтра и не встанет, если решит добить свой и без того настрадавшийся организм, и что тогда? Ксана Степанна эта долбанная из новой школы точно доебёт Семёныча, а тот уже самого Тору, авось вообще сорвёт все планы, и тогда все его страдания будут напрасны. Где блять выбор? Господи! Тора снова отхлёбывает большие глотки сидра и с грохотом ставит ополовиненную бутылку на стол. Блять, и ведь Семёныч тут был пару дней назад, сам ведь говорил... И что видел тогда? Друзей деда застал, вряд ли тот один тут куковал... Боже, какой ужас, блять, ну почему в этой ёбаной Сортавале и на карельских дорогах толком не было связи, вот дошел бы хоть раз звонок Семёныча до него — не было бы проблем... Затягивается последний раз, туша окурок о столешницу. Клеёнку надо ещё будет надыбать... Маскировщик недоделанный. Не сдался ему этот дом. Он всё равно не собирался тут жить. Физически — просто не хотел, но морально — просто бы не смог. Каждый уголок здесь напоминал ему о довольно поганом прошлом — ворох воспоминаний разной степени уёбищности. Пьяные крики, бухающий дед, визглявый смех спивающийся с ним бабушки... И... друзья семьи... Бесконечные друзья, соседи по участкам. Бабушка, уставшая от кричащего и с рождения проблемного ребёнка, спихнувшая его на месяцок в деревню. И ушедший куда-то дед, оставивший ребёнка одного в этом бараке. Сальные улыбочки, потные руки и перегар... Блять. В других обстоятельствах Тора бы просто убил нахуй деда за всё, что по его вине тогда тут произошло, а сейчас... А сейчас вынужден вылизывать его хату, лишь бы успеть свалить из детдома до того, как существование там станет ещё невыносимее из-за привоза очередных беспризорников из места, где градообразующее предприятие — ещё одна ёбаная тюрьма, на этот раз рабочая. Два стула, блять. И всё бы не так страшно, да вот есть вещи, которые Тора никогда не забудет, каким бы мелким, пьяным или аффектным он тогда ни был. И какую же уёбищную шутку решила с ним сотворить судьба. Господи, да почему всё всегда так сложно-то! Торе нужна помощь. До скрипа стискивая зубы и с силой сжимая кулаки, Тора и сам знает, что ему перманентно нужна помощь так-то, но блять? Кому какое нахуй дело до проблем очередного школьника со дна общества, вот серьёзно? Феликс с Киром были близкими лишь друг для друга, Тора же так, когда-то к ним просто прибился, всегда оставаясь тем самым третьим. У Паши свои друзья и своя жизнь, Тора никогда не станет для него чем-то таким же близким, как те ребята из машины Рама, да и так ли оно надо самому Паше? Они всё равно разъедутся через полтора года, вряд ли человеку, не завёдшему себе приятелей в школе за предыдущие 9,5 лет вдруг приспичит стать чем-то большим, чем просто одноклассники, с таким, как Тора. Как бы того ни хотелось, а ждать от других людей исполнения своих желаний — глупо. Повеселиться? Да без проблем, Павленишвили идеально для этого подходит. Выпить вместе, сбегать покурить, попиздеть ниочёмно на уроке или пофилософствовать в ночи на лавке — всё сюда. Ещё в Карелию можно съездить, блять, да хоть на Северный Полюс! Но вот впутывать друг друга в свои проблемы — нет. Паша его не впутывает, хоть Тора и пытался миллионы раз заводить с ним такие разговоры. Ответом всегда было в разной форме "нет", и всё тут. Нет и точка, "это личное". А больше Торе просить и некого. Да и какая разница? Сколько бы ни было вокруг людей — они все ему не помогут. А сам он ненавидит чуть ли не каждого на всей этой земле. И пора бы уже приниматься за работу.

*** *** ***

Сигаретный дым бьёт по лёгким. Нельзя, наверное, пять штук подряд, но Торе всё ещё похуй — пачка ведь не его. Он просто ждёт уже этот долбанный автобус, лишь бы свалить подальше. Поразительно, организм настолько вымотался, что спать не хотелось совсем, хотя ещё пару часов назад он бы с удовольствием свалился бы в ближайший сугроб. Это уже какая-то особая степень мазохизма, он бы усмехнулся даже, не будь настолько паршиво стоять на безлюдной остановке около закрытого ларька и гадать — приедет ли тарантайка, или последний рейс на сегодня уже был. Тора ненавидел зиму. Ненавидел блять всей своей душой, его тошнило и тянуло блевать от одного вида снова падающего с неба грязного снега, кружащегося белыми хлопьями от бесконечных порывов ветра. Он живёт здесь 16 лет. 16 долбанных лет, и за всё это время ниже широты Полярного круга высунул нос только вот пару дней назад с Пашей, да и то произошло, удивительно, зимой! Ну и ладно, хотя бы день чуть длиннее увидел... И жёлтые круглые фары наконец-то разрезают свистящую ветром округу. Тора выкидывает сигарету, параллельно размышляя, выкинуться ли самому под колёса этой тарантайки, или всё-таки доехать на ней до дома? Движения даются с трудом, побитое тело сегодня перегрузили ударной дозой физического труда. Мышцы гудят, руки трясутся... Тора с размаху грохается на покрытую трещинами кожзамовую обивку кресла и едва ли не вскрикивает от боли, стрельнувшей его позвоночник. Жёлтый свет салона неприятно бьёт по глазам. И духота. Тора расстёгивает куртку в попытке набрать в грудь побольше воздуха — перепад температур доводит до удушья. Парнишка судорожно вздыхает, зажмуривая глаза до цветных пятен и едва ли не стонет — как же ему паршиво... Сколько он так ехал — даже хрен не знает. Остановки сменяли друг друга одна за одной. Запотевшие окна, мерный скрип корпуса и тарахтение мотора — Тора сидел будто в трансе, ни в какую не желая из него выходить. Один чёрт ему от одной конечной до другой, так что будет зависать в пустоте собственной уставшей головы до тех пор, пока водитель не скажет проваливать. Даже когда кресло рядом с ним прогнулось. Даже когда чья-то рука провела перед глазами. Тора очнулся только когда его уже начали трясти, хмурясь и резко поворачивая голову. И взгляд тут же становится несказанно удивлённым. — А мир тесен... — только и может произнести, с ухмылкой глядя на Пашу, стряхивающего снег со своей куртки. — Ахуеть, так оно двигается! А то сегодня в школе вообще как живой но сука не живой, я тебя и тронуть боялся, — прыскает в ответ тот. — Всё спросить хотел, с батором-то твоим нормально всё? Не, ты конечно заверял меня, мол отпрашивался, но я, если честно, всё ещё слабо в это верю. Хотя дело твоё... — Верь-не верь — мне без разницы, если честно, — пожимает плечами Тора. Грубо. Паша вон даже нахмурился. А ведь он всего лишь беспокоился, ну какого хера... — Извини, не хотел хамить. Просто столько хуйни навалилось, заебался, если честно. — Значит всё-таки дали пизды, да? — поджимает губы тот. — Печально. Но понимаемо. Меня моя мать тоже весь день сегодня игнорит, так что... — нагоняй? Да нет же, Тора вообще не про это. Он и думать забыл про директора на фоне всего что предстояло провернуть через деда. А впрочем... какая уж теперь разница. И замолкают. Паше, как оказалось, тоже на конечную. И что он только делал там, на границе города, где сел... И почему снова от него несёт краской... Да впрочем опять же, какая к чёрту разница-то? У Паши своя жизнь. И если сам не посвящает в неё приятеля, значит так надо. Тот ведь тоже ему не всё докладывает и не отчитывается. Да кто они блять друг другу вообще? Пора Тимуру прекратить об этом думать. Пора ему вообще прекратить думать, пока не зашёл слишком далеко. Бежать на скалы в ближайшие дни будет сродни самоубийству, а в четырёх стенах своей комнаты он просто сойдёт с ума в бесконечном прокручивании всего происходящего. Ведь автобус уже уехал. А они всё ещё стоят друг напротив друга на этом перекрёстке и молча смакуют по сигарете. Могли бы покурить по пути, но отчего-то стоят и смотрят друг на друга, хотя обоим в разные стороны. — Те есть че сёдня делать? — первым прерывает молчание сам Тора, довольно устало глядя на парня напротив. Не сдержался. Да, у него действительно шило в заднице, и каждый раз он сам себе хочет врезать, когда врывается в чужое. И Паша был этим чужим, особенно на фоне того, как тот ведёт себя с теми, кто ему действительно был близок. Тора же навязывался. Хах, да он намеренно навязался к нему ещё в новогоднюю ночь, неужели с того момента доёбываться до Кайсарова в любой паршивый момент жизни вошло в привычку? И тем не менее... В голове будто что-то непрестанно щёлкало, отбивая в ритм одно желание, просьбу, мольбу не оставлять его сегодня дома одного. — Не хочу домой, если ты об этом, — словно слышит этот порыв тот, легко откидывая мешающие чёрные пряди с лица и вновь затягиваясь. — Пошли нажрёмся.

*** *** ***

— Пав-ле-ниш-ви-ли Ни-но Бе-са-ри-о-нис А-су-ли, — по слогам читает последнюю написанную от руки подпись к фото. Педсостав только-только открывшейся десятой школы, Паша сам схвати с комода эту фотку со словами "опа, это же молодой Ильясыч". А Тора даже и не знал, что его нынешний классрук мог быть знаком с его бабушкой. Хах, может в том числе и поэтому его ещё не выгнали? Чёрт знает. Торе плевать, покуда он делает ещё один глоток водки, запивая сверху фантой. — Это здесь она так. Для тупых детей она была "Ниной Виссарионной", хотя вообще-то терпеть не могла, когда её так звали, — хрустит чипсами, покачивая в другой руке талку. Паша молодец, сам купил. Потому что с Торы сегодня квартира. Точнее как квартира... — Почему? — и Паша внимательно рассматривает пожелтевший снимок, без труда находя на нём статную женщину с горделивой осанкой. — Ну а как иначе? Люди тупые и не в состоянии с первого раза запомнить и обычные русские имена, а тут ещё и традиционное национальное, которое даже ты ударением исковеркал, хах... — и Тора цокает, вновь прикладываясь к горлу и жмурясь, даже не замечая пристальный взгляд тёмно-карие глаз брюнета, что неотрывно глядят, наблюдая за его движениями. Тора и не смотрит на него. Лишь на заметаемое снегом запененное окно справа. Потом переводит взгляд на потресканный потолок и гудящую тройную люстру, опаляющую комнату жёлтым светом двух ламп ильича и одной энергосберегающей. Потом кидает взгляд на ещё один диван напротив, тот, на котором когда-то жил сам. А за столом рядом делал уроки. А этот советский холодильник около бывшей бабкиной койки, на который он сейчас и опирается, так противно гудел всегда... — Ей вообще-то нравилось её имя. Она даже фамилию менять не стала когда замуж вышла. Дед её за это каждый раз попрекал, когда они ещё в браке были. Мол что как не жена, позоришь и всё такое. Но она гордой была, сильной... Ты её, кстати, нашёл? — и резко поворачивает голову, сталкиваясь с пронзительным взглядом тёмных глаз. — Ну, н-на фотке... — Это было несложно, она тут самая красивая. Вы, кстати, похожи — голос мягкий, бархатный, природная хрипотца даёт особого очарования. Паша всегда переходит на этот тон, когда выпивает, но такие слова... Тора смущается, невольно покрываясь мурашками. — Это навряд ли. Мать-то моя не сильно на неё походила, куда уж тут мне... — и отворачивается, закусывая губу. — Подозреваю, что ей просто не дали сделать аборт, иначе как так сразу она меня и бросила — не понятно. А потом и бабка с дедом развелись, и причиной того стал тоже я. Ну как я... Так-то он, водка и его друзья. Я же стал скорее орудием, да и хер бы с этим, давно было... — и закусил губу снова, ёрзая и подбирая к груди колени. Да что ж за раздражающая привычка-то от напряжения спонтанно рассказывать то, что и под дулом пистолета не следует? И Паша сощурился, пристальнее разглядывая его профиль, уж это-то Тора видел. — Хах, она настолько возненавидела деда после всего, что тогда произошло, что аж переделала мне документы. И фамилию свою дала, и даже отчество в честь прадеда, но на русский манер, ведь я ему не "Дзе". Я так-то Бессарионович, но хер бы кто это выговорил или хотя бы запомнил, вот и сокращаю как вы условного "Дмитриевича" до "Димыча" или "Александровича" до "Саныча". — Тебе это тоже не нравится? — вопрошает Паша, немного щурясь и отпивая водку из отобранной у парнишки бутылки. — Мне моё имя в принципе не нравится от начала и до конца. Слепленная из всего подряд солянка. "Тимур" в честь её брата покойного, всё остальное — на отместку деду. Только в отличие от бабки, за фамилию я тоже не держусь, — и Тора также делает глубокий глоток и жмурится от горечи спирта. Или просто от горечи — он уже сам не разбирает, что заставляет его закрывать глаза. — Княжеский род старинный, хах, просто смешно блять! Всё, что у меня есть — это вот эта вот разъёбанная комната в этой разъёбанной коммуналке, даже по выпуску из детдома квартиру не выдадут, ведь я уже наследник и тут прописан. Зато блять предки в горах в замках жили... Блять, какой же сюр, тебя это никогда не напрягало, кстати? — и оборачивается, забирая из его рук бутылку и сам прикладываясь к горлу. Ещё один глубокий глоток и следующий за этим кашель. Паша глядит на это неотрывно, доставая сигареты и подпаливая кончик прямо в комнате, следит. — Блять, столько поколений! — голос парнишки потихоньку срывается на истерику. Паша видит это, аккуратно забирая из его рук бутылку и отставляя на пол подле себя и вновь оборачиваясь к приятелю. Кудри закрывают его лицо, Тора опирается на полусогнутые руки, заходясь остаточными тихими хрипами и продолжает. — Род каждого из нас в принципе длился тысячи лет, и чтобы что? Чтобы каждое поколение всё равно вытаскивало себя с самого дна, буквально отскребало, закрывая фундамент пирамиды потребностей чуть ли не с самого его основания?! Чёрт, да нахуя тогда всё это вообще?! Нахуя, а?! — и вскидывает голову, находясь неприлично близко к его лицу. Кудряшки обрамляют этот отчаянный, практически безумный взгляд светлых жёлтых глаз. — Нахуя меня вообще родили? — и голос его дрожал. — Вся моя жизнь — чужая злая шутка будто бы... — и он отстраняется, устало откидываясь на спинку и вперивая нечитаемый взгляд в пол. — И знаешь, я бы даже посмеялся... Если бы понял юмор. И Паша аккуратно, словно хрупкую статуэтку его приобнял, медленно укладывая податливое пьяное тело на свою грудь и в голове помечая поставить будильник ко времени школы. Что ж, он предполагал, что не вернётся сегодня к себе, ещё когда соглашался. Предполагал, что парнишка явно не в себе с самого утра, и однозначно точно после пары глотков сдастся. Именно за этим он и согласился, ведь... Как оставить-то? Весь он словно оголённый провод, Тора этот. Чувства — наружу, душа — наизнанку. Ершится, шипит и кусается, но на деле — столько боли. Приобними — о весь посыпется, ведь такой поток противоречий долго под маской клоуна не скроешь. Паше, к слову, понравилось его обнимать прошлой ночью, пусть сам он абсолютно не тактильный. Ему нравилось его слушать, ведь не так часто удаётся беседовать с умными людьми. И был согласен на такое даже сейчас, однако... Паша действительно не знал, что сказать в ответ. Не знал, какие вообще слова говорят людям, когда те расстроены и злы. Для него самого это было чуть ли не перманентным состоянием, до которого не было дела даже ему самому, он не жаловался. Но парнишка этот... другой был, с ним так нельзя. Отчего-то чувствовалось. Нельзя... — Мы просто не там где нужно, — и Паша сам вертит головой, вновь бегло оглядывая скудный интерьер и отдельно останавливая взгляд на гигантских и громоздких книжных полках, обрамляющих чуть ли не весь периметр комнаты. — Эта конура не станет твоим склепом. Однажды мы оба свалим отсюда нахер и забудем как страшный сон, веришь? — А ты обещаешь? — и парнишка чуть приподнимается, заглядывая Паше в глаза. И сквозила надежда в этом щенячьем взгляде, переплетаясь с тусклыми искрами догорающего пламени перемолотой в мелкую крошку юности, тот видел. Он выделяется. Очень ярко выделяется на фоне довольно скучных и предсказуемых окружающих неписей. Похож на свою бабку, как бы ни отрицал. Красивый ещё, собака... — Однажды мы съебёмся, — и в горле отчего-то пересохло, заставляя прокашляться, — мы съебёмся так далеко, как только сможем.