Не успели заскучать, Ваше Высочество?

А вы и есть то новое начальство, которого все так боятся? («Девчата»)

В телефоне Селены все люди — как люди. Записаны под своими именами и фамилиями. Есть парочка странных номеров: «Д.» (Деймон), «Та ведьма из больницы» (по отзывам пациентов — одна из лучших гастроэнтерологов города и просто милейшая женщина Ж. Солсбери), «Псина любимая» (невероятно вежливый детектив из отдела по борьбе с наркотиками Р. Штицхен, использующий фразу «Да что у вас там опять?!» вместо «Алло»), «Папаша» (какими-то неведомыми путями вышедший на её компанию ведущий с федерального канала м. Винс) и… единственная запись, украшенная такой сомнительной вещицей, как смайлик. «Бальзам императрицы» — с чёрным сердечком возле имени. Единственный контакт в списке, на который хочется нажать только для того, чтобы услышать с другого конца примурлыкивающее «Что-то срочное, Ваше Высочество?» Вообще-то надо «Ваше Величество», она каждый раз ему напоминает, чтобы не путался, но почему-то именно в титулах Реймунд катастрофически забывчив. И не пытается исправляется. Знает, что ему можно всё. Он вообще очень избалованный сотрудник: является в офис когда ему удобно (а удобно ему только после смены, потому что совмещает менеджера по продажам в её компании с помощником инспектора по делам несовершеннолетних, где ему время от времени норовят поставить ночную), садится на кресле с откидывающейся спинкой, потому что у него, видите ли, затекает собственная спина после участка, пользуясь служебным положением, пробивает всех соискателей на предмет долгов и судимостей, обсуждает все проекты не с инженерами, а сразу прётся в кабинет директора (а директор «Бридж Корпорейшн» не очень-то сильно и против), постоянно с кем-то болтает, чаще всего с Амели (заодно переводя ей поручения Селены с директорского на человеческий) и лезет ко всем с глупыми вопросами — особенно поначалу, когда слова «скользящая опалубка», «экструзия» и «положительный изгибающий момент» звучали для него как сущая тарабарщина. Зато переговоры с потенциальными спонсорами и клиентами проводит едва не лучше самой владелицы компании, очаровывая исключительными условиями, которые каким-то образом придумывает для каждого контракта, неиссякаемым потоком красноречия и неизменным восторгом, с каким каждый раз описывает технологии компании, не забывая напомнить о постоянном изучении новейших открытий в строительной отрасли мисс Селеной Ферворт как главой вышеупомянутой компании. О ней он рассказывает так, будто влюблён в неё.

***

После того признания, когда предприимчивый помощник инспектора всё-таки признался мисс Ферворт в полной и совершенно беспардонной фабрикации дела, по которому она проходила свидетельницей, созданному им с единственной целью увидеться с ней ещё раз и провести пару часов в праздном шатании по улицам и несении такой же вымышленной ахинеи о ходе следствия, Селена окончательно приобрела над ним полную власть. Он покорился ей с чисто юношеской доверчивостью (хотя Реймунд Гиршфельд должен был уже многократно выйти из юношеского возраста) и только успевал удивляться собственному легкомыслию. Поэтому ничего удивительного в том, что должность менеджера по продажам досталась именно ему, разумеется, не было: — У меня ведь совершенно никакого опыта в этой сфере, да и образования тоже, — как обычно, напускал он на себя скромность, впервые в жизни оказавшись с другой стороны стола не в роли допрашивающего, — Ну как меня на такую ответственную работу… я же не помогу, а испорчу вам только всё. — А вы не волнуйтесь, господин Гиршфельд, — именно так, у Селены он никогда не «мистер», а исключительно «господин». Она считает, что ему так больше идёт. Собеседование между тем обретает новые краски: будущее начальство через стол сцепляет с ним пальцы, ласкающе касаясь костяшек. — Компания вся принадлежит мне, и отчитываться за всё, что испортили, будете передо мной. Самое главное у вас есть — умение располагать к себе и желание сотрудничать. Такой аргумент ему уже было нечем крыть, и к месячной зарплате помощника инспектора Реймунд начал приписывать месячную зарплату менеджера по продажам, прищуриваясь со своим пробирающим лукавством всякий раз, как ей вздумается назвать его по должности. Лучше просто так, по имени. Селена чаще зовёт его ласково — Рейми. Подобная сентиментальность не мешает ей регулярно обещать его поколотить (ничего она не придирается, это он её нарочно выбешивает — очень уж нравится наблюдать свою богиню в гневе), а ему — критически относиться к этим нападениям. Роб просто считает, что глупостям обоих нет оправдания, но приходится терпеть — хотя отделы у них с Реймундом и разные, работать нередко приходится вместе. Кроме того, помощник инспектора, однажды вообразив, что угрюмый и неразговорчивый детектив Штицхен невероятно страдает от мыслей коллег о себе как о (подумать только!) угрюмом и неразговорчивом человеке, постоянно пытается показать ему свою дружбу. Некоторое время борьбы спустя Роб просто смирился, отчасти успокаивая себя тем, что за старшим товарищем ещё самим нужен глаз да глаз. Ему же постоянно приходит в голову какая-нибудь глупость. Мало того, что тратит время на возню с каждым задержанным, переходя к делу только после того, как убедит, что весь отдел на уши поднимет, пока не добьётся для него послабления, да ещё (обычно невероятно правдивую) историю жизни выслушает, мало того, что чуть только не за нос этой малолетней шпане водить себя позволяет — ну и что, что это у него методы работы такие? Штицхену хорошо известно, что инспектор Оверскоу очень ценит в помощнике это умение влезать в доверие, но сам всё равно считает, что манера Реймунда каждый раз выворачиваться наизнанку до добра не доведёт — мало всего этого, так ко всему прочему ещё и недавно вот связался с жутко стервозной девицей на двадцать лет моложе себя и теперь сразу после смены несётся к ней. У него, мол, ещё одна рабочая смена в её строительной компании. На Ролекс Дайтона со стрелками из 18-каратного золота он копит, видите ли. Ну вот свет ему белый не мил без Ролекса, и всё тут. Можно подумать, кто-то в их отделе ещё не понял, что старый болтун просто по уши втрескался.

***

Роб перевёл взгляд на сидевшую на скамейке девушку. Пришла на встречу со стаканчиком кофе. Процентов на семьдесят состоит из него, наверное. Как обычно, насупленные брови — Её Величество посмели оторвать от важных дел. Ну да ничего, потерпят её дела. Затянувшуюся паузу можно было заполнить только сигаретой, в поисках которой детектив сейчас и шарил по карманам. — Возьмёте? — не меняя равнодушного выражения лица, Селена протянула ему ещё нераспечатанную пачку. На ходу пробурчав что-то, что, по всей видимости, должно было означать благодарность, Роб скомкал целофановую обёрку, огляделся в поисках ближайшей урны и, наконец, щёлкнул зажигалкой. Затянулся. Хорошо знакомый вкус наполнил лёгкие. Почему-то в памяти всплыла картина рабочего кабинета сидящего перед ним директора Бридж Корпорейшн, в котором нигде не было видно пепельницы. Роб повертел в руках пачку. Красные Bond Street. Какова вероятность того, что из всех существующих на свете марок… — Не знал, что мы с вами курим одни и те же сигареты. — Я не курю, — поймав его вопросительный взгляд, девушка устало пояснила. — Реймунд говорил. А, ну тогда понятно. Реймунду только дай повод поговорить. Что он ещё, кроме его, Роба, любимой марки сигарет, успел выболтать этой акуле большого бизнеса, конечно, очень интересно, но к делу совершенно не относилось. На то, чтобы покончить с сигаретой, детективу хватало пары затяжек, и, отправив окурок в урну, он вновь развернулся к такой же не слишком разговорчивой собеседнице. — Вот как раз его я и хотел обсудить. Мисс Ферворт, скажите откровенно — у вас есть проблемы с отцом? Такие понятия, как «Роб» и «тактичность» определённо находились на разных полюсах планеты. За время своих странствий Селена успела привыкнуть к этой мысли, но тут даже она закашлялась: — В каком смысле «проблемы с отцом»? — В таком, что вы заманиваете человека, который на двадцать лет старше вас, требуете его внимания, чтобы он к вам по первому зову нёсся, отнимаете всё его время — а у него в отделе, чтоб вам было известно, показатели, между прочим, с прошлого месяца проседают — рассыпаться перед вами заставляете, как последнего дурака. Что, отыгрываетесь на нём за строгое воспитание в детстве, очередного подтверждения своей власти добиваетесь? А если вы считаете, что все должны подчиняться вашим желаниям только потому, что вы достигли какого-то успеха в жизни, я в очередной раз вас разочарую. В общем, вы меня поняли. Заканчивайте уже ему мозги полоскать, он и так немного с приветом. Даром что уже под полтинник, — святая убеждённость Штицхена в собственной правоте не могла пройти мимо такого вопиющего нарушения границ — Реймунд принадлежал к тому типу убеждённых холостяков, которые смертельно боятся женщин и соглашаются на всё, лишь бы избежать любого скандала. Хотя, надо признать, целовался с женщинами он в разы больше всех их знакомых — здороваясь со всеми коллегами, кто только носил юбку вместо брюк, Гиршфельд первым делом чмокал в губы и только потом интересовался здоровьем самой коллеги, её мужа, детей и даже собаки. Сами женщины обычно этот тип ни во что не ставят и очередь из желающих прибрать его к рукам всегда чрезвычайно невелика, если не отсутствует совсем, поэтому неудивительно, что шефиня строительной компании — несмотря на неприязнь к ней, Роб отмечал и правильность черт лица, и хороший вкус в одежде, и манящую сладость власти, замершую в изгибе её губ — так легко вскружила отнюдь не глупую голову Гиршфельда. — А вы считаете, что спасаете его из рук коварной стервы? — от аргументов детектива Селена поперхнулась нервным смешком. — Или просто спасаете всех, кто вам под руку подвернётся? — знала, что бьёт по-больному, но почему это Робу можно, а ей нельзя? — И я его никуда не заманиваю и ни за что не отыгрываюсь, ясно? Да, он мне нравится. Знаете, чем? Диагнозы мне не ставит. Разговор получился не слишком красивым, и после него Селена неприятно чувствовала себя, что опять с кем-то сцепилась, но больше всего — что ей опять пришлось отстаивать их отношения. Только на этот раз почему-то оправдываться надо ей. Не оправдывать его, как уже привыкла, а самой. Она его, оказывается, «не достойна». Она. Королевишна. Богиня. Красавица. Директор строительной компании, между прочим. И вдруг должна доказывать, что, оказывается, достойна уже не слишком-то и молодого кавалера довольно-таки сомнительной наружности, не обладающего ни весом, ни влиянием, ни финансами… одним словом, более чем обыкновенного. За одним исключением. У Реймунда какой-то невероятно манящий голос. Такой… сахаристый, что ли. Когда они знакомились заново в единственном правильном, единственном существующем мире, Селена посматривала на него даже с опаской. Боялась, что не сможет перестать видеть в нём сладкоречивого придворного, не сможет смириться, что он больше не раскланивается и не стелется к её ногам, а он в ответ не сможет простить, что какая-то прихоть никогда не существовавшего придурка в капюшоне для неё оригинал, сходство с которым она в смутной тревоге ищет в его живом, настоящем лице. Натужно улыбалась, трогая его руку, неизменно скованную браслетом часов, она нарочно просила показать ей какое-нибудь место в городе, лишь бы по возможности молчать самой, слушая его рассказ, и всё всматривалась в него, всматривалась, всматривалась… В привычной для неё, но как будто не для него (или это всё её фантазии, глупо отрицающие очевидность его нахождения в этом мире с самого рождения?) жизни Реймунду не хватало ни нагловатой уверенности советника в своем единственно правильном мнении, ни ножом по сердцу проходящей искренности деревенского управляющего, искавшего утешения в её объятиях. В нём вообще ничто не выдавало человека, нуждающегося в путешествиях по иллюзорным мирам. Даже нет, не так — Реймунд Гиршфельд был абсолютно, неприлично нормальным человеком! Без фобий, маний (если, конечно, не считать его помешательство на швейцарских часах манией), неврозов, психозов и прочих приятных вещей, которым самое место было бы в медицинской карте мисс Ферворт, если бы мисс Ферворт не сопровождала каждый разговор о больницах уговорами и клятвами, что у неё точно всё в порядке. То немногое, в чём они никак не могли найти взаимопонимание, чаще всего связывалось именно с больницами. Нет, она не курит! И даже алкоголем не злоупотребляет. В отличие от него, кстати. Реймунд уже не помнит, что послужило причиной, а что следствием его время от времени возникающего желания прибухнуть — то ли вследствие его коммуникабельности, превосходящей все разумные пределы, у него возникла привычка приглашать очередного собеседника чего-нибудь тяпнуть, то ли сама коммуникабельность была следствием привычки. Неважно. Важно то, что его обожаемая королева не разделяет его убеждения, что открытую бутылку чего-нибудь градусосодержащего надо непременно «допить». И тем не менее у неё явные проблемы с кишечником. Не только с ним на самом деле, но с кишечником просто заметнее всего. Хоть он и делает вид, что не замечает, как она после каждого приёма пищи глотает какие-то таблетки. — Ну что? — не успел спрятать от неё взгляд, и Селена заметила, куда он смотрел. — Это просто ферменты для переваривания. — Шацхен , сладость очей моих, можно мне взглянуть на заключение того врача, который выписал тебе восемь медикаментов на день? Вернее, до конца дня ещё три с половиной часа, но хочется надеяться, что на восьми ты остановишься. Мы же с тобой уже говорили на эту тему. Ну хорошо, хорошо, отстану я от тебя с этими таблетками, но тогда или ты покажешь мне назначение, или… — Или что? Давай, говори, — это происходит само, даже не задумываясь. Больше всего Селена боится, что он обидится и вспыхнет. Сильнее этого боится только шальной мысли, что Деймон так ничему и не смог научить её, и она так же, не веря до конца, что такую, как она, можно любить, готова цепляться за мужчину и изводиться, не задела ли она его. Может быть, сейчас даже больше, чем тогда. В семнадцать лет легче верить, что ты ещё всем покажешь. А сейчас она уже знает, что третьего шанса ей никто не даст. — Или ты сходишь всего один раз просто чтоб исключить язву или ещё что-нибудь, что я там себе могу напридумывать. Фантазия у меня, как ты понимаешь, богатая. И, если позволишь, я тоже с тобой схожу. Просто удостовериться, что тебе провели полное исследование. — А если не позволю? — сухой тон вопроса контрастирует с мягким поцелуем в темя. Ей непременно хочется остаться в его глазах всемогущей императрицей, но так, чтобы не задеть его. — Ну тогда по старинке, запишусь в тот же день и то же время — благо, у меня уже столько всего лечено-перелечено, что на мне можно лаборантов учить — и случайно подсяду к тебе в коридоре. В конце концов, уступив его красноречию, мисс Ферворт потратила два часа своей жизни на то, чтоб облазить сайты десятка больниц и из нескольких сотен специалистов попасть на приём к некоей Ж. Солсбери, соблазнившись её докторской степенью. И что из этого вышло?.. Прикрыв дверь кабинета, в котором оставила пациентку, в которой (не без сомнений в масштабности этого мира) узнала ту самую невоспитанную девицу с ярмарки, Жозефина на мгновение замерла, когда минутой спустя в ожидающем в коридоре мужчине тоже узнала помощника инспектора Оверскоу, считавшего себя самым больным человеком на свете, а потому обязанного нестись в больницу с каждым прыщом, выскочившим на его благородном челе и потом битый час допытывать её несчастных коллег, не сделается ли у него от этого заражение крови и вообще стоит ли включать в завещание совершенно неношеный халат (кажется, ещё даже с этикеткой) и советоваться, включать ли ему в эпитафию цитату из Фуко или всё-таки из Вебера. Одним словом, у мисс Солсбери были причины остановиться, завидев его лицо в больничном коридоре. — Вы на приём? — нечеловеческим усилием воли её вопрос прозвучал даже с подобающей степенью эмпатии в голосе. — Нет, я девушку жду, которая сейчас у вас в кабинете, — конечно, не воспользоваться ситуацией было бы непростительной оплошностью, и Реймунд поспешил сделать всё, что от него зависело. — Может быть вероятность чего-то серьёзного? Вы только ей, пожалуйста, не говорите, у неё сейчас на стрессе всякое может быть, ну вы понимаете — работы очень много, всё время срывы, перенапряжение… Вы лучше мне — я всё не спеша, аккуратно ей объясню и послежу обязательно, чтобы все медикаменты от вас обязательно в своё время… вы только названия запишите, пожалуйста, а то в аптеку без рецепта примерно как в джунгли заходишь, ничего не соображаешь. Помню, случай ещё такой был… Ещё одним столь же нечеловеческим усилием воли Жозефина заставила себя найти что-то хорошее в ситуации, например, что, по крайней мере за приём лекарств можно не переживать, и у оставшейся в кабинете нахалки нет шансов избежать лечения. Как, впрочем, и анализов, вполне справедливому назначению которых она пыталась воспрепятствовать. — Все назначения будут в протоколе. Под вашу ответственность, — Жозефина показала знаком, что не может больше распространяться, когда в кабинете её ждёт пациентка, и вновь удалилась. Селена вышла от неё спустя, наверное, где-то полчаса. Сказать, что была она чернее тучи, значит ничего не сказать. — Такое ощущение, что это всё специально, — мрачно подытожила она, запрокинув голову и съехав на самый край сидения. И чхать она хотела, что металлические больничные стулья больно врезаются в затылок. Ничего другого она всё равно не заслуживает. — И эта слабость, и лактоза, и вообще всё. — Случайно в организме вообще ничего не бывает, это я тебе как больной со стажем говорю, — по началу фразы и её позе Реймунд догадался, что она ещё не переходила к сути, и осторожно поинтересовался, опустив ладонь на спинку её стула, чтобы смягчить прикосновение к железу. — Расскажешь? — Меня как будто наказывают, и если я не успею исправиться до какого-то срока, к концу года у меня вылезут не только непереносимость лактозы и синдром раздражённого кишечника, а целый язвенный колит или ещё что получше. — И за что тебя наказывать? Она посмотрела на него, словно впервые, и вдруг серьёзно прошептала, глядя ему в лицо: — Если б ты знал, какая я на самом деле, ты бы не стал ни любить, ни переживать за меня. Раньше Селена никогда не задумывалась, что у неё в тарелке, но длительный стресс и, видимо, привычка постоянно перекусывать на ходу теперь сказывались на здоровье так часто, что ей приходилось читать состав продуктов и подолгу расспрашивать официантов о составе масла. Подсесть на обезболивающее она боялась, предпочитая терпеть. Ей и хотелось, чтобы Реймунд был рядом в эти минуты, когда её мучила сильная боль, и казалось неправильным заставлять его, как будто нельзя переждать одной. Но всё равно заставляла, сердилась, даже заплакать при нём могла, когда сваливалась после очередного приёма пищи, а потом накричать, чего он тут расселся. Хотелось… не прикипать к нему слишком сильно. Она часто срывалась, часто была расстроена, часто замыкалась в работе, словно его совсем не существовало на свете, а ещё чаще накидывалась и изводила какой-нибудь ерундой, словно желая разом познакомить со всеми возможными сюрпризами, что таятся в её голове. Не всегда нарочно. Она и правда чаще всего не справлялась с собственным организмом, решившим, что в двадцать восемь лет кто-нибудь согласится отпустить его на заслуженный покой. «Я не хочу тебя обижать, Рейми, но ты правда связался с просто отвратительной женщиной». «Реймунд, я не шучу. Я правда ужасная. Посмотри, какой я бываю. И очень часто, да! Я всю жизнь была ужасной, а сейчас просто апофеоз какой-то». «А теперь я ещё и болею, и откуда я знаю, когда всё это кончится? Да понятия я не имею, откуда это взялось, почему с тех пор, как меня чуть не застрелили на той ярмарке, у меня куда-то к чертям слетел весь иммунитет». «А ещё я буду приставать к тебе и лезть, потому что мне всё время кажется, что ты куда-то пропадёшь или нас увидят вместе, и тогда непременно случится что-то плохое, или просто не справлюсь с эмоциями, потому что я уже много лет никого не любила, и мне всегда мало, я всегда думаю, что могу дать тебе больше, ещё больше, и я или когда-нибудь задушу тебя, или ты успеешь сбежать от меня сам, пока не поздно!» «Скажи, что тебе надоело со мной мучиться, что не стоит ради красивых встреч с девушкой на двадцать лет моложе тебя, которой можно похвастаться перед коллегами, терпеть вот это вот всё. Я не буду обижаться, если ты захочешь уйти, честно слово. Я буду благодарна тебе, потому что ты невероятно порядочный и душевный человек, хотя никогда в этом и не признаешься (потому что ты такой же придурошный, как я сама, и считаешь всех вокруг достойнее себя. Хотя всё-таки глупее. Ты не совсем безнадёжен, Рейми, если признаёшь хотя бы свои гениальные мозги). Я не буду врать, что не соскучусь и не стану постоянно хватать твой одеколон, который ты у меня как-то оставил и объедаться твоим любимым марципаном, который я никогда не ела, чтобы почувствовать твою близость. Но ты всё равно разочаруешься во мне. Лучше уйди сейчас, пока для нас это ещё не будет слишком больно». «Пожалуйста, скажи, что устал от моей дури. Теперь я уже знаю, что справлюсь и одна». Это всё она хочет ему сказать, но никогда не скажет, чтобы не сковывать его. Пусть решает сам. А не решит — так она ему подскажет! — Реймунд, можешь мне сейчас правду сказать, — нормальное такое начало, да? Можно подумать, он только и делает, что с утра до вечера врёт. Но ладно, допустим. Может быть, женщинам, когда они мучаются кишечником, помогает выслушать правду. Он-то понятия не имеет, что такое проблемы с пищеварением — тащит в рот всё, что под руку попадётся, и хоть бы раз пожаловался. — Вот скажи, зачем тебе сваливать на свою голову балласт в моём лице, с которым постоянно нужно возиться? Тебе на работе нервов мало? Между прочим, это у неё такое интересное «спасибо» за то, что он уже час как от неё не отходит. И положила под поясницу она его скрученный свитер, конечно, тоже потому, что подозревает его в чудовищном вранье. Ну типичная Селена, Роб бы уже давно бился лбом в стену, на то он и Роб. Хорошо, что хоть у кого-то из их триумвирата мозги работают как надо! — Во-первых, я ни с кем не возился уже шесть лет с тех пор, как одна коллега на время отпуска доверила мне клетку с волнистыми попугайчиками. Вот тут я навозился на всю оставшуюся жизнь и повторять этот опыт не хочу. Ну что ты на меня так смотришь, ты знала, что овёс им можно только в пророщенном виде? Вот я как-то раньше тоже жил без этой информации. Во-вторых, если я тебе покажу толщину своей медицинской карты, ты не поверишь, как я вообще до сих пор не рассыпался, а в-третьих — перестань, наконец, всё время распоряжаться моей головой и закладывать в неё какие-то мысли, которых у меня там в жизни не водилось! Ну как маленькая, честное слово. Придумает про него глупости всякие, а потом ему же их предъявляет. Вот чего ты сейчас улыбаешься? Полегчало? Да брось, при чём тут я, это боль наконец-то отпустила. Хотя заботиться во время болезни он тоже не умеет, так, на ходу пытается освоить. Как и всё, пожалуй, остальное, чему понадобилось учиться после встречи с мисс Ферворт. Она же «Шацхен», она же «богиня», она же «Ваше Высочество». То есть Величество, конечно. Вечно он забывает. И да, он и сейчас не знает, как это произошло. На той злополучной ярмарке она подошла к их с Робом служебному автомобилю, как выяснилось впоследствии, уже с пулевым ранением. Он мог бы поклясться, что она не чувствовала боли, так легко и непринуждённо с ним заговорила. Когда дверь к ним открыл Роб, которому она, как оказалось, успела ранее отказать в разрешении на задержание, уже сидела как-то нетвёрдо, а ещё несколько секунд спустя потеряла сознание — он едва успел удержать её от падения на пол. Как она вообще могла ходить с таким ранением? А как он, старый идиот, не заметил ничего подозрительного?.. Прямо чертовщина какая-то. Пока она лежала в больнице, Роб не отпускал так ситуацию, ездил туда, справлялся о здоровье, возил цветы, быть может, чувствуя себя виноватым… Сам же Реймунд молчал и ничего не упоминал о ней. Только всё раздумывал о чём-то. Он запрещал себе расспрашивать, проявляя любопытство к судьбе незнакомки. Запрещал себе вновь и вновь вспоминать, как забилось у него сердце, когда эта незнакомка вдруг позвала его по имени, ещё не имев возможности его узнать. То было сущей глупостью, бессмысленной выдумкой его ума, но в этом её восклицании ему послышалась какая-то нечаянная радость. Будто он против воли когда-то пропадал из её жизни, а теперь вдруг нашёлся. И как глупо было с его стороны переживать, не пропадёт ли после той встречи она из его жизни, словно он хоть когда-то имел право на эти переживания. Что он, на старости лет с первого взгляда, что ли, влюбился? Да ну, бред какой-то. … Ещё одни таинственные таблетки, глотаемые при каждом удобном случае, оказались антидепрессантами. Судя по её привычке избегать походов к врачу, выписала она их тоже себе сама. Но не признаваться же, что случайно нашёл их у неё в пальто, хотя искал там на самом деле ключи, которые она вытащила из сумки и теперь не могла найти. Пришлось по дороге в участок искать номер Жозефины и пытаться выяснить, насколько безопасно их принимать в таком количестве и не нельзя ли с их помощью посадить себе кишечник. Оказалось, что всё-таки «льзя». Вместе с поджелудочной. — А кто их мог выписать? Видит небо, иногда пациенты спрашивают настолько очевидные вещи, что можно только закатить глаза. К счастью, такт мисс Солсбери никогда не изменял: — Психиатр. — И то есть без назначения их как бы… вообще никак? Даже за деньги? — наивность его вопросов зашкаливала настолько, что даже не сильно блещущему интеллектом понятно — в жизни Гиршфельда появился какой-то ещё интерес помимо коллекционирования болячек. Жозефина даже проверила набранный номер, как резко вдруг поменялся голос на том конце провода: — Мисс Солсбери… можно я… можно ещё раз к вам её привезу?.. То есть, конечно, нет, не в том смысле, она сама машину водит, просто… на неё так правда лучше подействует, вы же врач, у вас авторитет… пожалуйста, я вам до конца жизни буду благодарен… вот, и коллеги тоже шутят, что я ещё их всех переживу… и лично закопаю, видимо, да… простите, иногда… увлекаюсь… простите… Но мисс Солсбери — нет, пожалуйста, не надо к другому врачу… но зачем ещё одно мнение, мне вашего экспертного достаточно! Так и ей тоже достаточно!.. Она просто распереживалась очень в тот раз, поэтому не рассказала, это не нарочно вышло… хорошо… да, хорошо, я всё передам… мисс Солс… спасибо… спасибо, вы как к жизни вернули… если когда-нибудь правительство возглавлю, честное слово, памятник вам поставлю… нет, ну а чего мелочиться, я правда считаю, что в здравохранении… простите, да, не отвлекаю больше… спасибо ещё раз огромное… спас… Повесив трубку, помощник инспектора отёр всей ладонью лицо и, кажется, впервые в жизни пожалел, что впереди у него ещё целая смена. Да справится, конечно, он всегда справляется. Просто, ну… влюбиться же успел… Теперь вот ус пощипывает — догадки строит: Неужели он так мало для неё делает, что у неё дошло до антидепрессантов?.. Нет, это понятно, тяжело чувствовать себя слабым и больным, будто преданным собственным телом, когда привык всё время работать, не разгибая шеи. И, ясное дело, после огнестрельного ранения и реанимации быстро на ноги не вскочишь, он-то понимает, его-то за двадцать четыре года в профессии не один раз пытались прикончить, но ей-то с этим почти невозможно смириться. А на ком ответственность? Ну, ясное дело, на нём, он же старше. И что с того, что она начальство и вообще выше его ростом, особенно когда на шпильке? Это же он первым решил, что у них что-то там такое интересное наклёвывается, значит, он и отвечает! Так, и что ещё он мог не предусмотреть?.. С самыми благими намерениями решил дозвониться ещё и до Роба, дозвонился, попытался в завуалированной форме выяснить, существуют ли какие-нибудь гарантированные способы помочь любимой женщине, когда любимая женщина страдает, в ответ на вполне закономерный вопрос Штицхена, когда эта стервозная акула бизнеса успела у него дорасти аж до «любимой женщины», потерял терпение и наговорил грубостей, сбросил звонок, через десять минут заела совесть, набрал второй раз, начал оправдываться, за что получил ещё больше. Реймунд сам не сказал бы, откуда у него привычка перед всеми извиняться, но срабатывало всегда безотказно. Может, просто потому, что кому-то ведь нужно признавать свою вину, а другим чаще всего не позволяет гордость? Задуматься об этом пришлось тем же вечером, когда Селена, обернувшись и не дойдя до кухни, вдруг обняла его со спины обеими руками. Не ободряюще или ласкательно, словно ведя ладонью по лоснящейся чернобурой шерсти — не утончённо, а — порывисто, со всей силы. Прижалась к нему и опять начала гладить. Не легко, не ласково — с сознанием своей власти. Будто привязывала, чтоб сбежать не мог. Развернула к себе за подбородок и хотела было что-то сказать, но вместо этого только медленно скатила палец по линии его носа, как по горному выступу. Не скажет, что зацеловала бы его. Из гордости не скажет. Тем более никогда не скажет, что он ей дорог. А уж про «люблю» и не спрашивайте. Ну кому нужно мучить себя и нарочно произносить то, что и так сквозит в каждом жесте? Зачем ему непременно слышать, что его любят, когда её руки с таким удовольствием мнут, оглаживают, тискают, ласкают и щекочут его? Не иначе, отвлечь его хочет. Знает, что весь день как на иголках, вот и нежничает. А ведь ужасно сложно не поддаться, когда тебе уже под пятьдесят, и, честно говоря, в последний раз на тебя вешались девушки… Да никогда они на него не вешались! Ну, не всем идёт корчить из себя резких и дерзких, это он понял ещё в студенческие годы. Поэтому и сейчас необходимость серьёзного разговора никак не могла в нём побороть желание поддаться искушению. Селена часто накидывалась на него и даже приставала, но никогда не претендовала на большее, помня о его жуткой стеснительности, а он, в свою очередь, едва ли смел допустить мысль, что эта роскошная женщина может его хотеть. Вот в этом самом смысле, да. Откровенничать с ним — пожалуйста, работать вместе — безусловно, перебрасываться фривольными шуточками — да сколько угодно, даже делать его свидетелем своей боли — но не желать его как мужчину. Это просто смешно! И… и вообще, прежде, чем раздеваться, мужчина должен предварительно купить себе годовой абонемент в зал и минимум дважды в неделю тягать железо, чтобы на него можно было смотреть без отвращения, это же все на свете знают! А после тридцати пяти вообще не рекомендуется покидать пределы одежды, если только не в душ на пять минут. Ну он виноват, что у него пенсия на горизонте? И вообще, что ей мешало закрутить роман с Робом? А, точно, Робу же она не нравится. И это ещё мягко сказано, а главное, совершенно взаимно. Зато ему самому ох, как нравится… и не отходил бы от неё. — Селен, ну чего ты верхом-то на меня лезешь? Я поговорить вообще собирался… — ладно, признаем, формулировка получилась так себе, рот у помощника инспектора Оверскоу в принципе закрывался редко, а желание поговорить не исчезало практически никогда. — Ничего, мне что, надо получать разрешение, чтобы тебя поцеловать? — и почему сейчас ей овладело такое желание касаться его лица, осторожно гладя угловатые черты, о которые, как иногда говорили у неё в офисе, уколоться можно? — хоть чаще и с королевским великодушием позволяла ему обожать себя, недосягаемую богиню. Но брошенный ей недавно упрёк от Роба… Нет, искать в Реймунде фигуру погибшего отца она не собиралась. В них вообще не было ни единого сходства. Несмотря на его застенчивость, Селена ещё с их знакомства во дворце видела в нём мужчину, который может оказаться с ней в одной постели, и сам только этого и желает. Очень сильно старается сделать вид, что это не правда или свести всё в шутку, но так ей в глаза смотрит, что никаких признаний не надо. Королева ведь может казнить визиря, а он её нет. Какое-то чувство заставляло девушку желать и даже требовать этого неравенства, то словно пытаясь вернуть себя прежнюю, семнадцатилетнюю, такую, какой была, когда впервые в жизни полюбила — покорённой, восхищённой и… необыкновенно счастливой, то наоборот, стремясь овладеть той властью, которой обладала в Долине, и ожидать преклонения самой. Надо сказать, Реймунд давал ей повод, то снисходительно растолковывая ей элементарные (естественно, по его собственному мнению) вещи и играючи разбираясь с проблемами, повергавшими Селену почти в отчаяние, то вспыхивая от малейшего её жеста в свою сторону (не достоин!) и безропотно позволяя собой помыкать. Странное, непривычное желание, но порой ей очень хотелось и успокаивающе погладить его по голове, и нашептать, что его никто никуда не торопит и можно хотя бы иногда не суетиться. И… вообще просто приласкать, как бы мисс Ферворт ни беспокоилась, не повредит ли это её образу серьёзной деловой женщины. Слишком немного времени прошло с тех пор, как о них можно было начать говорить как о паре. Немного даже по меркам самого Реймунда, который, посмеиваясь, списывает всё на колдовской взгляд Селены. Словно сам оправдывается за неподобающее годам легкомыслие и несвойственную себе доверчивость. Ещё не умея осознавать это чувство и отрицая его, она влюбилась в такого же не верящего собственному сердцу и даже готового от него отказаться во имя рассудка приближённого короля. Его неискренняя, но льстивая и любезная тень, оказавшаяся для неё таким манкой, в настоящей жизни лежала между ними как меч поперёк постели, всё дожидавшийся, когда сама Селена решится сбросить его оттуда. — «Поцеловать»! Успеешь ещё, нацелуешься, меня твоё здоровье, между прочим, волнует, — пытаясь укорить её и рассердиться, Реймунд, как обычно, изображал слабо сопротивляющуюся невинность. Боялся ли разочаровать её как мужчина или просто каждый раз сдавал экзамен на приличность — науке неизвестно. — А можешь… можешь тогда проконсультировать меня по поводу здоровья… вот прямо сейчас? — его попытка защититься ободрила Селену, ситуация располагала подхватить их любимую игру, в которой роль совратителя неизменно отводилась ей. Но сейчас хотелось по-другому. Не препятствовать ему позаботиться о ней. Пусть даже совсем не так, как он задумывал. Величество вздыхает и водит его рукой по своему телу, поглаживая живот и грудь. — У меня острая недостаточность… — и, видя, как он заволновался, погладила по волосам и ткнула пальцем в губы, не давая ему слова вставить, — … твоего присутствия… вот… здесь… — с деланной непринуждённостью ведёт его руку ниже, опускает к себе на колено и снова направляет, пропуская её под юбкой, пока не доводит до нужного места. Держит. Накрывает своей ладонью. Поглаживает костяшкой пальца. Оборачивается к нему и нарочно будничным тоном интересуется. — Как ты на это смотришь? Серьёзность её вопроса против воли вызвала у него смешок. Так чистосердечно к интимной близости его ещё никто не склонял, и это… было хорошо. Намного лучше, чем попасть в дурацкую ситуацию, когда ты неправильно понял, а потом со стыда сгораешь и сердишься на свою самонадеянность — додумался же, что кто-то захочет попользоваться у тебя чем-то, кроме мозгов: — Чего сразу-то не сказала? — А то я тебя не знаю. Чуть что, сразу тупым прикидываешься. Он шутливо пихает её в бок, она отвечает ему тем же, хватает за рубашку, подтягивает на себя — и вдруг поспешно впивается ему в губы. Томление затягивается в омут поцелуя, перебиваемое короткими вздохами. Зажмурившись, Селена гладит, водит кончиками пальцев по его лицу, ставя преграду на пути губ мужчины перед тем, как вздрогнуть от сладкого ожога вновь: — А массаж мне сделаешь?.. … — Нет, Реймунд, массаж — это просто прелюдия. Нет, не надо тебе ничего специально уметь. И проверять специально тоже ничего не надо. Просто делай что хочешь и наслаждайся. Возлежа на животе, Селена возила и тёрлась об его спину то одной, то другой ногой, пока он старательно колдовал над её теперь уже обнажённым телом. По своему обыкновению, Реймунд не спешил раздеваться сам, а вот ей пришлось повозиться — она намеревалась красиво стащить юбку через голову, соблазнительно извивая бёдрами, и дать ему насладиться прекрасным зрелищем, но получилось неудачно — слишком зауженная юбка застряла на груди, поэтому снять её удалось только с третьей попытки и после четырёх гневных окриков «Нет, я сама!». А вот пуговицы на её офисной рубашке расстёгивал уже он — Селене хотелось побыстрее дать ему понять, что ей приятны его прикосновения, и он может позволить себе такую вольность без риска как-то её задеть или обидеть. Хотя вообще-то её ирония была неоправданна. Реймунд уже давно творил с ней всё, что хотел, а хотел он, как оказалось после некоторой разминки, погреться об её нагретую массажным маслом спину. Конечно, укладываться на неё сверху полуторастами фунтами он не будет, поэтому упрётся локтём возле её головы и привстанет на коленях, возвысившись на ней дюймов так на десять. Видимо, находит в этом какой-то кайф. Правда, почему-то и тут умудрился чем-то лязгнуть и зашуршать. Звук, похожий на разрывание упаковки, скорее всего, из фольги, впрочем, быстро стих, заглушённый нарочно звонким поцелуем у самой поясницы. Проскользнувшая под коленями девушки его ладонь обхватила их, помогая ей немного приподняться. Хрипловато выдохнул, опять завозился, подался ещё вперёд, коснулся губами бугорка между ягодицами. Захотел, видно, над ней поиздеваться, посмотреть, как она вздрагивает и извивается. А то он со своими усами не знает, какая у неё чувствительная кожа! — Ты что там делаешь? Рейм… ааааух!.. — как ни странно, Селена сама хотела подтолкнуть его к решительным действиям, но не ожидала, что он захочет проникнуть в неё прямо сейчас, и успела только дёрнуться и коротко вскрикнуть. Впрочем, обладание она потеряла всего на секунду, переведя дыхание, рассудила более критично. — Ну ты… даёшь. Я думала, ты там ещё только ремень расстёгиваешь. — Прости, — свободной рукой Реймунд огладил её грудь, опуская в ладонь целиком, пропустил сосок между пальцев. На всякий случай «прости» он выдал ещё трижды, не очень, впрочем, сильно раскаиваясь в, быть может, слишком ощутимом для неё толчке, с каким он взялся за дело: не хотел упускать момент, когда эта зауженная юбка, упрямо не желавшая сниматься ни сверху, ни снизу, эта её ослепительно-белая рубашка с рукавами-воланчиками, уже расстёгнутая, тщетно пытавшаяся скрыть наготу хозяйки, когда он осторожно потянул комочек шёлка между потеплевших ног девушки, ещё плясали в его воображении. Не переходя ту грань наслаждения, за которой следует боль, он потёрся лицом между лопаток Селены и с какой-то едва-едва касающейся заботой сдвинул носом её спутанные волосы с мокрой от пота шеи. — Мне нельзя давать так долго трогать тебя. Ага, как же. Вот так за спиной (в прямом смысле) ворвался в неё на всех порах, а теперь вспомнил, что хотел осторожненько, и вообще в душе он выше всего этого. Забыл только уточнить, откуда у него, такого хорошо воспитанного, презерватив в кармане. Юбкой его соблазнили, бедного, ну конечно. — В следующий раз… ещё живот массировать заставлю… — Селена прикусила губы, привыкая к ощущениям, — поглубже чуть можешь? Мне не больно… — Так?.. — он почти дразнит, притрагиваясь к её животу и тут же отводя руку — приятно ещё раз почувствовать, как напряжены и нагреты у неё мышцы. — Ты пресс, что ли, качаешь? — Нет, у меня всегда живот такой твёрдый. Ты не болтай, работай, — соскучившееся по мужской близости тело спешит наполниться приятной тяжестью его пульсирующего возбуждения. Скручивает внутри. Горячо. На выдохе у Селены вырвалось что-то похожее на полухрип-полурык, и ногти до боли вонзились в его сцепленную с ней руку. Резковато он взял — надо было попросить сначала, чтоб языком прошёлся, уж на это он мастер. Ладно, в другой раз. Ну давай, давай, старайся… — Погоди… сейчас получше должно быть… ты не сжимай так сильно… сейчас, потерпи, шацхен… — была у Реймунда странноватая, но милая привычка использовать поцелуи в качестве успокоительного — он так часто злоупотреблял ими в жизни, что как будто стеснялся целовать сейчас и срывался на них лишь чтоб отвлечь или смягчить её. Вот и сейчас, почувствовав себя виноватым, что не сразу подстроился и не так начал, выцеловывает её всю, без разбора — будто извинениями сыпет. Нет, ну золото же, а не мужчина. — Всё хорошо, сейчас разберёмся. Я ещё тоже не приноровилась. — Попробуй на локти опереться, тебе не так напряжно будет. Не прерывая размеренного темпа, он слегка надавил на чувствительные складки кончиками пальцев, погладил свободной рукой, чтобы не привставала, ему и так удобно, наощупь проник дальше по задней стенке, обрисовывая полукруг на отозвавшихся ему вибрацией половых губах — по их первой близости Селена уже помнила, что сейчас он резко вильнёт в сторону, не доведя круг до конца — в этот раз, как в первый, её тело так же содрогнулось приятной судорогой, откликаясь на его ласку. Девушка непроизвольно сжала ноги, чувствуя у него на пальцах вязкую влагу. Его старания доставляли удовольствие, и от этого удовольствия было немного стыдно. — Рейми, я не специально. Мне просто… непривычно… — она расслабленно прогнулась в спине, давая ему продолжить и, словно оправдываясь, добавила. — У меня давно никого не было, и… непривычно вот так чувствовать… — Будешь смеяться, но мне тоже, — неспешность и аккуратность движений выдавали настроение Реймунда ещё сильнее его признаний: он, как обычно, пытался усидеть на всех стульях сразу, стараясь не утратить горячки первых мгновений (ну сто процентов же этим самым «давно» на его месте мог быть только какой-нибудь двадцатипятилетний мачо, который готов всегда! Что делают эти самые мачо, когда пересекают кризис среднего возраста, он никогда не задумывался — по всей вероятности, просто не дотягивают до него) и в то же время не причинить ей неудобства или, упаси боже, не сделать ей больно. Стоит ли говорить, что усмехнулся собственной откровенности он только для того, чтоб стряхнуть излишнее напряжение, которое так пытался смягчить у неё? — Ты сам-то расслабиться можешь? С инспектором своим меня перепутал? — Роб бы, пожалуй, ответил, что в такой позе немудрено и перепутать, но современный юмор вообще заставлял Реймунда чувствовать себя не в своей тарелке. Определённо, для некоторых видов шуток ему слишком мешал похвальный лист по окончании средней школы, полученный году этак в восемьдесят девятом. — Так ты же у меня тоже начальство, — Селена фыркнула, вжавшись лицом в углубление дивана. Такой поворот ей нравился гораздо больше. Ленивый, протяжный её стон наградил Реймунда не столько за очередной натиск, сколько за это умилительное простодушие. — Слушай, я знала, что обожаю тебя, но думала, что не настолько. … Валяться на спине после всех бурных попыток достичь развязки, раскидав повсюду ноги и угорать в припадке истерического смеха, вызванным непонятно чем, было поистине бесценно, лучше любого оргазма, просто в голове усталой и довольной Селены никак не укладывалось, что он только расстегнул брюки, но из своих доспехов непогрешимости, в которые превращал любую майку, так и не вылез — ах да, ещё часы снял, ну это уже прогресс. В Долине, помнится, ей приходилось избавлять его от них собственными силами. — Рейми, а ты в душ ходишь тоже упакованным с ног до головы? Что ты там прячешь, компромат на весь город, что ли? Я вообще не видела, чтобы ты хоть когда-нибудь раздевался, — девушка поздно спохватилась, что он её тоже до этого видел только в деловом костюме, и их игры в Альтергроу с задравшейся сорочкой, скрещенными ногами у него за поясницей и щекочущем нервы «Советник, а вы как фантазия подскажет, вам всё можно» помнит только она. — А чего ты там не видела-то? Ну ладно, хорошо, если надо, я покажу… только не понимаю, на что там особо смотреть… Селена легла на него сверху, медленно поглаживая по всему телу, не остывшему от близости, к которому всё равно хотелось прикасаться тёплыми ладонями, вновь и вновь пытаясь найти в нём какой-то досадный изъян, который бы мог оправдывать его привычку прятаться под одеждой. Может быть, какое-то повреждение, след травмы или операции, но ничего уязвимого не видела. Кое-где мелькавшие родинки, давно затянувшийся рубец на ребре, какие встречаются у многих, кое-где выступившие с возрастом складки, отчётливо вдавленная линия позвоночника, чуть проступавшие от её прикосновения мускулы… нормальное, особенно ничем внешне не выделяющееся тело ещё не старого, хотя уже и не молодого мужчины, в котором стесняться было просто нечего. Прикрытое внешней развязностью и цинизмом стеснение пряталось не в теле, а где-то глубоко внутри. Спустив колени вдоль его бёдер, Селена чуть сжала их, одновременно прикасаясь губами к позвонку на шее. Опять легла и начала об него тереться. Из мести пробежалась пальцами по бокам, заставив его задёргаться от щекотки, пока ей не надоело, и она не положила голову, дохнув ему в затылок. — Глазам не верю, уже целая минута без игр. Вашему Высочеству там, наверное, очень скучно? — ироничное, но добродушное сочувствие, с которым Реймунд к ней обратился, как будто забрало остатки сил. — Нет, я просто думаю, как странно вышло… — кончик ногтя задумчиво обрисовал контур впадины у него под ключицей, — … что мне никогда особенно не хотелось никого к себе подпускать, а когда увидела тебя, как-то даже не раздумывала и не присматривалась, просто знала, что отниму тебя у кого угодно. Должности, родины, короля… ну, в переносном смысле «короля», конечно… инспектора там или кому ты там подчиняешься… Просто отниму и всё, — тихо опустившийся поцелуй в плечо. Её прильнувшие к нему губы тепло дохнули и не отодвинулись, только она сама прилегла рядом, обняв и забросив на него ногу. — Потому что мне нужнее. И иначе — никак. А ты бы и сам больше всех хотел бы. Не спрашивай, как, я просто знала — что ты сам ещё больше меня этого хочешь, только не расскажешь никому, а то вдруг кому недостаточно хорошим покажешься. Не оправдывайся, я лучше знаю. С усилием привстав, Реймунд перевернулся на другую сторону, заглянул в глаза, глубоко поразившись её словам, но не заспорил. Только дёрнул инстинктивно плед с диванной спинки, торопливо накрывшись. Затем, словно смутясь, укрыл её второй половиной. Селена не выдержала и рассмеялась: — Правильно, обнажишь тело — обнажишь и душу. И — спасибо, что разрешил. Это непросто. — Ну, может, тоже решишь, что мой пример заразителен, — по тому, как он затеребил край пледа, Селена догадалась, что он хочет попросить ответной откровенности, но не знает, как подступиться и остаться в рамках своей обычной деликатности. И как ему ещё объяснить, что природа дала людям зубы не для того, чтобы они их подпиливали и вырывали из страха кого-то укусить и доваривали каждое блюдо до состояния пюре, которое можно есть, не жуя? — Реймунд… можешь мне сказать одну вещь? Призрак едва заметно улыбнулся: — Спрашивайте. Теперь у меня уже нет никаких секретов. Селена приподнялась на локте, глядя ему в лицо, попыталась разгладить пальцем собравшиеся на лбу морщины. Не получилось. Слишком уж много мыслей ворочается в этой беспокойной голове. И как приятно знать, что ты занимаешь в них самое почётное место. — Спрашивай. Всё, что захочешь. Ты меня не обидишь. — Собственно, оно вот как вышло, — а Реймунду только того и нужно, ободри его разок, покажи, что слушаешь, дальше он уже до завтра не умолкнет. Пытаясь устроиться поудобнее, он придвинулся к ней ещё, ткнулся лицом в шею и с той аккуратностью, с какой мог брать гипсовый слепок с места происшествия, взял её руку и поцеловал мокрую от пота ладонь. Благоговение мешалось у него в этом жесте с какой-то интимностью, знающей, что ей всё позволено. Подождал, пока она кивнёт ему. — Пообщались тут мы на досуге с мисс Солсбери, ну она говорит, что только на лактозу и на стресс у тебя списать всё не получится. Что, мол, ты… ну, не обо всём, в общем, рассказала… это не я так говорю, это мисс Солсбери так считает. И, в общем-то… в общем, она считает, что тут ещё что-то… ну… неврологического такого характера, — при этом он так запунцовел, будто сказал что-то непристойное. — Ты хотел сказать «психического»? — он покраснел больше прежнего. — Да, это правда. Не хотела тебе говорить, что мне препарат выписали, а то запаникуешь. — Но у тебя же из-за этого поджелудочная и… не по столько же раз в день, сколько ты их глотаешь!.. Селена отмахнулась с легкомыслием юности, а может быть, и с обречённым равнодушием: — Это ж не навсегда. Я вот тоже не очень рада, что мне каждый раз надо состав продуктов читать, но вот, как видишь, организм своими силами не справляется. Но, если честно, мне всё равно. Я бы даже сказала — наплевать. А тебе нет? — Да нет же, дурочка! — от возмущения он даже сбросил с себя плед и принялся торопливо одеваться, но подрагивающие от волнения руки мешали, и, не закончив, он так и присел перед диваном полураздетым, обхватив её закутанные колени в охапку. — Когда до тебя уже дойдёт, что у меня с нашей первой встречи будто рассудок отказал, ничего не соображаю, как будто это неважно всё, что обо мне знают, говорят, думают, насколько уважают… ты понимаешь, я голос даже ни на кого не мог повысить — неприемлемым всегда считал — а теперь, когда о тебе речь заходит, будто кто вселяется — да и сейчас уже… до хрипа… Прости, прости, совсем в руках себя не держу… но перестань ты, в самом-то деле, так к себе относиться! — обхватив её ещё крепче, он с головой зарылся в плед, уткнувшись в неё лбом, пока она перегнулась к нему — край пледа спал с неё, оставив Селену по пояс обнажённой, но она не обратила внимания, почти соскользнув на спину Реймунда, в каком-то запоздалом удовлетворении прильнув к нему. Знала, что теперь уже может делать это сколько угодно, не рискуя никого разгневать. Она так привыкла прятать его ото всех, как недозволенное, запретное, но желанное удовольствие, что и сейчас на улице притягивала его к себе и целовала только украдкой, лишь желая убедиться, что он никуда от неё не сбежит. — Вот когда ни жить, ни утешаться не для кого… там уже не то, что заплачешь — взвоешь. — Я знаю… — осторожно обхватив его ладонь, Селена провела по ней большим пальцем, запоминая её шероховатость. — Поверь, Реймунд, я знаю. Он никогда так не говорил, не признавался открыто, что испытывает к ней, и Селена сама хотела сейчас быть к нему поближе. Свесив руку, задумчиво поворошила ногтями волосы на его груди. Еле дыхание переводит, так беспокоится… О ней. В чём выражается любовь? В готовности рвать душу ради того, кого любишь… — должно быть, глядя на Реймунда, Селена ответила бы именно так, а вот сам он бы поспешил скрыть эту готовность за толстым слоем безразличия неплохого, в сущности, человека, которого никто бы не назвал хорошим, приятеля всем и никому не друга. За это безразличие к чужой судьбе ему часто приходилось расплачиваться в иллюзорных мирах, оно же тянулось за ним и в жизни, должно быть, уже много лет, в конце концов превратившись в его часто неуместную застенчивость человека, за своё недостаточное совершенство вечно виноватого, не заслуживающего и не достойного. Он будто сам не верил, что в нём может быть что-то в полной мере если не хорошее, то хотя бы более-менее сносное, но, в отличие от неё самой, своё несовершенство не любил только в чужих глазах. Там оно как-то задевало его, и оттого ещё больше будило желание выставлять напоказ свою гениальность, в которой единственной не мог усомниться. А ведь какая ирония в том, что в него вцепилась мёртвой хваткой именно она — она, которая избрала своим идеалом Деймона, которого можно было возносить на пьедестал и курить ему фимиам, не рискуя даже получить упрёк в излишнем восхвалении… Деймон и впрямь был воплощением всех совершенств. И встретить его вновь, увенчанного короной и славой (меньшее бы оскорбило его безупречность), готового вновь к диалогу, к союзу, к свадьбе — с ней! — и отступить, оскорбить его отказом, швырнуть ему упрёк в единственном прегрешении — убийстве лживого, изворотливого царедворца, отказывающего им обоим в умственных способностях, упрёк, в общем-то, предназначавшийся ей самой… Селена не жалела и об этом. — Дай мне халат. Хочу тебе показать кое-что. Накинув на плечи и завязав пояс, она, даже не обуваясь, спрыгнула на пол и полезла к книжному шкафу. Реймунд, смутившись беспорядка в своей одежде и наскоро исправив это упущение, послушно последовал за ней, гадая, что ей сейчас могло понадобиться. «Ну где же она?..» Девушка с трудом пыталась вспомнить, куда могла тогда в сердцах сунуть ненавистную фотографию, пока, перебрав пару полок, наконец, не вручила ему некогда столь драгоценный для неё снимок. Вьющиеся волосы, обрамлённые вокруг тонких черт, изящно очерченный профиль, внимательные янтарные глаза… с фотографии смотрел настоящий принц мечты. И хотя прошло уже десять лет, Селена почему-то не сомневалась, что Деймон остался таким же, как здесь. Отчасти ей хотелось посмотреть и на его реакцию — ей доводилось замечать, что Реймунд не может, хотя бы и втихомолку, не сравнивать себя со статным красавцем, вечно переходившим ему дорогу, и так же тайком усмехается, что сам-то трогает надменное сердечко шацхен всё же побольше. — Приятный молодой человек, — наконец, вынес он свой вердикт. — Эксклюзивная такая штучка, да? — Ты тоже оценил? — она спустилась со стула, на который влезла, чтоб достать до полки, дотронулась до локтя любовника, привлекая его внимание. — Вот этим молодым человеком я была одержима десять лет назад. Нет, не влюблена в него. Именно одержима. Он был очень… очень всё. Умный, заботливый, рассудительный, чуткий… в общем, всё и сразу. Почти сказочный. Я жизни себе без него не представляла, если он что-то говорил, это для меня было как аксиома, как закон физики. Ну то есть ты понимаешь, насколько всё плохо. Не давая надолго забыть о своей профессии, Реймунд подвергал мыслительному анализу все её действия без разбора, и такой жест, как приглашение взглянуть на фотографию человека, занимавшего настолько важное место в её жизни, естественно, не мог не иметь под собой оснований. Не отрывая взгляда от янтарных глаз своего невольного соперника, спросил вдруг: — Не представляла без него жизни или он и был всей жизнью? — тут же пожалел о слишком инспекторском тоне, наклонился к ней, ласково поцеловал в темя, добавив совсем мягко. — Я не с тем, чтоб допытывать, мне бы понять только, о чём ты меня попросить хочешь. — Всей, — Селена так же доверительно потянулась к его шее, обвив её рукой. — Мы познакомились, когда у меня ничего ещё не было. Всё, что я тогда умела делать — это пенку для кофе на миндальном молоке. И ничего, кроме стойки с кофемашиной и недоеденных бутербродов вокруг не видела. — А ещё ты примерно тогда же должна была покинуть стены приюта и вот так сразу нырнуть во взрослую жизнь, — потянул он в каком-то раздумье, — и рядом никого, ни друзей, ни родственников, ни даже каких-нибудь знакомых. Взрослая, самостоятельная, за всё отвечаешь… только вот до этого был подъём в определённый час, еда, занятия, сон — всё по расписанию, всё на своих местах — одежда, кровать, даже стул в столовой не какой-нибудь, а строго определённый… Над всем потрудились взрослые, всё придумали и всё разложили, как надо, главное, слушать повнимательнее и запоминать… и вдруг в один день ничего этого нет, ты один, взрослый и, значит, сам теперь решаешь, что у тебя на обед и будет ли он вообще, где ты живёшь, во что одеваешься, на чём ездишь и откуда на всё это деньги… а ты ещё и вырос с убеждением, что станешь достойным человеком, когда у тебя будет машина или счёт в банке, или ещё там что-то из вещей… да уж… Плакать тоже нельзя, ты ведь уже не маленький, да и не приучены мы как-то плакать, нас учат — будь сильным, решительным, а зазеваешься, так тебе живо напомнят… Да знаю я это всё. Что с тобой рядом в такое время любящий человек был — это очень дорого стоит, спасибо ему. Говорил он совершенно искренне и как-то царапая память Селены каждой проронённой фразой. Словно не было никаких этих десяти лет, и из-под властной, уверенной женщины у руля собственного корабля каждую минуту готова проглянуть эта растерянная девчонка с двумя косичками, убеждённая, что такую, как она, никто не полюбит и не оценит — грубиянку, плохую, самое главное — недостойную (это почти диагноз) — и не желавшая верить даже в сказку, случившуюся с ней наяву, что где-то на задворках, среди мусорных баков и окурков сигарет мог вдруг очутиться Прекрасный принц. Кто сказал, что бежать от жизни ради пробуждающейся любви могут только эти девчонки? — Ну, ты преувеличиваешь. За ручку он меня не водил и квартиру мне не снимал, я всегда была самостоятельной, — Селена не стала уточнять, откуда он так точно рассуждает, догадываясь о неприятном ответе — вряд ли в центре временного задержания Реймунд постоянно натыкался на подростков из благополучных семей, решивших от скуки впарить кому-нибудь на улице жжёный кокаин или прибиться к уличной банде. Наверняка там оказывались и девочки. Такие же, как она — упёртые, готовые постоять за себя, а ещё, может быть, тоже любящие альтернативный рок… и рисовать. А у кого-то из них жизнь уже разрушена. И сколько из них остались без родителей или никогда не были им нужны, и воспитывались в таком же месте, как она? И пусть Селена знала, что никогда не пойдёт по тому пути, она предпочитала занижать роль Деймона в своей судьбе. Просто недолгая любовь, просто душевная рана. При чём тут их разговоры о её будущем, учёбе и карьере, при чём тут какая-то помощь? Никто ей не помогал, она сама себя сделала! И себя, и дело всей своей жизни — её любовь и ребёнок одновременно. Иногда ей вообще казалось, что вокруг неё была безлюдная пустыня, без друзей, без наставников, без коллег и завистников, в которой она одна, одним своим упорством и трудом возвела свою империю. «Бридж-Корпорейшн». Или, может быть… «Альтергроу»? Альтергроу, который она разорила и растоптала, чтоб не о ком было печалиться и некому хранить верность, но чёртов управляющий хватался за одну оставшуюся ему от всего великолепия деревню, лишь бы не уступить ей и не рухнуть к её ногам. Она посмотрела на Реймунда. Тот ответил ей неровной, лукавой улыбкой, но оставил свою мысль при себе, не решившись задевать её самолюбие недоверчивым вопросом. Приближённому ли короля не знать, что ни одно королевство ещё не возводила единственная пара рук? — Теперь понимаю, — странным образом рассказ о другом мужчине в её жизни — горячо любимом мужчине! — развеял сомнения Реймунда в собственном влиянии. Влиянии, которое и манит, и страшит её. — Ты потому об этом заговорила, что повторения истории той не хочешь. — Потому что оно может произойти. Ты думаешь, один такой бедный, голову от чувств потерял? — тоже улыбнулась и шутливо мазнула пальцем ямочку у него на подбородке. — Я, может, на операционном столе не осталась тогда потому, что ты мне встречу раньше назначил. И я не прийти не могла… Он вдруг побледнел, вздрогнул всем телом и так сильно сжал спинку её стула, точно от этого зависела его жизнь: — У меня эта мысль третий день не уходит… Да не мог я назначить тебе встречу, я не видел тебя, пока ты не приехала в участок — тогда, после операции уже. Со слов Роба только знал, что на ярмарке стреляли. И я же помню весь наш разговор в машине, как будто это было вчера! Ты уже была ранена, когда в стекло ко мне постучала, а я не видел этого, и ты ничем себя не выдала, говорила ещё так спокойно, шутила… и потом вдруг на сидение падаешь, а у тебя весь пиджак в крови. Ткань красная — и пятно поверх красное расползается… ведь я помню! Это же было!.. — Было. Ты веснушки у меня на щеках ещё пересчитывал, и предупреждал, чтобы я к Робу сразу не совалась, а то он не в духе, и угостил меня даже потом… — Чем угостил? — тихо проговорил он, едва разжимая губы, страшась и желая услышать доказательство воспоминания, которого они не могли пережить. Селена не задумалась даже на мгновение: — Клюквой в тёмном шоколаде. — Господи!.. — стоило прожить жизнь для того, чтоб услышать такое от закоренелого атеиста. — Ведь не могло этого быть — Селена, ну посуди сама, как может человек своими ногами идти и разговаривать, когда он от потери крови в кому впадает? А как ты меня позвать могла, когда увидела только, а будто знакомому мне обрадовалась? Да я-то как мог тебя в служебный автомобиль усадить, да ещё перекусом делиться, это ведь не такси! Сцена их знакомства ясно стояла перед глазами у обоих, и в то же время чем дальше, тем больше убеждались они в абсолютной её невозможности. В ней было слишком много необъяснимого, и всё-таки оба были убеждены в абсолютной реальности произошедшего. — Набери Роба. Он весь тот день по минутам помнит. Если мы виделись, он точно скажет, ты же помнишь, что я его у тебя в машине дожидалась. И он подошёл потом… «… когда я доела последнюю клюкву и сделала бомбочку из пакета…» — не решилась она произнести вслух. Потом раздался хлопок лопнувшего целлофана, а дальше… Дальше она уже ничего не помнила. … — Ну что? Что он сказал? Судя по доносившимся из соседней комнаты невнятным кивкам и поддакиваниям её нежно обожаемого менеджера по продажам, который по телефону обычно болтал без умолку, Роба на том конце провода заставили произнести самый длинный монолог в его жизни. Если, конечно, к ним не вклинился кто-то третий. Смахнув вызов всей ладонью, Реймунд отодвинул телефон на самый край стола, как ненужного свидетеля, поднялся ей навстречу. Выглядел он смущённым. — Честное слово, мы с тобой оба с ума сходим… ну насчёт себя я-то не сомневался, но тебе ж рано ещё… Ничего не понимаю, он говорит — цитирую — что я из-за этой акулы — из-за тебя то есть — Селен, это не в ругательном смысле акула, это в смысле он твоей деловой хваткой так восхищается — ну не обижайся на него, пожалуйста, он не всегда внятно мысли излагает — так вот что я уже совсем с катушек съехал — если честно, вот насчёт этого не сильно-то и неправда — и что если у меня такие провалы с памятью, то как бы на пенсию выходить надо, пока свидетельские показания забывать не стал — но насчёт пенсии вообще-то обидно — и он говорит, что я вовсе это всё придумал и ничего подобного даже вот близко не было. А видеть — да, тебя я в тот день, оказывается, видел. Когда уже стрельба началась, и ты упала, — он отвёл глаза, не решившись признаться, что ещё тогда, видимо, начинал потихоньку свихиваться, раз на обыденное замечание Штицхена, что если бы мисс Ферворт дала ему разрешение на задержание, может быть, всё бы обошлось, сразу пустился её оправдывать, что, мол, мог бы тоже войти в её положение, для нас это рутина, обычный день, а для неё, может быть, первый раз в числе организаторов целого праздника, и, мол, как вообще можно возлагать на гражданское лицо ответственность за операцию по задержанию преступника… словом, был совершенно в своём репертуаре. Но сейчас почему-то краснел от этой мысли. — А это, ну, то, что мы с тобой оба помним… может, сон там какой или что-то наподобие… я в этом не слишком разбираюсь. Лихорадка какая-то, должно быть. Сон, который они помнили одинаково хорошо, столкнувший их лицом к лицу ещё до того, как они успели узнать друг друга… и как после этого верить, что никакого Таролога в капюшоне на самом деле не существует?.. Но даже в этом сне что-то не давало Селене покоя, как бы спокойно, в отличие от явно впервые столкнувшегося с таким Реймунда, она ни реагировала на странные и нелогичные воспоминания. Она же точно помнит, что он пообещал ещё с ней увидеться. Помнит то ощущение, когда он прикоснулся вдруг к её ладони. Не сказав об этом прямо (как и всегда), но… Он ведь назначил ей свидание. И она не могла не вернуться. … Быть может, Прозерпина нарочно сказала матери, что мрачный Плутон обманом вложил ей в руку те зёрнышки граната, чтоб не будить сомнений в душе Цереры, которая всю землю обрекла на голод, если не получит обратно дочери?.. На что похожи зёрнышки граната? Маленькие, с терпковатым вкусом, цвета вина? Может быть, на клюкву? Да только разве был бы старый хитрец собой, если б не обмакнул их в тающую на языке шоколадную сладость?.. — Или просто я тебя заразила, — ласково гладит по плечу, отвлекая его от попыток разобраться в коллективном бессознательном, — Наговорила тебе каких-нибудь глупостей, которые померещились, и ты уже потом сам додумал и запомнил, что так и было. Ну, Роб-то тебе врать не будет. — Не, он не будет, у него фантазии не хватит. Но я про эту встречу ничего и не говорил, сказал, что не помню просто, видел тебя или нет до ранения. Тебя, уж прости, я ему не могу доверить. Люблю слишком. — А кому можешь? — Селена не смогла сдержать смех. — Мисс Солсбери вот могу, она как рентген всё видит. Кстати, ты к ней во вторник едешь. Церера, хранящая от неурожая и засухи, щедрая хозяйка, что никому не отказывает в еде и пристанище, мстительная и оберегающая, скорбная и исцеляющая… немудрено, что Реймунд так настаивал на повторной консультации именно у неё. Если кто и мог подсказать Селене, как поправить расшатанное здоровье и не отказывать себе в радости жизни, то только она. — Поеду, что же делать. Жозефина такой человек… и вправду мёртвого поднимет.