Красное солнце

Когда им кинули его, то они подумали: очередной. Один из столь многих, что они перестали считать ещё до того, как небеса над ними окрасились в кровь; один из тех, чьё имя будет забыто, если вообще будет произнесено; один из людей, которых могли предать или желали убить — они видели, что человек в белом и красном отдал его им. И, по началу, этот человек в чёрном и красном не отличался ничем от многих других, которых они пожирали. Они излили ему всю свою боль, всю свою ненависть, всю свою скорбь, всю свою несправедливость — это то, что сводило с ума почти всех, кто не был готов к мучениям. Если же это не срабатывало, то они ломали тело: рвали, кусали, истощали, жевали. Если этого было мало, они извращали разум, наполняя его всем тем, что они видели; что они помнили; десятки тысяч душ, слитых воедино, одной уродливой субстанцией, неприглядной и чёрной. Этот человек выслушал их, увидел всё, что они ему дали, не мог противостоять тому, что они делали с его телом со всеми сломанными и изогнутыми конечностями, которыми его наградила близкая встреча с их землями, когда они выпили его кровь; этот человек должен был быть одним из многих, коих они не запоминали; этот человек должен был быть упокоен рядом с ними, в братской могиле, полный своих желаний мести и ярости, как все они. — О… — произносит этот человек измученно и хрипло, едва видя что-то перед собой сухими глазами, в одном неправильном вдохе от смерти, когда они сделали с ним всё, чего не выдерживала ни одна живая душа; этот человек поднимает свою перекошенную руку к ним, к существу из тьмы, которое он может видеть, будучи почти мертвецом; этот человек улыбается им, — …вы, должно быть, так страдали… Этот человек сочувствует им. После того, как они пережевали его, уничтожили больше, чем когда он был скинут к ним, наполнили его ум мерзкими образами, возвели его безнадёжность своего положения в абсолют — он улыбается им. В тот момент место известное больше, как Могильные Курганы, приняли человека известного в грядущем, как Илин Лаоцзу. Потому что Илин Лаоцзу, Вэй Усянь, Вэй Ин, их человек проявил к ним доброту. Когда никто не делал этого тысячелетиями. Он посмотрел на их отвратительное существо, когда они почти съели его душу живьём, и сопереживал им. Могильные Курганы подняли его; дали ему силы, сшив его плоть и кости, не всегда правильно, но крепко; научили его, как управлять их сутью; кормили его, защищали его, слушали его — а он пел им. Красиво и мирно, там, где не бывало жизни слишком долго, чтобы кто-нибудь мог обеспокоиться за их земли. Их человек пел им колыбельные, чтобы облегчить их боль, и они, в действительности, полюбили. (Если бы их человек только захотел, они бы утопили земли от моря до океана в крови и копоти; они бы восстали и забрали себе всё, что жизнь прятала от них; они бы пошли куда угодно, пока их человек играл для них мелодии и улыбался им.) Но их человек захотел уйти. Он улыбался, мягко и нежно, когда их холода освежёвывали его, а их бесплодные земли вынудили его голодать, но он ласково и тихо рассмеялся, когда вырезал из их чёрного бамбука флейту. — Есть люди, которые должны заплатить за то, что они сделали, — и ржавый нож плавно скользит в его руке, равномерно распределяя силы для вырезки узоров, похожих на водные цветы, — я бы остался, если бы мог, — и это правда, потому что их человек не лжёт им, в отличие от множества других. Глаза их человека начинают краснеть, чем дольше он дышит их воздухом. — Позже, — шепчет он им, в ночах или днях, не имеет значениях, в их землях всегда темно, — когда мои шицзе и шиди будут счастливы, война выиграна, а Цзян отомщены, я вернусь, — и это обещание, потому что они знают, что тело их человека сломано безвозвратно. Что такое два или три десятилетия для такого старого существа, как они? (Это обещание, потому что его душа, как и разум, принадлежит им.) Но их человек возвращается раньше, чем они ждали. С ним есть другие люди, которые боятся, которые задыхаются просто стоя на их границах, которые слабые и едва живые, которые не смогли бы выжить в их землях. Их человек улыбается, держа на руках человеческого ребёнка и говорит: здравствуй, — как будто он действительно рад их видеть; рад вернуться туда, что кто-то назовёт чистилищем. И они впускают людей, что привёл их человек: каскаду живых и вереницу мёртвых. И они слушают его песни, и они дают людям шанс, очищая воздух, и они наблюдают, как в могиле расцветает жизнь: в смехе маленького ребёнка, в неуклонном оптимизме их человека, в растениях, что они стараются взрастить в их землях, в трупе, которому их человек вернул шанс говорить и мыслить. (На одно жадное мгновение они думают: может ли их человек соединить их сознание с каким-либо из тысяч тел, чтобы они могли разговаривать с ним, защищать его, быть с ним?) Тогда же в их земли приходят другие люди, в фиолетовом и с злыми словами или в белом и с печальной душой: ни один из них не говорит с их человеком языком правды. Они лгут. Их человеку, самим себе, всем вокруг. И они хотят выкинуть таких людей со своих земель или дать тем понять, где они находятся, кому они причиняют боль, чем они, весь их жалкий смертный мир, обязаны их человеку, иначе… — Хватит, — просит их человек, когда тени сгущаются, а мужчина в фиолетовом даже не знает, что происходит, а мужчина в белом лишь считает их человека безумцем, говорящим с воздухом. Разные времена, повторяющаяся сцена. — Не надо… — их человек смотрит на людей перед собой, они меняются, но слова одинаковы: — уходи. И тогда те люди уходят. Живыми. Целыми. А их человек поёт им песни, чтобы успокоить их гнев, когда лужа крови разрастается от их негодования, от их необузданности, от их дикости. Только люди, которых он привёл, понимают, с кем разговаривает их человек, когда тот находится один. Эти же люди оставляют для них одну тарелку, наполовину полную еды, которой и так недостаточно. Тогда мертвец с разумом слушает их, и относит их человеку, своему мастеру, эту пищу, потому что их человек слишком приближается к своей смерти. Они ждут его, но не хотят, чтобы он пришёл с болью, как все они — их человек лучше всех, кого они встречали. И есть призрак, одинокий, в таком же белом и красном, как все здесь, как человек, что скинул им их человека, в объятия мглы, и этому призраку позволено остаться, лишь потому что он понимает, насколько велик их человек, насколько невероятен и прекрасен. (Они пожинали всех, кто цеплялся за подолы их человека, за его и без чужого вмешательства мрачные сны, за его кровь и его страдания; жалкие существа, которых их человек отправил по другую сторону их бедной истории жизни; их человек упокоевает всех, кого призывает, и если кто-то остаётся из ненависти к их человеку… Могильные Курганы никогда не были известны своим дружелюбием.) Однако, призрак этого мужчины отличался; он был слаб, как осколок большего, как трещины в их мёртвых землях, как неверие, которое они ощущают каждый раз, смотря на своего человека. Этот призрак ищет мирного упокоения, и он следует за их человеком, не желая ничего злого, поэтому они позволяют ему это. Этот призрак наблюдает, и они учатся на его мыслях определять эмоции и тонкости, которые позабыли слишком много веков назад. Этот призрак бессилен, как и все мертвецы, когда начинается падение. Однажды их человек возвращается разбитым там, где они не могут сшить его обратно. Однажды их человек может только шептать, смеяться, умолять неведомо кого, даже не их, а самого себя или богов, которых они могли убить и запечатать в своих проклятых недрах. Однажды их человек улыбается, и эта улыбка не выглядит правильной. Тонкая, нежная, любящая, полная слёз, которые никогда не падают. Она слишком похожа на них. Они знали, что им надо было просто не дать людям их человека уйти. Они знали, что им надо не дать старикам во главе с женщиной белого и красного и одним из них — покинуть их дома, их красные небеса, где они не могут присматривать за ними. Они знали, что они должны были что-то делать. И они умоляли. Впервые за время, что не поддаётся исчислению, они умоляли выслушать их — но их человек был так глубоко в себе, что даже тьма заблудилась в тенях. Его душа ещё не часть их, поэтому они не могут приказывать ему. Снаружи разверзается буря, когда есть только их человек, ребёнок их человека, что почти стал частью их, и призрак мужчины в красном и белом, выглядящим так, будто смотрит на катастрофу и принимает её, потому что ничего не может сделать против. Они думают, что им надо было убить их всех. Всех, кто ступил на их земли, за их человеком, за их единственной добротой, что они получили. Эти люди приходят, несмотря на бурю, когда они не могут отвлечься от своего человека, спустя пару лун, что трусливо спряталась в такую бесчестную ночь, как эта. Их человек улыбается своему ребёнку, который останется с ними через шаг или два, их человек целует ребёнка в лоб и прячет, их человек поёт колыбельную: самую красивую, самую тихую, самую последнюю. Их человек встаёт во весь рост, ободранный, грязный, тощий, с голыми ногами в ранах и глазами, как его кровь, с их флейтой в одной руке и лишь малой частью их силы в другой — он выходит, когда огонь разгорается на домах, что он строил, когда небо грохочет громче обычно, когда он не планирует выигрывать. Там нет высокомерия, но есть величие короля, за чьей короной пришли война и алчность. Их человек монументален в насыщенно-чёрном и ярко-красном, без чего-то лишнего, кроме бледной кожи, возвышаясь над всеми, кто пришёл за его головой; даже если его смех не похож на самого себя, пропитанный болью. Если бы у них было сердце, то прямо в тот момент оно бы разбилось. Их человек, их доброта, их спасение — улыбается. Это последняя улыбка. Для тех недостойных людей, что затерялись среди прочих; для тех, кого их человек знал; для тех, кого он оставил позади; для тех, кого он потерял; для них. — Разорвите меня, — шепчет их человек, будто это ничто. Нет. Они не могут остановить это, они отдали часть этих сил независимо от себя, только для него. Нет. Нет-нет-нет-нет-нет-нет. Они существуют так долго, так давно, что вряд ли среди богов есть те, кто знал бы как на самом деле они стары; среди их чувств было столь многое, но самое верное, самое забытое, самое неизменное, как и прежде, вернулось, чтобы обрушиться на них — отчаяние.

Нет.

Там есть тот призрак, мужчина в белом и красном, который так похож на них, который так близок к их человеку прямо сейчас, который знает об их человеке на данный момент всё, что ему нужно знать, который рождён из несправедливости и жадности, как и все они. Защити его, — гремит с грозой, когда они позволяют забрать этому призраку так много душ, так много силы, что он мог бы стать Бедствием и покорить все миры, свергнув богов движением руки. Вместо этого, этот мужчина ломает время, как и должен был. Вместо всей силы мира, этот мужчина спасает их человека в импульсе, который был нужен им, и они отправляют их так далеко, как могут. Их человек исчез. Их человек ушёл навсегда. Их человек в безопасности.

И они оборачиваются на тех, кто никогда не покинет их земли.