Ментол

Солнце тянется лучами по комнате. Где-то по времени — полдень. Где-то рядом — Чонгук. Они лежат на полу, закинув ноги на край кровати. Оба с больной от похмелья головой, но бьющимся от тепла сердцем.  Пахнет затхлым теплом, в которое перемешались остатки вчерашнего веселья: дешёвый сидр, хрустящие чипсы, мандариновые кожуры и чужой парфюм, который Тэхен точно не приглашал. Но сейчас — только он. И Чонгук. Они свалились сюда под утро. Где-то между четырьмя и пятью, не особо разбираясь в направленности своих ног и количестве этажей до квартиры. Захлопнули за собой дверь, споткнулись о коврик, сбросили куртки, как шкуру. Потом — просто рухнули. На пол. Где-то у кровати. Без плана, без одеял, без попыток делать вид, что всё под контролем. Тэхен шевелится первым. Медленно. Как гусеница в снегу. Он шевелит пальцами на ладони Чонгука, лениво перекатывает кожу подушечками. Чувствует, как кровь стучит под его кожей. Медленно. Настояще. Чонгук спит. Или почти спит. Его дыхание смешивается с утренним светом, с шероховатостью ковра под щекой, с дрожью пледа, за который они подрались в пять утра, и который сейчас безнадёжно болтается где-то у ног. Тэхен думает: вот бы можно было законсервировать этот момент. Упаковать в банку с завинчивающейся крышкой и поставить на самую верхнюю полку памяти. Открывать в те дни, когда мир рушится, когда трещина на потолке больше похожа на пропасть. Он закрывает глаза. Мир становится не трещиной, а просто куском потолка. И его не тянет вниз, а просто держит на этом грязном, скрипучем полу. Вместе с Чонгуком. Он щурится в потолок, который кажется бесконечным. И потом на свои пальцы, тонкие, дрожащие, чуть искусанные. И потом — на одноклассника. И не говорит ни слова. Потому что всё важное здесь — в тишине. В том, как Чон перебирает пальцами край его футболки во сне. В том, как его волосы в беспорядке торчат на макушке. В том, как его тело чуть прижимается ближе, будто боится исчезнуть. Тэхен улыбается. Без зеркала. Без камеры. Без аплодисментов. Просто потому что. И позволяет себе полежать так ещё немного. Ещё минуту. Ещё жизнь. Чонгук шевелится. Медленно, как будто даже внутри головы у него оставался пьяный эхо-эффект, и каждое движение отзывалось там двойным эхом. Он поморщился, пробормотал что-то нечленораздельное, вроде "блхмрак", и ткнулся носом в плечо Тэхена. — Доброе утро, пёс, — лениво прокомментировал красная тоника, не открывая глаз. Чонгук промычал что-то утвердительное. Или отрицательное. Или вообще внеземное. Потом попытался подняться, но рухнул обратно, как пакет с картошкой. — Нам надо пить воду, — выдал он, словно озарение. — Ты пей. Я останусь здесь и стану растением, — отозвался Ким, зарываясь носом в рукав его футболки. На кухне где-то капало. Может, из крана. Может, из исказившей пространство временной дыры. Солнце уже внаглую растекалось по полу, грело голые щиколотки, прожигало складки на одежде. Тэхен на автомате тянется рукой за телефоном. Экран ослепляет. Семь пропущенных от Чимина, три мемаса в чате "боги и ублюдки", два непрочитанных от мамы: «живой?», «купи молока». Всё идёт своим чередом. Он скидывает телефон обратно на пол, переворачивается на спину, заламывает руки за голову и смотрит в потолок, где уже образовался новый узор солнечных зайчиков. — Мне кажется, я умер, — говорит Чонгук. — Мы все умерли. Просто одни быстрее, — философствует Тэхен. — Как Камю, — вздыхает Чонгук, на удивление серьёзно. — Ты хоть знаешь, кто это? — Нет. Оба ржут. Точнее, начинают ржать, а потом закашливаются, потому что лёгкие всё ещё забиты вчерашней жизнью. — Воды, — со стоном просит Чонгук, наконец отрывая себя от пола. Он встаёт, держась за стены, как древний моряк на палубе. Одного носка нет. Штаны наполовину сползли. Пижама, блядь, без правил. Тэхен смотрит ему вслед и чувствует, как где-то под рёбрами разрастается странное чувство — тяжёлое, липкое, сладкое. Как недоеденный леденец, который прилип к пальцам. Хочется вечно. Хочется всегда. Хочется, чтобы этот Чонгук — в потерянной футболке, с растрёпанной макушкой и пустой кружкой в руке — был его каждое утро. Тэхен позволяет себе ещё немного поваляться. Закрывает глаза. Слушает, как тот в кухне матерится на пустую фильтрованную бутылку, как потом включает кран и делает первые глотки, судя по всему, через силу. И только потом, когда дом окончательно просыпается, когда по полу опять начинают носиться лучи солнца, а за окном кто-то из соседей включает телевизор, Ким нехотя поднимается сам. Подходит к кухне. Опираться о косяк. Смотрит. А Чонгук стоит там. Чешет затылок. Щурится в окно. И пьёт воду как герой безымянной мелодрамы, которую никто не снимет, но которую обязательно кто-то почувствует. И вот в этом кадре — всё. Абсолютно всё. Тэхен улыбается и шлёпает босиком на кухню. К нему. На полу шоркаются пятки, в голове чуть гудит, но приятно, лениво — словно остатки смеха остались где-то за ушами. Он подходит к раковине, отбирает кружку у Чонгука — тот даже не сопротивляется, только хмыкает себе под нос — и тоже делает большой, судорожный глоток. Вода тёплая, с каким-то неприятным металлическим привкусом, но сейчас это лучшее, что есть в мире. — М-м-м, — Тэхен кривится, ставит кружку обратно. — Дегустация: уровень помойка. — Спонсор сегодняшнего утра: водоканал, — добавляет Чонгук. Они переглядываются и снова ржут. Тихо. Хрипло. Так, что надо держаться за край стола, чтобы не упасть. Тэхен опирается локтями о кухонную поверхность, смотрит на Чонгука через разлохмаченные волосы. А тот... а тот стоит, тянет время, будто ему тоже не хочется, чтобы этот миг кончался. — Чонгук. — М? — Мы... странные. — Немножко, — соглашается тот, улыбаясь одним уголком губ. И в этой улыбке столько родного, что у Тэхена на секунду перехватывает горло. Тянет руку, зацепляет пальцами край футболки чувака-социопата и тянет на себя. Мягко. И Чонгук подходит. Притягивается, как магнитом. Утыкается лбом в плечо Тэхена, а тот обнимает его, утыкая нос в ещё пахнущие ночью волосы. Там намешано всё: и алкоголь, и сигареты с балкона, и шампунь с запахом цитрусов. И ещё — что-то своё. Его. Стоят так, медлят. Солнце играет на подоконнике, подсвечивая их ленивую обнимашку золотистым маревом. Всё как в клипах, которые Тэхен втайне любит: где жизнь простая, где любовь простая, где счастье можно нацепить на шею, как чужой свитер — мягкий и слишком большой. — Давай поженимся, — бурчит Чонгук в его плечо. Тэхен смеётся, хрипло, совсем по-доброму. — На ком? — уточняет. — Друг на друге. — И где жить будем? У тебя? У меня? На вокзале? — На чердаке Хосока, — моментально отвечает Чонгук. — Гениально. И экономично. — И крысы в подарок, — дополняет водолазка. Они снова смеются. И эта радость другая. Не из веселья. Из уюта. Из тепла, которое с трудом помещается в груди. Тэхен отворачивается к столу, наливает ещё воды в кружку, чтобы занять руки. Чтобы не начать говорить глупости. И в этот момент за окном, в просвете между домами, тень — как мазок кисти. Незначительная. Почти неуловимая. И в груди — чуть звенит. Самую каплю. Как ржавый колокольчик на ветру. Но Тэхен не смотрит туда. Он обнимает своего парня. И убеждает себя, что всё нормально. Что всё хорошо. Чонгук первый отлипает. Не резко — как будто течение подхватило и понесло медленно, убаюкивающе. Он потягивается, морщится от боли в спине — пол, всё-таки, не перина, — и сонно трет глаза кулаком, как ребёнок, который не хочет, но обязан просыпаться. — Мне бы… — начинает он и не договаривает. Тэхен молча смотрит на него из-под шторки растрёпанных волос. Он уже знает, что будет дальше. Как только реальность проникает в их пузырь, всё рушится — ни глиной не залепишь, ни одеялом не укроешь. Чонгук достаёт телефон. Вздыхает. — Мне домой пора. Слова падают в комнату тяжёлыми каплями. Ким кивает. Понимает, но в груди всё равно что-то скребётся, ворочается. Неловко, но не яростно — как кот, которого не хотят будить, но который сам знает: пора. — Сестра написала? — спрашивает он, стараясь, чтобы голос звучал буднично. — Ага. Плюс родители. Плюс репетитор, судя по всему, крайне недовольный, потому что занятие началось пятнадцать минут назад. Тэхен улыбается. Криво. Но честно. Водолазка плетется в комнату, тянется к кофтам, футболкам, которые валяются вокруг. Двигается всё так же сонно, тяжело, как человек, собирающий чемодан в последний день отпуска. Пока он ищет свои носки под диваном, красная тоника наблюдает за ним. За его упрямым профилем, за тем, как мокрые после сна волосы прилипают к вискам, за его натруженными руками, что прячутся в рукавах. В коридоре Чонгук натягивает ветровку. Молния скрепит под его ладонью. Пальцы чуть дрожат — от недосыпа или чего-то другого. — Эй, — тихо говорит Тэхен, усевшись на полу. Чонгук опускает глаза. — Ты ещё вернёшься? И это не укор. Не требование. Просто вопрос, выброшенный наружу, как бумажный кораблик на воду. — Конечно, — мягко отвечает Чонгук. Улыбается так, что в нем утонуть хочется. Подходит ближе, садится на корточки перед Тэхеном. Кладёт ладонь ему на щёку. Пальцы горячие, как утреннее солнце. — Я же сказал, — шепчет, — что купил для тебя даже чай с корицей. Тэхен моргает быстро-быстро, как если бы пытался прогнать что-то лишнее — слёзы, эмоции, дыхание. Вместо ответа он кивает. Прячет лицо в ладонях Чонгука, как в спасательном круге. И ещё минуту они сидят так — без слов, без обещаний. Только тепло, только мягкость, только оба, что цепляются за этот момент, как могут. А потом Чонгук встаёт окончательно. Натягивает кеды, морщит нос. — Рук не хватит, чтобы справится с тем бардаком, — бурчит он, кивком указывая на комнату. Тэхен фыркает в ответ, лениво показывая ему средний палец. И Чонгук смеётся — звонко, как весна на старых виниловых пластинках. А потом — выходит за дверь. И только когда за ним щёлкает замок, Тэхен позволяет себе упасть на спину и закрыть глаза. Как будто с ним ушла часть воздуха. Он остаётся лежать на полу. Минуту. Другую. Вроде бы тепло. Вроде бы солнце разливается по полу приторно-медово. Вроде бы всё хорошо.  Но внутри сыпется мелкий, мерзкий песок. И не зыбучий вроде, а втягивает, как припев мерзотной песни что по тексту - набор рыганий, а по звуку - качает. Такое включаешь, когда паничка накрывает чтобы отвлечься, и в итоге ни с чем другим это дерьмо не ассоциируется. Как будто невидимый дешевый рэперок сидит за грудиной и перетирает там наждачную бумагу. Красная тоника трет опухшее лицо ладонями. Хочется встать, дернутся, забиться куда-нибудь, скрутиться и не дышать. Наученный Чиминовым рационализмом думает «нормально вроде», объективно, четко, строго и разборчиво. А тремору плевать. Тело как будто издевается, смеется над ним, мол, нихуяшечки.  Поднимается медленно, словно забыл, как работают ноги. Шаркает к окну, пятки неприятно липнут к холодному полу, приоткрывает штору на пару сантиметров и вниз смотрит. Ничего особенного: машины, редкие прохожие, облупленные дома. Все обыденно, но… Подъезд. Вон там. С перекошенным навесом. Будто стоит кто. Или нет. Или кажется, что стоит.  Ментоловый мальчик моргает. Снова смотрит. Ничего. Пусто.  Отходит и щелкает кнопкой на чайнике. Закипающая вода раздражает. Тэхен тянется к мобильному на кухонной стойке и быстро открывает приложение с музыкой. Включает что-то легкое негромко. Мысли его — враг его. Так всегда было. Он с ними на ножах и почти всегда проигравший. У него, в отличии от лучшего друга, в голове не кабинет, а свалка. Повернешь не туда - в рядах затеряешься, ступишь правее - нога по колено в грязной луже. Школьник с мокрыми ногами на верх груды металлолома забрался и ворочается, лишь бы вниз не смотреть. Потому что там - калейдоскопы разбитые, кубики Рубика ободранные, бычки недокуренные и комплексы недостаточности в грязной воде и пустых банках из под колы.  Легкая мелодия какой-то женской айдол-группы льется из узкого динамика как кипяток в кружку с зеленым чаем. Тэхен сыпет сахар. Штуки четыре, чтоб зубы свело. Сахар это, вроде, дофамин. Дофамин, вроде, про счастье.  Шорох на лестнице. Только стук ботинок — кто-то идёт по лестничной клетке. Наверное, сосед. Наверное, курьер. Наверное, никто. Но сердце подскакивает к горлу. Ким делает звук из телефона громче. Ладони зудят. Он крутит кольцо на пальце, которое там вообще-то отсутствует. Рефлекс. Призрак былой привычки. Красная тоника делает глоток чая, не размешивая, и обжигает язык. На плечах оседают фантомные прикосновения, давят к земле, качают взад-вперед и волосы русалочки меж пальцев перебирают.  Откуда взялась русалочка? Из истлевшего пепла. Откуда взялась русалочка? Из содранных костяшек и разбитых губ. Откуда взялась русалочка? Из потерянного права голоса ради любви. Откуда взялась русалочка? Из заброшенных домов и пыльных коридоров. Откуда взялась русалочка? Из сказок братьев Гримм. Не переписанных, не оживленных Диснеем, не спасенных детским рейтингом. Откуда взялась русалочка? Из красных волос и голодного желания быть нужным. Что случилось с русалочкой? Она превратилась в морскую пену.  Спокойствие — это голограмма. Оно есть только если не вглядываться. Только если щуриться. Только если верить на слово. Он слышит, как шумит кофе-машина на кухне, хотя не включал ее. Слышит, как лает чужая собака за окном, хотя раньше не обращал внимания. Мир вокруг будто стал острее. Резче. Колючее. Каждая мелочь теперь — как заноза под ногтем. Каждый шаг — поступь по наточенным кинжалам.  Тэхен идёт по комнате. Старается не смотреть в зеркала. Старается не думать, как жалко выглядит. Старается, но плохо выходит. Смотрит на свою руку — пальцы дрожат. Проклятие. Чье?  Он плюхается обратно на пол, обхватывает голову руками. Челка лезет в глаза. Висок зудит, как перед грозой. Пытается втолковать себе, что ничего нет. Никого нет. Никто не стоит под подъездом. Никто не смотрит на него сквозь стены. Но где-то глубоко-глубоко сидит мальчик с вывернутой наизнанку грудной клеткой. И этот мальчик шепчет: «Было. Значит — может быть снова». Тэхен хватает телефон. Сжимает. Не чтобы писать кому-то. Просто чтобы держать в руках что-то твердое, настоящее. Между его лопаток будто заклинило ледяную иглу. Всё тело напряжено, как перед ударом. Он слышит, как где-то за окном открывается дверь машины. Щелчок. Хватается за этот звук, как за якорь. Рациональность, будь доброй, вернись. Но она молчит. И в какой-то момент ментоловый мальчик понимает: он бы сейчас не удивился, если бы звонок в дверь прозвучал. Он бы не испугался — потому что испуг уже случился. Он уже здесь. Он уже вырос в нём, как ядовитый цветок. Ким втягивает в себя воздух — холодный, колкий — и медленно-медленно отпускает. Хочется свернуться. Хочется спрятаться. Хочется знать, что он в безопасности. А уверенности в этом нет. Он не идёт к двери. Не подходит к окну. Он просто сидит. В этой комнате, где солнечный свет теперь кажется ему липкой клеёнкой, натянутой через горло. Он сидит, чтобы не упасть. Он сидит, чтобы не заплакать. И в какой-то момент ему становится смешно. Не громко. Не счастливо. А тихо, истерично. Вот так оно работает, да? Ты смеёшься, когда хочется выть. И Тэхен смеётся. Тихо, коротко, хрипло. Как человек, который знает: голограмма всё равно треснет. День тянется как жвачка, в которой давно кончился вкус. Тэхен так и остаётся на полу. Сначала сидит. Потом — снова ложится. Руки закидывает за голову, волосы склеиваются от пота и пыли ковра, который никогда толком не чистили. Солнце ползёт по стенам, вытягивает его тень на весь потолок, лицо ему залепляет резиновым светом, как старым бинтом. Он моргает медленно, будто в полусне. Под пальцами дрожит телефон. Он запускает тикток — бездумно, автоматически. Лента перелистывается сама: кто-то готовит лапшу, кто-то танцует под трэшовый трек, кто-то играет на укулеле коту. Монотонность сменяющихся кадров наполняет голову ватой. Сначала спасает. Потом начинает укачивать. Тэхен вырубает звук. Смотрит без: зацикленные движения чужих рук, чужих тел, чужих ртов, что поют что-то беззвучное. Иногда его пальцы соскальзывают по экрану и не сразу цепляются за новую картинку. Иногда он моргает и пропускает пару видосов сразу. Иногда он приоткрывает рот — чтобы зевнуть или чтобы что-то сказать, но ни один звук не выходит. На часах уже больше трёх. В животе урчит. Он волочит себя на кухню. Как зомби. Как уставший герой из плохой дорамы о потерянной любви. В холодильнике — несъедобный набор: кусок сыра, банка маринованных огурцов, старая лепёшка. Ким ковыряет лепёшку. Снова ставит чайник. Заваривает пакетик зелёного на воде, которая пахнет ржавчиной. Пьёт маленькими глотками, морщась, как будто чай пытается прожечь дырку в его языке. Ест медленно. Не потому что смакует — просто потому что мозг работает с задержкой. Как старая радиостанция, что принимает сигналы с опозданием. После еды снова скатывается на пол. Подкладывает худи под голову вместо подушки. Ворочается. Тревога не ушла. Она просто спряталась под рёбрами. Как раненый зверёк, что дышит редко, чтобы не привлекать внимания. Она там — живая. Она ждёт. Тэхен слушает, как течёт вода в трубах. Как где-то щёлкает мебель. Как скрипит пол в коридоре под собственным весом. Старается не смотреть на дверь. Листает телефон. Вновь. Механически. Читает старые переписки. Мемы, которые они с Чонгуком пересылали друг другу на прошлой неделе. Смеётся беззвучно на одном. Чуть улыбается на другом. А потом открывает камеру случайно, видит своё отражение — мятого, бледного, с тенью под глазами — и сразу же выключает телефон. Лучше не видеть. Где-то к вечеру комната кажется ему другой. Как будто она дышит иначе. Как будто стены отодвинулись — или наоборот, подступили ближе. Он ползёт в ванную. Набирает воды в раковине. Плещет на лицо. Вода холодная. Пробирает до мурашек. Края футболки мокрые. Пахнет мылом и чем-то кислым — может, водой, может, собой. Смотрит в зеркало. Долго. Ничего нового там нет. Тот же мальчик. Та же русалочка. Тот же взгляд: уставший, слишком умный для своего возраста, слишком пустой для своего сердца. Он бормочет себе что-то вроде: — Всё нормально. Всё под контролем. И тут же ловит себя на том, что не верит. Ни одному слову. Возвращается в комнату. Включает свет — тусклый, жёлтый, как на задворках старого вокзала. В который раз за день заваливается на пол и просто лежит. Сквозь оконные рамы, сквозь пыль на подоконнике медленно, упрямо тянется вечер. Становится прохладнее. Тени становятся длиннее. Вместе с ними снова шевелится в груди тот самый песок. Тэхен зарывается лицом в худи. Тянет ткань до носа. Слышит свой собственный неровный вдох. И тихо, почти неслышно, шепчет: — Всё нормально. Но голограмма трещит. И внутри уже кое-что сыпется вниз — по крупицам, по каплям. Резкий импульс — словно кто-то незримо дёргает за ниточку между рёбрами. Тэхен вскакивает. Не в прыжке — в спазме. Как будто тело вспомнило: «Ты же ещё живой». Как будто голограмма трещит сильнее и вот-вот обрушится на голову. Проветриться. Купить молока — мама просила. Доказать себе, что всё нормально. Он быстро натягивает худи — ту самую, в которой валялся целый день, пахнущую сонным потом и лёгкой паникой. Натягивает капюшон на голову. Рукавами затирает лицо — словно стирает с кожи остатки тревоги, которая никуда не делась. Просто притихла, как крыса под полом. Обувается на автомате. Кеды даже не зашнуровывает. Дверь хлопает за спиной. Подъезд встречает гулом — старым, трещащим эхом, запахом железа и выдохами соседских обедов. Тэхен идёт к лестнице.  Считает ступеньки. Одна. Две. Три. Четыре. Пятая со сколом. Он всегда о ней знает. Ловит себя на том, что чуть ускоряет шаг, чтобы перескочить её быстрее. Пять. Шесть. Семь. Восемь. Тут рука автоматически скользит по холодной стене, где когда-то были приклеены старые объявления, теперь облупившиеся и пожелтевшие, как засохшие листья. Девять. Десять. Одиннадцать. Двенадцать. Поворот. Лестничный пролёт. Ржавые перила под рукой — липкие от вечной пыли. Тэхен дышит через рот. Считает дальше: Тринадцать. Четырнадцать. Пятнадцать. Ступеньки будто вязнут под ногами, будто растягиваются. Как в кошмаре, где бежишь, а место не меняется. Шестнадцать. Семнадцать. Восемнадцать. На девятнадцатой его чуть подкашивает. Не физически — в голове. Как будто кто-то бросил в мысли камень. Он оглядывается через плечо. Пусто. Подъезд гулкий, звенящий. Только старая лампа над лифтом потрескивает, мигая. Двадцать. Двадцать один. Двадцать два. Вот и первый этаж. Коврик у двери мёртвый, как мумия. Почтовые ящики криво висят на стене, как выбитые зубы. Тэхен замирает на секунду. Рука уже тянется к дверной ручке. Но взгляд сам по себе цепляется за стекло. За ним — улица. Вечерний свет размазан по асфальту. Прохожие идут мимо, не замечая друг друга. Кто-то несёт пакеты. Кто-то курит. Кто-то... стоит. Он не знает. Не различает лица. Не уверен, есть ли там вообще кто-то. Или просто форма. Или тень от столба. Или призрак изнутри. Ким выдыхает. Толкает дверь. Холодный воздух врезается в кожу как подзатыльник от мира: очнись. Живи. Он выходит на улицу. Капюшон соскальзывает с головы. Волосы треплет ветер — мягкий, осенний, с привкусом далёких листьев и мокрых деревьев. Идти. Просто идти. Купить молока. И доказать себе, что он — всё ещё здесь. Улицы старого района растягиваются перед ним, как пожёванные фотографии. Там — гаражи с проржавевшими крышами. Там — детская площадка, где скрипит одинокая качеля. Там — табличка с отвалившейся буквой в названии улицы. Всё знакомо до боли. Всё родное. Но сегодня — всё как будто покрыто тонкой плёнкой чужого. Фонари оживают лениво, одним за другим. В их свете пыль пляшет в воздухе, как крошечные призраки старых дней. Тэхен идёт по тротуару, где криво залит асфальт, где под ногами крошатся камешки. Его кеды едва слышно шаркают. На каждом шагу всплывают воспоминания: Вот здесь он однажды упал с велосипеда и разодрал колени в кровь. Вот тут целовался в щеку с девочкой с косичками на спор. А вон там — курил украденную сигарету за углом гаражей и потом полчаса боялся, что умрёт от рака лёгких прямо на месте. Смешные страхи. Детские. Он поворачивает к маленькому магазинчику на углу. Тому самому, где, кажется, время остановилось ещё в прошлом десятилетии. Дверной колокольчик дребезжит, оповещая о его приходе. Внутри пахнет хлебом, старым деревом и каким-то невнятным теплом — словно сама атмосфера пропиталась выдохами людей, которые заходят сюда раз в неделю за мучным и за ощущением, что мир не весь испортился. За прилавком — она. Тётя Су Ми. Кудрявая, в цветастом фартуке, с руками, которые всегда пахнут тестом. Она замечает его сразу. И улыбается так, будто Тэхен всё ещё мальчишка в ссадинах на коленях. — О, красная шапочка вернулась! — восклицает она, вытирая руки о полотенце. — Что, молочка хочешь или новой жизни? — Пока только молока, — шутит он, чувствуя, как напряжение чуть отпускает. Как будто кто-то вынул из него занозу. Он идёт вдоль полок. Там всё так же — печенье в пакетах без названия, баночки с вареньем, которое никто не покупает, коробки чая с потускневшими надписями. — Мамке привет передавай, — говорит тётя Су Ми, пробивая товар на старой-старой кассе. — И сам не забывай пить витамины. Ты чего такой бледный? — Учёба, — отмахивается Тэхен. — И любовь. — Ох, это зараза хуже простуды, — хохочет она, щёлкая на калькуляторе пальцем. — Ни таблеток, ни прививки. Он улыбается. Немного устало, но — от души. Сует ей в ладонь мятые купюры. — Карточкой можно? — специально подкалывает он. — Ага, только если нарисуешь её на бумажке, — фыркает она в ответ. Знакомая перепалка. Знакомый уют. Всё такое же. Маленькое. Тёплое. Невинное. Он забирает пакет с молоком, кивает на прощание и выходит обратно на улицу. Колокольчик звякает за спиной, как скрипка в дешёвом оркестре. И на секунду, всего на секунду, ему кажется, что он может расслабиться. Что можно просто идти по этим улицам, пить молоко из пакета, как в детстве, и не думать о тенях на лестнице. Что можно быть собой — не русалочкой, не кубиком Рубика, не сломанным мальчиком. Просто Тэхеном. И он идёт. Шагает в темнеющий вечер, к своему дому, к своим ступенькам, к своей жизни, пока за его спиной не слишком громко хлопает дверца чёрной машины, припаркованной через дорогу. Мир складывается вокруг него, как воронка. Звук в ушах отсекает всё лишнее — ветер, лай собак, отдалённые разговоры. Остаётся только этот хлопок. И после него — пустота. Тэхен замирает. Ладони холодеют. Пальцы, сжимающие пакет, дрожат едва заметно — но это не холод улицы. Это что-то другое. Это холод венозной крови, резко сменившей направление. Это дрожь той самой маленькой, обиженной русалочки, что шепчет ему под кожей. Медленно, с каким-то обречённым автоматизмом, он поворачивает голову. И видит. Чихен. Стоит, облокотившись на капот машины. Тот скрипит под его весом, будто машина тоже чувствует, кто её касается. Руки в карманах. Нога небрежно скользит по грязному асфальту. Голова склонена чуть набок, как у куклы в музее восковых фигур. И — улыбается. Не злой. Не доброй. Пустой. Эта улыбка — как трещина на старом зеркале. Как скол на зубе у фарфоровой куклы. Как тончайший порез на пальце, когда не сразу замечаешь, что течёт кровь. — Привет, русалочка, — говорит Чихен. Голос его мягкий. Почти бархатный. Как в те вечера, когда он, гладя по голове, обещал, что всё будет хорошо. Тэхен не двигается. Не из страха. Нет. Страх — был бы живым. А сейчас — только пустота. Он — словно стеклянный сосуд, в котором уже нет ни воды, ни воздуха. Просто оболочка, дрожащая от собственного эха. Чихен делает шаг вперёд. Просто один. И этого хватает, чтобы мир вокруг Тэхена снова съёжился. Слышится, как под подошвами чужих ботинок хрустят камешки. Как тонко, липко, срывается с губ следующее: — Давно не виделись. И улыбается ещё шире. Всё внутри Тэхена сопротивляется. Каждая клетка. Каждый нервный узел. Каждый порезанный, зашитый шрам. Он не хочет стоять здесь. Не хочет слышать этот голос. Не хочет знать, что этот человек всё ещё настоящий, всё ещё рядом, всё ещё может вонзиться под кожу одним словом. Но тело подчиняется инерции. Стоит. Дышит. Живёт против воли. Он чувствует, как его горло сжимает тонкой проволокой. Как колени предательски подгибаются. Как глаза щиплет от попытки не моргать, как будто рядом не бывший, а перевязанная медсестра из сайлент хилла. Отвернешься — умрешь. Пакет с молоком в руке начинает резать пальцы тонкой плёнкой полиэтилена. Так, что он почти не чувствует, где заканчивается тело и начинается дрожь. — Ты вырос, — говорит Чихен, делая ещё полшага ближе. — Но всё равно остался моим. Слова тонут в воздухе, как капли нефти в чистой воде. Липнут к лёгким. Пачкают кожу. Тэхен хочет сказать что-то. Любое слово. Любую браваду. Любую ярость. Но во рту — пусто. Как будто он снова пятнадцатилетний мальчик, который не умеет ни защищаться, ни бежать. Белая макушка склоняется сильнее. Словно изучает его. И взгляд его — не человеческий. Не любящий. Не злой. Просто голодный. Он тянет руку. Не к нему — к пакету. Касается пальцами его костяшек. — Мама снова в магазин посылает, да? — шепчет почти ласково. Контакт короткий. Мгновенный. Но достаточно, чтобы Тэхен содрогнулся. Чтобы мышцы в теле вздрогнули, как под ударом тока. Чтобы на секунду захотелось скинуть с себя кожу. Тэхен отшатывается. Не грубо. Не быстро. Но достаточно ясно. Чихен усмехается. Просто — как человек, который знает, что он всё ещё хозяин этой шахматной доски. Тэхен дышит рвано, через горло, в котором царапаются невидимые иглы. Чихен всё ещё стоит рядом. Не уезжает. Не спешит. Он словно ловит кайф от его скованности, от того, как Ким мертвенно белеет, как руки сжимаются в кулаки. И тогда Тэхен делает то, что всегда делал хуже всего — открывает рот. — Чего тебе надо? — голос хриплый, скрипящий, но звучит. Он – звучит. Чихен делает шаг. Легко. Небрежно. Будто между ними — не годы рваной, кровавой истории, а просто скучная суббота. — Поговорить, — почти ласково. Почти заботливо. Как тряпка, смоченная в бензине. Тэхен стоит, чуть расставив ноги, будто готовится к удару. Но и к бегству. Ему хочется плюнуть. На асфальт. На эту ситуацию. На это прошлое, что лезет через щели в оконных рамах. — Мне не о чем говорить с ублюдками, — выплёвывает он. Чихен усмехается. Опускает взгляд на свои ботинки, как будто там — особенно интересная трещина в асфальте. — Всё ещё пыжишься быть взрослым? — спрашивает, не глядя. — Мне не пятнадцать, — огрызается Тэхен. — Я теперь могу тебе ебальник сломать без угрызений совести. Чихен поднимает на него глаза. Спокойные. Пустые. Как у акулы перед тем, как сделать круг. — Правда? — почти шепчет. — Или опять только языком? Тэхен делает шаг вперёд. Беловолосый не двигается. Они стоят лицом к лицу — на расстоянии полувдоха. И воздух между ними режет лёгкие. Тогда Чихен, будто нехотя, достаёт телефон. Крутит в пальцах. Обыгрывает жест. Театрально. — А я ведь что-то оставил на память, знаешь? — говорит он. Палец легко скользит по экрану. Щелчок. И Тэхен видит. Кусочек видео. Кадр — размазанный, тёмный. Кто-то на коленях. Руки дрожат. Губы прижаты к чужому члену. Тэхен себя узнаёт сразу. И ему хочется провалиться. Хочется выкрикнуть. Хочется забиться в комок. Но он не шевелится. Не моргает. И когда Чихен улыбается — победно, мерзко, сладко — Тэхен поднимает взгляд. И в этом взгляде нет страха. Нет стыда. Только одна эмоция: усталость. — Покажи кому хочешь, — выдыхает он. И каждый его слог – медный гвоздь в крышку чужого триумфа. — Маме. Друзьям. Публике в Твиттере. Мне плевать. — Он шевелит плечами, будто стряхивает чужую грязь. — Я теперь живу так, что не прячусь. Чихен замирает на секунду. Едва уловимое дрожание в пальцах. И тогда он, как настоящий охотник, меняет цель. — Но есть кое-кто, кому будет плевать не так легко, — медленно проговаривает он. Тэхен морщится. — О ком ты, блядь? Чихен поднимает брови. Притворно удивляется. — Ну... твой новый мальчик. Как там его? Чонгук? — выдыхает имя почти любовно. — Что, если я... разрушу его вместо тебя? И в этом моменте мир рвётся. Как надорванная простыня под острым ножом. Тэхен делает короткий вдох — и впервые за всё это время действительно дрожит. Не из страха за себя. Не из стыда за прошлое. А от того, что теперь на кону — не он. Его глотает ледяная пустота. Чихен делает шаг назад. Ключи от машины звякают в его пальцах. — Подумай об этом, — говорит он и садится в машину. Дверца захлопывается с тихим щелчком. Машина трогается с места. Едва слышно, будто сама тень решила сменить квартал. А Тэхен остаётся стоять под фонарём. Пакет с молоком валится на асфальт. Треск. Белая лужа расползается по грязным плиткам. И вместе с этой лужей — расползается внутри него ужас. Холодный. Глухой. Настоящий. Он остался. Один. И за спиной у него — старый, рваный, погрызенный страх. Тот, что вернулся за его новой жизнью. За его новой любовью.  Ветер цепляется за худи, за волосы, за голые запястья. Ветер, кажется, шепчет ему на ухо. Поздно. Опять поздно. Как всегда. Он трясётся. Незаметно. Изнутри. Как пластиковый пакет, набитый холодной водой. В подъезде воняет чем-то затхлым. Протухшими письмами в почтовых ящиках, старыми носками. Всё так же. Всё по-прежнему. Но у Тэхена ноги вязнут на каждой ступеньке. Шаг. Шаг. Шаг. Он считает вслух, почти шепчет под нос. — Одна... две... три... На девятой сбивается. Запинается. Как будто сама лестница под ним рушится. Дверь квартиры открывается туго. Ручка скрипит. Он заходит внутрь и сразу же прислоняется к стене спиной. Как будто она может его удержать. Как будто если крепче прижаться, реальность пройдёт мимо. Но нет. Она застряла с ним здесь, в узком коридоре, где пахнет маминым кремом для рук и выстиранными полотенцами. Тэхен медленно скидывает ботинки. Пальцы дрожат. Проходит в комнату, не включая свет. Раздражает даже тусклый фонарь за окном. Раздражает даже собственное дыхание. Он валится на кровать. Лицом в подушку. Подушка пахнет Чонгуком. В горле завязывается ком из тошноты. Дыхание сбивается. Сначала чуть. Потом больше. Как будто кто-то ставит ладонь ему на грудь и давит. Давит. Давит. Он сжимает простыню в кулаках. Мир перед глазами плавает. Пульсирует мерзким светом. В груди что-то трещит. И ментоловый мальчик, сжав зубы, глотает всё это. Как ржавую воду из проржавевшего крана. Как свой собственный страх, горький и вязкий, как мёд с песком. Он мог бы закричать. Он мог бы бить кулаками в стены. Он мог бы разнести всё к чертям. Но он делает то, чему научился за годы: Лежит. Тихо. Без звука. Только дышит. Судорожно. Рвано. Так, что кажется — сейчас выдохнется насовсем. Всё тело сжимается в комок. Так сильно, что пальцы на ногах сводит судорогой. И всё это время в голове, как капля на краю крана, одно: "Я его подставил." "Я его не уберёг." "Я виноват." И даже если разум пытается пищать, что это не он. Что он не мог знать. Что он не обязан был защищать весь мир. Сердце знает своё: Проиграл. Опять проиграл. И потому, когда наконец в комнате становится слишком тихо даже для собственных мыслей, Тэхен шепчет в темноту, почти не разжимая губ: — Прости меня... И в этой тишине его прощение не слышит никто. Кроме стен. Кроме тех старых трещин на потолке, что так любят запоминать слёзы. Он не знает, сколько пролежал. Часы давно сбились в один длинный, размазанный тик, а телефон умер, как солдат на поле боя: без звука, без света, лицом вниз. Он просто лежит. Иногда дрожит. Иногда замирает так надолго, что забывает, что нужно дышать. Свет за окном меняется. Из серого становится синим. Потом совсем гаснет. А он всё ещё тут. В своём теле, которое теперь больше напоминает костюм без содержимого. И тогда — шаги. Лёгкие, домашние, такие знакомые, что от этого хуже. Скрип половиц в коридоре. Щелчок выключателя — мимо. Теплый голос: — Тэхен? Ты дома? Он не отвечает, и мама заходит сама. Тихо. Острожно. Словно боится разбудить что-то. На фоне — свет из прихожей. На фоне — запах её духов. На фоне — её тёплая, такая родная, такая неправильная сейчас фигура. Он медленно поворачивает голову. Словно это требует усилий, как переплыть реку против течения. И обесцвеченным, чужим голосом — голосом, в котором нет ни подростка, ни бунтаря, ни радости, ни даже страха — он шепчет: — Мам, прости... я забыл молоко. И всё. Мир, казалось бы, должен был рухнуть от этого признания. Должен был треснуть. Должен был забрызгать полы криками или слезами. Но нет. Мама молчит.