Инструкция по выживанию молодым студентам

      Ветви у Ирминсуля величественные и высокие; вот-вот вспорют собой полотно неба, дотянутся если не до лун, то самой Селестии. Хранящие в себе воспоминания, память всего Мира… Какое же абсурдное сочетание несокрушимого и невообразимо хрупкого, способного развеяться пеплом от неосторожного ветра Барбатоса.       Нахида задерживает рассеянный взгляд на мерцающих листьях и стирает украдкой слезы. А они, предатели, все равно жгут глаза. Почему даже Архонты плачут? Рукхвадеватта по-матерински грустно улыбается.       Как же хочется, чтобы этот образ она остался с ней навсегда.       Шмыганье сменяется тихим, горьким смешком: — Я всегда думала, что будь со мной рядом кто-то… Хоть кто-то, то тогда я смогла бы стать настоящим Архонтом.       «Только если бы рядом была ты» — остаётся висеть неозвученное, но такое болезненно-понятное в воздухе.       Рукхвадеватта качает головой. В такт шепчутся листья миллиардом голосов. — Ты и так настоящий архонт, — Теплая рука накрывает её запястье. Вторая же заботливо заводит прядь за острое ушко, и Нахида сдерживает те слезы, что остались непролитыми. Только в горле комок, и дышать, так по-человечески, тяжело.       И в глазах Рукхвадеватты, бескрайних, хранящих мудрость не Сумеру, Тейвата, что-то, что нельзя сказать простыми словами. Виноватое, уверенное, родительское — «ты сможешь».       В этих глазах было то самое, нежное. То самое ей, Буер, Нахиде, Кусанали, необходимое.       Она это не хочет отпускать. Ирминсуль, чьи листья зажглись белыми искрами, тоже это знал.       Знал отчаяние того, кто снова будет вынужден остаться один. Рукхвадеватта в последний раз смотрит на неё, прежде чем её фигура начала растворяться в воздухе, становясь белыми искрами. Нахида не сдержалась — протянула руку, отчаянно пытаясь поймать, удержать, оставить рядом с собой. Неосязаемый образ в последний раз прижимает Кусанали к груди.       Сияние померкло, растворились белые искры. Только печально шепчут листья многоголосьем забвенных душ.       Она исчезла. Навсегда. Вместе с воспоминаниями о себе, забрав их у народа, но оставив только новой властительнице Сумеру.       Какая жестокость.       Нахида падает на колени, и её сердце готово разорваться от воющего в груди отчаяния. Плачет навзрыд — никто не видит. Говорит сбивчивое: «Если бы я… Тогда бы ты… Могло быть иначе… Могла бы изменить»…       Но её услышали.       Сияние Древа поглощает уже не только крону, но воздух вокруг и Кусанали — все, до чего касался свет.       Поглощает, начиная новый отсчет времени.

***

      Первое, что почувствовала Люмин по пробуждению (или пародией на него) — то, что у неё раскалывается голова.       Складывалось ощущение, что эфемерные колокола в ней били набатом, с четким намерением расколоть стенки черепной коробки. Звон в ушах шел «приятным» дополнением.       Второе — глаза слепило солнце. Стоп. Откуда солнцу взятся в храме Сутарстаны? Даже помнила, что был бой с Сëки но Ками, а значит, память не отшибло… Они пробили потолок? Боги, они разрушили храм? Да ее сумерцы сами сожрут!       И, в конце концов, третье.       Какая то тварь уже продолжительное время настойчиво била ее по щекам.       С трудом разлепив глаза, Люмин увидела настойчивого самоубийцу. А. Это Паймон. Причина избиения лежачего — вся сопливая и ревущая в три ручья, с испуганными глазищами на все лицо. Та, кажется, едва не словила кондратий, когда предполагаемый труп начал подавать кряхтящие признаки жизни. — Люмин! Лю-ю-юми-ин! — оглушил визг над ухом, и ей только и оставалось, что страдальчески заскулить, — Наконец ты очнулась! Паймон очень волновалась! Что-то произошло, и нас выбросило наружу, а когда Паймон очнулась, то увидела лежащую путешественницу! И Пайм…       Оставив сумбурную болтовню фоновым шумом, Люмин прикрыла глаза, со свистом выдыхая воздух сквозь зубы. Боги, ее голова. Убейте, кто-нибудь.       Ветер лирично шуршал листьями, тропическое солнце уже привычно пекло лицо. Где-то закричал попугай, ему вторили другие.       Было навязчивое ощущение, что такое с ней уже случалось. Только антураж был немного иной: за место неба Сумеру — Мондштадт, вместо колонн храма — пляж… Только тише было.       Точно. Тогда не было Паймон. Наверное, единственное весомое отличие. Может ее утопить? Для полной схожести? — …что у тебя болит? Здесь, — надавила маленькая ручка на ребро, — Или здесь? Может, выше? Голова, как голова?! Что ты чувствуешь?       В ответ Люмин смогла сказать лишь одно, преисполненное сарказмом и заебанностью, слово: — Дежа-вю.