По следу звездному

      Медь.       Трубы.       Пар.       Это один из тех снов, что не принадлежат ей на самом деле, но, видимо, должны быть ее.       Ее руки не пепельно-серые с легким голубым отливом, но светлые, цвета благородного золота, палящего солнца и индорильской брони — только они живее. И еще это крупные, сильные, с широкими запястьями руки мужчины, привыкшего размахивать мечом не с помощью силы божественной болезни — корпруса — а после изнурительных тренировок. Это руки, покрытые сложным узором татуировок, которых нет и никогда не было у Мелвуры.       Сейчас эти золотые руки увиты браслетами, а вместо брони на теле Неревара Индорила торжественная белая с золотом мантия. Мелвура отлепляется от приснившегося ей тела и принимается наблюдать со стороны, как великий герой былых эпох идет по коридорам, слишком низким, давящим, в свете факелов, ряды которых тянутся вдоль стен. Подле него степенно вышагивает еще один каймер, темноволосый и чем-то изрядно напоминающий зодчих этих неуютных чертогов, двемеров.       Мелвура не понимает ни слова из спутанных, витиеватых фраз давно изменившегося наречия. Но постепенно оно становится ей родным, и она уже не наблюдает со стороны, и из ее горла извлекается голос тоже, как из печи — раскаленный докрасна металл. Она знает этот ковкий, подвижный, изящный слог. Она начинает говорить на нем, когда ее озаряет вдохновение. Когда она приходит в дома сильных мира сего, и ей отказывают — а она берет неведомо откуда взявшуюся сталь и диктует свои условия, и ей не смеют — не желают — отказывать. Да, это голос великого героя, но еще более великого политика, спаявшего два враждующих народа вместе.       Это голос Неревара Мора Индорила, и его голос принадлежит ей.       Медь.       Трубы.       Шестерни.       Подземный город живет и дышит, вращаются шестеренки, сжимаются и разжимаются пружины, огромные поршни ходят вверх и вниз, с шипением исторгая пар. Это мир подземных эльфов, двемеров, которые возлюбили свое искусство выше небесных светил. Неревар предан каймерским богам и готов отстаивать их честь до последней капли крови, но он не может не восторгаться ремеслами своих собратьев — да, так он их называет, и они улыбаются сквозь завитые бороды, слыша его слова.       Он идет, и дух его раздвоен, но в то же время един. Неревар Мора Индорил — мужчина, овеянный славой, вождь племен и король народов, воин, господин и предводитель. И Мелвура Этравель — женщина, живущая столетиями позже, в прошлом авантюристка, ныне — героиня саги, воплощение Неревара — или только его блеклая тень, отброшенная в мир смертных, который утратил былой размах и право на настоящих героев. И все же они — одно. Их два сердца стучат в унисон, и их мысли, блуждая окольными тропами, всегда выходят к одному и тому же.       Они идут по сумрачному коридору рука об руку с Консулом Великого Дома Дагот, Ворином Даготом, и сходятся в единой мысли, что он красив.       Только Неревар смотрит на четкий, чеканный профиль, на длинные, умасленные, как у женщины, волосы, спадающие ниже пояса, на тонкие руки, сложенные в замок, на безупречную осанку. И Неревар думает о нем с нежностью и желанием: «ты красив».       А Мелвура замечает в полуприкрытых глазах огонь, ревущее пламя, родственное тому, в которое рухнул Акулахан много позже, и еще видит в этом пламени звезду, и понимает, что перед ней человек, ведомый мечтой, опаленный ей, призванный совершить нечто великое — и она признает, что такой человек прекрасен.       — Где я найду тебя? — спрашивает с веселой бравадой Неревар.       — Не скоро, — серьезно и грустно отвечает ему лорд Ворин Дагот.       — Да нет же, назови место, — говорит Мелвура, а лорд Неревар Индорил ловит своего друга — и много больше — за руку. Камень и металл плавятся вокруг них, с рокотом обваливаются стены и тяжелыми каплями падает двемерит.       — Где? — силится перекричать скрежет и рокот Неревар, и ему вторит усиленным магией голосом Мелвура: «Где?..»       Неревар сжимает чужую руку с такой силой, что ее не вырвет даже смерть, но кроме руки в багровом мареве больше ничего нет. Даже потянуть на себя страшно, понимает Мелвура, потому что вдруг из тьмы уже нечего извлекать. Дрожь ползет вдоль хребта, и слышен стук дождя по глиняной крыше в реальном мире, доносится через плотную мембрану не то видения, не то сна.       Но она его отгоняет, закидывая голову в кипящем аду, чтобы увидеть над пеплом и пылью полное звезд ночное небо.       Рука, которую держит Неревар, слабо пожимает чьи-то — во сне не понять, её или легендарного героя, — пальцы в ответ.       — Ты найдешь меня там, где дóлжно. Я еще сам не знаю где. Но ты…       — Место! — в едином порыве ревут Мелвура и Неревар. — Назови место!       Над жерлом Красной Горы столбом поднимается пламя, лавовые потоки раскаленными трещинами рассекают черный монолит на горизонте, и от обрушившейся жары иссыхают глазные яблоки.       — Я найду тебя, когда буду нужнее всего. Я сам. Это сложно… — голос утекает, удаляется, растворяется в звоне ночных капель о стекло.       Мелвура Этравель просыпается. В темноте она смотрит вверх, и постепенно образы и звуки, а также вкус пепла на губах и боль в глазах исчезают. Девушка переворачивается на бок и подкладывает ладонь под щеку. Холодно — до озноба, до слабой дрожи. В воздухе пахнет прибитой дождём пылью. Завтра наверняка будет жарко. Не лучший день, чтобы выходить в путь…        Небо.       Дорога.       Пепел.       Поэтому она выходит в рассветных сумерках, в холоде и гулкой пустоте, когда в бледно-лазурных небесах и редких разрывах розовых облаков догорают последние звезды. «Веди меня… — Азуру вспоминать ей не хочется. — Ведите меня, звезды». Наконечник ее посоха оставляет круглые выемки в пепле, которые скоро заметет ветер, и эти ее последние следы поутру не найдет никто. Нереварин исчезнет, словно его и не было, уйдет в пески и скалы, чтобы…       «Чтобы вернуться с тем, кому я должна так много», — козырьком приложив ладонь ко лбу, Мелвура оглядывается, отмечая покатые крыши и высокую стену. Та защищает деревушку Маар Гана от чудовищ. Которых больше не будет. Потому что она…       «Я не хочу, чтобы меня узнавали», — заключает Мелвура, прежде грезившая тем, как вернется с горы, овеянная славой, торжествующая победу. Как докажет всем, чего стоит помятая заключенная с имперского корабля. Как она всем, всем покажет…       «Я не хочу больше ничего», — с тоской отмечает она, отворачиваясь от поселения.       Шаг за шагом — на север, к стойбищу вечно кочующих эшлендеров, детей пепла и ветра, диких, седых времен. Шаг за шагом, прикрывая нижнюю часть лица шарфом, а верхнюю — шлемом с очками из чистейшей смолы, если поднимается ветер. Шаг за шагом, как не может шагать существо из плоти и крови — но ее плоти и крови коснулась божественная болезнь, и потому она сама не знает, насколько теперь она божество, а насколько — обычный мер.       Луны выкатываются на небосвод, тяжко и долго ползут от края до края и проваливаются за горизонт, а она продолжает идти. Когда она устанет, то войдет в расщелину, растянет плащ как тент и провалится в сон. Там кто-то будет звать кого-то, блуждая в темноте, в пепле и пламени, протягивать руки и то кричать о любви гортанным мужским голосом, то звать и просить прощения надорванным женским.       Эти видения и сны, как бумагу, рвут ее былую уверенность. У них горький вкус отчаяния — горьколистник, исколовший язык, — и приторная сладость страданий — как густой, крепкий, выбивающий землю из-под ног бренди Дома Дагот в запыленной бутылке из заброшенной и вновь ожившей крепости Когорун.       Утром ее будит дыхание никсы, нашедшей теплую плоть, и щелканье подобной ножницам пасти.       Когда зверь склоняется над ней, сонной, беспомощной, она выставляет руку, позволяя челюсти сомкнуться на ней, надрывая плоть, но не причиняя достаточно боли. Корпрус. Ее божественная болезнь…       Желваки желают дробить и рвать, но Мелвура уже нащупывает кинжал из зеленого, как морская волна, стекла, и рывком вонзает его под нижнюю челюсть никсы. Болезненно взвыв, та еще несколько раз смыкает и размыкает лезвия своих хитиновых ножниц. И всем весом падает на Мелвуру.       Скинув с себя животное, данмерка поднимается. На отлете удерживая больную руку, здоровой она ищет в сумке склянку с зельем лечения и щедро поливает искрящейся вязкой жидкостью разодранную плоть. Рана затягивается на глазах, оставляя розовую нежную кожу только что поджившего рубца. Заживет и это.       По правде говоря, живых мест на ней осталось немного.       Интересно, ложатся ли ее шрамы на призрачные русла ран святого Неревара?       «За его — твои — сердечные раны болит и мое сердце тоже», — с тоской отмечает Мелвура.       «Твои ошибки — и мои ошибки тоже».