Flowers Grow Where I'm Laid to Rest

      Безмятежный отпуск в родительской усадьбе заканчивается для Тартальи в тот момент, когда приходит почтальон Фатуи и отдает ему пригласительное письмо в Заполярный дворец.       Он добирается до стратегического центра Снежной достаточно быстро, чтобы столкнуться с причиной, по которой Царица собирает всех Предвестников вместе.       Тарталья заходит в зал и натыкается на миниатюрного мальчика, разглядывающего снежинки на витражных окнах. Он выглядит так, словно впервые в жизни видит снег, но его детский интерес исчезает, как только Чайльд нарушает его покой.        Конечно, они оба находятся во Дворце раньше назначенного времени. Такое положение событий сталкивает их лбами.       Обычно на балах манеры Чайльда называют образцовыми, но в повседневной жизни высокомерия в нем предостаточно.       — Не ты ли «знамение, укрепляющее планы Снежной в захвате белых фигур»?       Угроза вьётся вокруг незнакомого юноши, но он лишь выжидающе молчит, прежде чем кивнуть в неохотном приветствии и смирённом согласии.       Тарталья наклоняется, чтобы заглянуть в бесстрастное кукольное лицо. Словно творец, лепящий его и когда-то лелеющий его, вложил в него слишком много себя — каждую частичку своего существования. Этого было чересчур, и сходство — нить, связывающая мать с ребёнком, — превосходила любые земные чувства. Это, бесспорно, означало определённую степень родства. Высокого, божественного. Возможно, в этом кроется мотив, ведь мальчик, очевидно, разрезал звено пополам.       — Ты пахнешь весной. Три дня назад ты сбежал из Иназумы, верно? Я уверен, что Дотторе настиг тебя по пути в Мондштадт.       — В Иназуме закончился сезон цветения. Теперь она уродлива. Что мне там делать? — голос юноши мелодичный и прозрачный, как лепестки сакуры, ведомые игривым ветром и скрипящие от энтропии. Кажется, он говорит об уродстве не только страны, но и чего-то еще. Пазл не складывается.       Незнакомец приподнимает уголки губ, и тогда на его лице сияет улыбка, какая обычно орошает окровавленную волчью пасть. Его глаза — вельветовая сталь, которую заковывают исключительно в Иназуме.       Принадлежность прошлому без цели оказаться в будущем.       Чайльд видит напротив себя жаждущего хищника. Тарталья равняет его себе.       — В Сумеру скоро фестиваль. Ты не похож на любителя народного веселья, — задумчивый тон укалывает, обнажая чужие планы.       — Я хотел навестить друга, но фанатичный Доктор прервал мой замысел, — язвительно отвечает юноша, запрокидывает голову, чтобы шляпа перевесилась назад, и впивается в Тарталью пустым взглядом. — Рыбалка не сделает из тебя совершенное оружие. Ты довольно-таки никчёмен.       Слова становятся шипами, разрывающими плоть без крови, когда страх заставляет человека быть грубым. А мастерство преображается в корень победы, в то время как боец оказывается в комнате, заполненной безжалостными монстрами, чье желание вертится вокруг двух столпов: побеждать и никогда не быть побеждёнными.       Каждый Предвестник знает пользу слов и толк мастерства.       Тарталья позволяет себе фамильярность и некультурность: он осторожно касается длинной атласной ленты, скинутой с края шляпы мальчика. Как любопытный ребёнок, Чайльд склоняет голову к своему плечу и затем резко толкает юношу к стене с силой, присущей только настоящему воину.       Незнакомец отшатывается, его рука взлетает вверх и упрямо хватается за шляпу, словно она — дрожащее сердце хозяина. Приблизившись так близко, Тарталья породил в неизученной пустыне разума глупую человеческую мысль о том, что озёрная свежесть подходит ему; что любовь к мирному занятию идёт его израненным из-за острой лески пальцам, его цепкому настрою и непоколебимым глазам.       Мысль душат голыми руками, сизая кровь окропляет их.       Разгрызая тишину, Тарталья искренне смеётся. Мелодия его симпатии отбрасывает мажор на покрытые льдом стены Заполярного дворца.       — Назови своё имя.       — Чёрта с два. У меня нет желания иметь с тобой дело и дальше.       Стук тяжёлых каблуков, намеренный грохот походки отражаются настороженностью на белом лице незнакомца, и он выпрямляется, на миг теряя бдительность, прежде чем Дотторе перехватывает его поперёк аккуратно сложенного тела и стискивает в доброжелательно-убийственных объятиях.       — Странник, ты уже навёл беспорядок в нашем Доме? Что за непослушное создание.       Этот клон Дотторе — самый раздражающий из всех возможных, поэтому Оригинал каждый раз посылает его на торжественные и важные собрания. (Панталоне всегда забавляет этот факт, а Арлекин обещает убить Оригинал.)       — Странник? Какое блеклое имя для такого вычурного сторожевого пса, — напевает Тарталья, обходя Дотторе, чья хватка удушает Странника, и останавливается напротив массивной деревянной двери. Она открыта, и видно, как по коридору скользит Предвестник. — Для Коломбины ты станешь наилучшей Музой.       Странник скалит зубы, пытаясь вырваться.       — Арлекин посчитает тебя забавной игрушкой. Однажды у неё был хорёк, но он умер от переохлаждения, — Тарталья искусно тянет слоги, а когда ловит недоумевающий взгляд Странника, продолжает. — Она забыла его в беседке в стоградусный мороз.       — Арлекин — прелестная хозяйка! Царица похвалила ее за доброту, — насмешка Дотторе обволакивает злость Странника. Он повисает безвольной куклой, несмотря на то что опасность царит во Дворце.       Он уверен, что его не убьют, пока все Предвестники не соберутся в этом зале. До тех пор у него есть возможность выкрасть несколько секретов. Разве это не прекрасно?       — Панталоне решит, что ты маленький подручный, который беспрекословно выполняет поручения.       — А остальные Предвестники? — выплевывает Странник и шипит, когда Дотторе радостно опрокидывает его на пол. Вывихнутое запястье жжет, но гордость не позволяет прикоснуться к нему.       Тарталья озорно смотрит на мальчика из-под ресниц.       — А остальным будет плевать на тебя.

❀❀❀

      Через полгода Чайльду выделяется комната в Заполярном дворце. Сейчас его работа сфокусирована в Снежной, и Царица благосклонно наградила его возможностью быть в их сказочно роскошном Доме чаще, чем полагается.       Но подводные камни скрываются даже здесь.       Помощники заносят его вещи в покои, пока Чайльд собачится с тремя клонами Дотторе, какого-то черта оказавшимися во Дворце в одно и то же время.       — Ты! Где логика в твоих действиях?       — Мой план был гениальным, поэтому я достиг цели. Ничтожества, какая же от вас польза?       — Документ у меня на руках, неучи! Ваши заслуги в Фонтейне и Мондштадте малы на фоне моих в Сумеру.       — Эй! А как же я? — недовольно скулит Тарталья, прерывая спор трех клонов.              — Идиот, ты не в сфере наших интересов, — они отвечают одновременно и расходятся на закрученной вверх лестнице, оставляя Чайльда в одиночестве.       Он поднимается наверх, успевая споткнуться об угол кровавой ковровой дорожки, и недоуменно распахивает глаза, когда Странник выходит из гардеробной, одетый в форму Фатуи. На его голове та же шляпа, что и в прошлый раз, но из одного из сгибов ленты торчит соломинка — нечто, откидывающее мальчика в прошлое. Золотистая соломинка тонкая, и, возможно, будь это кто-то другой, не Тарталья, то не заметил бы ее.       Он, не сводя взгляда с юноши, понимает, что не встречал Странника с тех пор, как тот стал Предвестником. Их пути не пересекались, что не могло не радовать Чайльда. Странник кажется помехой, проявлением грубости и низменности.       Даже если на самом деле этот мальчик — чистейшее существо всех возможных миров.       Даже если он божественный ребенок, отвергнутый матерью, преданный людьми, так и не нашедший сердца в пепле.       Как он может воскресить своего друга, когда сам нуждается в починке?              — Странник.       — Скарамучча. Теперь меня зовут так, — поправляет он.       Тарталья понимающе кивает и протягивает ему руку. Это импульсивный порыв, в нем нет коварства или попытки разозлить Скарамуччу. По крайней мере, не сейчас.       Мальчик неподвижен, хмурится, сводя брови на переносице.       В его голове проносится такое далекое воспоминание, как малыш из Татарасуны так же завел с ним дружбу.       Простое рукопожатие разрушило жизнь Скарамуччи. Он не желает быть сломанным вновь.       — Я не нуждаюсь в друзьях. Мне хватает моих ненадежных коллег, — эта фраза вызывает улыбку на лице Тартальи. Он не считает себя ненадежным.       — Боюсь, ты сам придешь ко мне, Скарамучча.       Предвестник стискивает зубы, проходя мимо Чайльда. Его плечо задевает чужое с излишней резкостью.       Они вновь расходятся.

❀❀❀

      Тарталья был прав. Чертовски прав.       Скарамучча тяжело дышит, прислонившись к двери комнаты Чайльда.       Его безгрешная пустота на месте отсутствующего сердца позволяет ему слабость в виде молчаливой просьбы о помощи. Его дыхание рассекает тишину, повисшую во Дворце. Он даже не уверен, в покоях ли находится Тарталья. Его плечи напряжены, руки плотно сжаты в кулаки, пальцы изредка расслабляются, чтобы стиснуть длинные подолы фиолетовой накидки. Скарамучча пришел к Тарталье без мысли об отказе, словно Чайльд — единственная тростинка, за которую Скарамучча может зацепиться, бесконечно крепкая и надежная.       И ведь Тарталья сам сказал, что может выручить его? Не так ли?       Иначе зачем он протянул свою ладонь?       Кровь слизывает пот, алые капли стекают по бледному лицу Скарамуччи и скапливаются под одеянием.       Арлекин была права. Называя его питомцем на посвящении, она не промахнулась ни на миг.       Без дома, без семьи. Дотторе подобрал его и приказал стать прирученным. Одомашненным.       Эи и этого не сделала.       Скарамучча захлебывается осознанием и прикрывает рот рукой.       Никто не знает, кто он. Даже он сам больше не понимает этого.       Эи научила его бороться, держать меч и ненавидеть ее. Желать возмездия, мечтать о сердце, поглощать слабость.       Но так ли был плох Тарталья?       — Странник? — где прежняя гребаная издевка в его голосе? Была ли она вообще? Куда пропал запал, свет, пожар его кудрей, звезды в его зрачках—       Почему Чайльд звучит так разбито? Скарамучча не догадывается, ведь у него слабое представления о людях, несмотря на то что за прошедшие четыреста лет он повидал многих: Кацураги, человеческого ребенка. Кабукимоно. Как ему забыть об этом?

— Это золотое украшение — удостоверение личности, дарованное Её Величеством сёгуном. Но, странствуя по миру, ни в коем случае, пока не попадешь в безвыходную ситуацию, не раскрывай свою истинную личность.

      — Т…ты в порядке? — выходит хрипло, выходит болезненно. Он ощущает себя рваной раной, собакой с порванным сухожилием. Ни волком, ни свободно парящим вороном, ни стервятником, пожирающим падаль. Лишь псом.       Тарталья смеется, продолжительно и горько, как если бы его лишили всего ценного, что у него было. Возможно.       Возможно…       Возможно, так и есть.       — Кто ты мне, блять? — пьяный, пьяный, пьяный. — Скорми мне заготовленную ложь. Давай же! Зачем ты пришел? Чтобы я молча зализывал твои раны, пока ты приводил меня в порядок? Ты не за этим здесь.       Кабукимоно ревет, когда Скарамучча грубо обнимает себя руками, на которых запечатлена высохшая кровь. Напускная простота, наигранная доброта, ласковые глаза. Он жалеет, что существует.       — Тарталья. Я вижу тебя.       Чайльд застывает, и яркие бриллиантовые люстры покрывают его лицо льдом сомнений. Где-то горничные протирают пыль, повара готовят для трех клонов Дотторе, не желающих уезжать. Но здесь, в коридоре, где простираются фонтейнские ковры, где грозно установлено сумерское дерево, из которого вырезаны двери и изысканная мебель; где перила и коконы ночников, подвешенных у комнат, сделаны из самой редкой руды, какая только существует, беспокойство играет со злостью, а злость заводит праведность. Но Кабукимоно привлекают только цветастые витражи. Кабукимоно режет себя витражным стеклом в углу ванной комнаты Тартальи.       Метафорический холод нанизывает Скарамуччу на острые концы морозных копий. Как Инанна из сумерской мифологии, нашедшая погибель на прутьях своей сестры. Но был ли Скарамучча прародителем всего живого? Прекрасного, семейного, добродетельного? Кабукимоно был.       — Ты не каратель, Мельпомена, — Тарталья обнажает белые зубы, оскал искривляет его красивое, светлое лицо. — Оружие в твоей руке не должно уничтожать.       — Прекрати меня сравнивать с гребаной девкой из сумерской мифологии, — рычит Скарамучча, оплакивая Кабукимоно.       Смех сотрясает тело Чайльда — мальчик, почему ты так громко плачешь? — и сейчас он воплощение Кабукимоно, потерявшего друга, уничтожившего три школы кузнечества «Райдэн гокадэн» и бежавшего из Татарасуны.       Но что ты уничтожил, Чайльд Тарталья, Одиннадцатый Предвестник Фатуи?       — Проходи, — тяжелое, загнанное и раненное дыхание Тартальи пригвоздило Скарамуччу к двери, и теперь он замечает, что все это время держался ближе к твердой опоре. Он оттолкнул Чайльда, а тот все равно зовет его к себе.       Кабукимоно доверчиво протягивает Тарталье свои перерезанные монументальностью руки, и тот с благоговением ломает их.       Скарамучча отходит от двери, чувствуя стыд. Он обволакивает пустошь в груде ребер. Вдруг кто-то слышал их спор? Кажется, это волнует только Кабукимоно, запутавшегося в путах Странника, Скарамуччи и Шестого Предвестника Фатуи.       — От тебя уже отрекались. Верно, Сказитель?       Кабукимоно не дышит. Он и не может, ведь он мертв. Скарамучча толкает Тарталью к письменному столу, бросая в него первую попавшую под руку книгу.       «Сумерская мифология».       Инанна, Мельпомена, Юпитер.       Чайльд блокирует следующий удар, и, когда Скарамучча оказывается нос к носу с Тартальей, он хватается за запах озера, водки и дорогого табака. В следующий раз Шестой Предвестник бьет со всей силой, присущей только настоящему сыну Вельзевула.       — Хороший удар, — Тарталья сплевывает кровь и вытирает рот серым, неподвернутым рукавом формы Фатуи — принадлежность настоящему и отвержение прошлого, прошлым. — Постиг ли враг твоих славных сильных рук? Убил ли ты всех, кто тебя бросил, острием иназумского меча? Ты совершенен в этом искусстве. Не вел бы себя как щенок, ищущий пристанище, так может я бы и положил на тебя глаз, — Чайльд забавляется, играет, крутит растерянность Скарамуччи из стороны в сторону и на этот раз не метафорически ломает ему левую руку.       Мы теперь квиты, Кабукимоно.              Воя от боли, Скарамучча здоровой рукой опрокидывает Тарталью на пол, как однажды это сделал Дотторе, и садится поверх его бедер, восседая как на троне, слизывая взглядом боль Чайльда, и сладость его мучений пьянит и кружит ему голову.       — Тебя предали, — хохочет Скарамучча, его лицо не выражает ничего и все сразу. Сломанная рука повисает вдоль туловища.       Тарталья приоткрывает рот в попытке вдохнуть, и Скарамучча вспарывает его живот кинжалом, которым дворяне вскрывают письма. Он украл его со стола.       — Ты невыносим! Ха! Мы теперь квиты, Сказитель.       Скарамучча сползает к его ногам, коленями упираясь в пол, и посылает ему нежную улыбку. Когда Шестой Предвестник уходит, кровоточащая рана Тартальи ощущается, как поцелуй.       Он так и не понял, зачем Скарамучча приходил.