Ленинградский университет тонких искусств

Сколько лет было Осипу Ефимычу, никто не знал. Много. Он приблудился ещё к крепостному самородку Матвею Саввину, мастеру с уральского завода. Вышел из леса. За рысь его не приняли только потому, что хвост был длинный и пушистый как перо птицы Рух, да и шерсть свисала с боков как у мамонта. Живого мамонта рабочие завода, конечно, не видели, но рисованные картинки самым грамотным попадались. И не сказать, что кот все время крутился подле Саввина, но он то и дело рядом появлялся. То на заводе об опасности упреждал – мог новые сапоги разодрать, а мог и сквозь штанину кусок мяса вырвать, так что стал Саввин кота слушаться, – а тот то в лесу на клад укажет, а то просто вечером на завалинку придёт посидеть, помурлыкать, пока Матвей курит. Побаивался кота барин, с которым Саввин колдовал ночами. Сам барин колдовать не умел, только изучал труды европейских чернокнижников, так что своего крепостного самородка особо ценил. Бывало, курили втроём – Саввин, барин и кот. Сидели на каменной лавочке на утёсе с видом на дремучий лес. Порой Саввин решался вздохнуть: – Эх, воля... Барин горестно вздыхал в ответ: – Прости, Матвеюшка. Не отпущу. А вдруг ты уйдёшь? Кот на это облизывался, причмокивал и плотоядно сглатывал. Но Саввин его гладил по огромной башке и кот успокаивался, мурчал. Матвей Саввин состарился, а кот не похудел и не облез. Матвей помер – и кот лежал ночь в ногах в его гробу. Не спал, таращился в темноту, то и дело облизывал сухой нос. Утром убежал и неделю его не видели – думали, раз Матвея не стало, то и его хранитель ушёл. Но кот вернулся и стал ходить с сыном Матвея. А тот грамотный был, барин ему оплатил обучение в Петербурге. Он кота с детства помнил и обращался уважительно: Осип Ефимович. А его дети звали опять по-простому: «Ефимыч! Ефимыч!». До семи лет Ефимыч детям прощал всё – могли хоть на хвосте у него кататься. А когда подросшие забывались – получали пятернёй память на всю жизнь. Плакали, а потом гордились. У Серёжи следы от царапин на левой скуле уже побледнели и еле виднелись. Когда не стало отца и Ефимыч, как положено, пролежав в ногах в гробу ночь, исчез на неделю, Серёжа очень испугался, что остался теперь в Петербурге совсем один. Он тогда только-только поступил в Университет. Для этого они с папой и переехали. А вдруг Ефимычу не понравился город? Но Ефимыч вернулся и стал с Серёжей особенно строг: орал, если тот возвращался слишком поздно, будил, если спал слишком долго, даже в выходной. Грязную посуду, оставленную на ночь, мог расколотить. Ругался не только по-кошачьи, но и вполне по-человечьи, но – в письменной форме. На отдельном столике в коридоре стояла старинная печатная машинка с постоянно вправленным листом бумаги и если нужно было донести до человека что-то конкретно и максимально ясно, Ефимыч печатал. Небыстро, нанося по клавишам отдельные удары своей мощной лапой – таким же ударом он огрел бы наглеца, решившего погладить котика. Когда Серёжа вернулся домой майской ночью вымокший с ног до головы, Ефимыч встретил его многозначительным гробовым молчанием. Вышел из комнаты, поскрипывая паркетом, сел и стал, даже чуть приподняв бровь, наблюдать, как подопечный развязывает насквозь мокрые шнурки и стягивает ботинки, время от времени втягивая обратно в недра головы горячие сопли. – Так получилось, – объяснялся Серёжа. Он прекрасно понимал, что Ефимыч запомнил, как он упаковывал конфеты, как гладил рубаху, что Ефимыч всё просёк, но вдаваться в подробности не собирался, тем более, что и говорить-то было физически тяжело. Сняв ботинки, развесив на краю стойки для обуви сырые носки, Сережа пошаркал тапками на кухню. Квартирка была маленькая, кривая, неправильная – словно не знали, как и чем занять оставшееся меж двух домов пространство. Одна обычная комната, одна крохотная, уборная с сидячей ванной и без раковины да кухня. В эту квартиру и лестница вела кривая – изгибалась вбок от последней лестничной клетки. На кухне Сережа включил газ на одной из конфорок маленькой плиты, поставил чайник, стал копаться в угловом шкафу-кладовке. Чабрец, малина и, конечно, настой на травах по прабабушкиному рецепту. Настой, терпкий и горький, очень любил и Ефимыч. Так что Сережа, прежде чем принять самому, достал чистое блюдечко и налил пару ложек старому другу. Ефимыч кинулся к блюдечку и вылакал как слизнул – пока Сережа вливал в себя полстопки. Облизывая усы, Ефимыч хитро оглянулся через плечо. – Хватит, – сказал Сережа и закашлялся. Подумал, выпил еще глоток настойки со дна стопки. – А тебе точно хватит, уж прости, товарищ. Закипая, чайник напустил пара в тесную, узкую, вытянутую ввысь кухню. Серёжа открыл форточку внизу узкого, словно половинчатого окна и, пока чайник окончательно доходил до кипения отправился в комнату, где бросил на стул мокрые вещи и натянул пижаму. Приоткрыл окно и здесь, чтобы впустить свежего воздуха. Окно выходило прямо на покатую крышу, сливающуюся с крышей соседнего дома. Да и вообще из окна вид открывался в основном на крыши Петроградки, редко где перемежающиеся верхушками старых городских деревьев. Ефимыч тут же занял смотровую площадку на подоконнике. Серёжа и сам любил тёплыми вечерами посидеть на подоконнике или на самой крыше с книгой, с чаем или попросту, с бокалом вина. И с Ефимычем, конечно. Но теперь его пробирал озноб от малейшего дуновения и он понимал, что несколько прекрасных вечеров будут для него потеряны. Наконец, чайник разразился свистом. Обжигающий чай он выпил почти залпом. Подумал, принял еще стопку настоя и уже сквозь дурман побрел в спальню, чтобы рухнуть и уснуть. Проспал он крепко, недолго. Проснулся от воя, похожего на вой оборотня. Приоткрыв глаза и старательно сфокусировав зрение, Сережа увидел очень странного Ефимыча. Тот стоял на пороге комнаты. Свет в коридоре горел и кот был просто темным пушистым силуэтом с горящими глазами по блюдцу. При чем стоял этот силуэт вплотную к косяку. Попытался оторваться, но привалился снова. – Муоооу… – снова взвыл Ефимыч. Отслонился всё же от косяка, двинулся в спальню – порывисто, на нетвердых лапах, словно по наклонной поверхности. Прильнул к тумбочке, загнув ухо. Теперь, в свете окошка стало видно, что глаза у кота осоловевшие. – Муоооу!.. «Забыл, – раздосадовано понял Сережа. – Забыл закрыть поплотнее – и кладовку, и бутылку…» Уже мурлыча всей грудью, Ефимыч полез на кровать, смещая хозяина к стене. Сережа тут же почувствовал, как его обдает волна жара. Хотя, казалось, сильнее некуда. – Ефимыч, не надо, пожалуйста! Нет… Ефимыч растянулся во всю свою внушительную длину и продолжал тарахтеть. В довершение перевернулся с боку на бок и игриво мявкнул. Со стоном Сережа завернулся в одеяло, взял подушку и пополз на пол. А на полу оказалось даже лучше – прохладнее. Сережа снова задремал, но тут же раздался грохот – Ефимыч уже тихонько проскользнул в коридор и печатал на машинке. Заткнув уши, Сережа все равно слышал грохот железного монстра. Кажется, даже чувствовал через паркет, как вздрагивает столик в коридоре. Ефимыч печатал с паузами, так что в наступившую счастливую тишину Сережа не сразу поверил. Уставшая, горящая, тяжелая голова влекла в сон… А вот нутро, пропустившее через себя малиновый чай, влекло в другое место. Сережа, уже покорный судьбе, поднялся и поплелся в коридор. В коридоре, на столике спал Ефимыч – брюхом кверху, дугой изогнувшись и свисая с обоих краев. Сережа вытащил лист из машинки и, после позавчерашрней записки о том, чтобы не забыл купить сыру плесневелого, прочел: «Ижжай в болницку!». На следующий день от насморка заболели зубы, и Ефимыча пришлось послушаться.