Шаг за шагом

      Адрес верный, но в увиденное с трудом верилось. СССР сычился предложений сына о том, чтобы переходить из советской трешки, поросшей доисторическим хламом, в нормальную современную многоэтажку. Не близко ему все это. Чистые вылизанные подъезды и лифты, консьержка не соседка с первого, а целый работник.       Рейх жил в отдельном закрытом районе в центре, куда Союза пустили под расписку у ворот. Весь комплекс услуг находился внутри, один малый городок внутри большого города.       До второго этажа СССР принципиально поднялся пешком, найдя дверь с нужным номером. Двести один — гласила серебряная резка. Звонить? Стучать? А кто ему откроет, если Рейх прикован к одному месту. Выдохнув, он нажал на электронный звонок и сунул руки в карманы брюк, принимая самый безразличный вид. Наверное, чтобы убедить в этом себя. Каково должно быть чувство от представления чужого вида. Что-то скребущее внутри и вязкое в горле. Не вина, не ответственность, но какая-то несправедливость произошедшего. Кому-то за деяния пришла быстрая смерть, другим презрение, третьи только извлекли выгоду, Рейх за свое получил полвека тюрьмы и общественных работ, а в подарок инвалидность до конца жизни. Жизни, которую он оборвет себе сам, либо кто-то постарается.       Может так влияли ранние годы дружбы, может размякшее от жизни с людьми сердце. Человечность их сущности чужда. Ею учатся, набираются с опытом, поэтому СССР тоже учился, так было нужно, чтобы жить среди хрупких людей. Помимо рациональных функций «защити государство» и «подави конкурента» во внутреннем мире Союза постепенно зарождались восхищение искусством, любовь к теплым лучам солнца, умиление к щенкам в пушистых маленьких куртках, ожидание новой книги, предвкушение встречи. Обыденные чувства, которые нужно учиться принимать.       Вместе с ними приходили другие: страх, сожаление, боль утраты, осознание ошибок. Интересно, Рейх тоже проходил через это?       Тот взгляд, которым одарили Союза на пороге, он отпечатает в своей памяти надолго. Русский почувствовал себя призраком. Затем к шоку прибавилось отвращение, непонимание и напряжение. Всё-таки стоило предупредить.       — Я в гости.       — Никого не жду.       — Я без приглашения.       — Тем более.       — Выслушай, — не просил, а назвал факт СССР, пробираясь в чужую квартиру под осуждающее выражение лица. Надо было так сразу.       Окинув беглым изучающим взглядом, Союз сделал несколько выводов: это был не Рейх. Для больного он выглядел уж больно хорошо, а вместо ожидаемой безразмерной сорочки потерявшего надежду инвалида он носил черные обтягивающие вещи, подчеркивающие врожденные параметры, которые не испортит лишний кусок торта или трехдневная голодовка. Даже его кресло-коляска отличалась некоторой изощренностью в дизайне, видно Германия постарался. И внутри, вместо ожидаемых темных углов отшельника было просторно и светло. Если для такого уровня жизни нужно сломать позвоночник, то очень многие не побоялись бы.       — Что тебе нужно? — не выгонял, дело шло к успеху.       — Узнать, как дела.       — До твоего прихода было лучше.       — Я бы поспорил, — хмыкнув, СССР почувствовал, как тяжело склонять голову сверху вниз в их положении. — Я от Германии.       Васильковые глаза подозрительно долго смотрели, также не могли подтвердить, что вошедший не просто очень похожий внешне человек.       — Не ожидал такого предательства. По делу? Или так, позлорадствовать? — Рейх подпер щеку кулаком, ожидая, когда глюк пропадет. Честно, он еще с трудом осознавал реальность их встречи.       СССР не растерялся. Ну, он уже успел по дороге подумать, за что берется, придумал себе жалкие оправдания и уговоры, при которых немец даст шанс и не проклянет всеми известными нецензурными. А потом вспомнил, что это Рейх. С Рейхом надо иначе. Он не терпит жалость, никогда не признает себя сломленным, и в целом удивительно, что при шансах начать ходить он до сих пор не встал назло всем.       — Пришел тебя поднять.       Рейх скептично изогнул бровь, будто слышал такое не в первый раз. От всех, кто за него брался. И сколько раз это были лишь слова. Одно интересно — личность говорящего.       — Зачем это? Что за акт милосердия? Помирать собрался, грехи отпустить надо? Так прощаю тебе все, пошел к черту с богом, только оставь меня, — действительно взмолился Рейх, пробуя уехать подальше, вразумить СССР просто исчезнуть и больше не пускать идиотские слова на ветер.       — Память твою тоже лечить будем. В бога я не верю, — Союз наглым образом приостановил коляску, подхватив немца с нее, как недоневесту. — А тебе остается только поверить мне.       Слушать возмущения сродни прекрасной песни, которую услышал один раз где-то в автобусе и пытаешься найти тот чудесный мотив по неразборчивым звукам. Союз просто веселился, наверстывал простые моменты жизни, которой всегда избегал. То статус не позволял, то мировые проблемы, то собственная гордость. Сейчас его мир сузился до него одного, сплошная самостоятельность в решениях, которые не повлияют, как взмахнувшая крыльями бабочка. И разрешенная непосредственность на вкус как сожженная карамель.       Перед ним такой же. Почти. На душе становится чуть легче, когда Союз понимает, что в своей участи не одинок. Все время жить для других безумно утомляет. Когда дается свобода — голову немного срывает.       — Не неси чушь, — пытался отрезвить немец, оказавшись на своей кровати. Теперь точно беззащитный и без возможности ускользнуть. — Ради чего ты пришел?       — Если искать причины, то мы зайдем в сторону очень личных вещей. Я не думаю, что тебе важны мои мотивы. Скорее просто ты боишься, что под ними кроется нечто другое.       — Ты не тот человек, который будет врать, — больше для себя озвучил Рейх, складывая руки на груди.       — Верно. Тебя устроит ответ, если я скажу, что мне так осточертело одиночество, что я схватился за возможность помочь тебе встать?       Рейх недоверчиво покосился на него, выискивая в словах издевку. Если хочется найти собеседника, то зачем притягивать причины и выдумывать себе бесполезное занятие. СССР вообще осознавал, сколько действий подразумевало «лечение»?       И Рейх без этих заявлений был не против поговорить. С Союзом. Откинув все разногласия, между ними было достаточно общего, что оставило свой след взаимной привязанности. Еще недавно он мог только допускать мысль наладить отношения хотя бы для того, чтобы отправить себя в ад со спокойной душой. Без недомолвок и утраченных шансов. Им давно не двадцать, и даже в сорок еще ударяла в голову инфантильность, обиды и громкие слова. Сейчас Рейх даже не помнил, что наговорил тогда.       Время стерло как все плохое, так и хорошее. Время разбило обоих при самых разных условиях.       — Может… чаю? — Рейх помнил, что так говорят тем, кто пришел. Он бы не налил его при своем положении, но мог предложить.       Союз улыбнулся, знаменуя победу. Его не выгнали. Еще немного надавить и разрешат вникнуть в историю болезни. Не хотелось ковырять старые раны, но нужно было с чего-то начинать путь. Если думать о ком-то другом, то забываешь о себе. Избегаешь того, что требует собственный организм. Сколько бы ему не твердили о нужде посвятить жизнь себе, Союзу проще заниматься благотворительностью, водить бабушек через дорогу, волонтерствовать и приютить всех бездомных кошек. Всё, лишь бы не думать о себе.       О себе он подумал один раз и этого ему оказалось достаточно с лихвой. Принять факт, что он нуждался в ком-то сродни себе — тошнотворно и сложно.       То, что этот кто-то — Рейх — делает больнее, чем скальпель наживую.       — Ты тут только чаями развлекаешься? — Союз пододвинул удобный по своим меркам стул, опускаясь на него. Не хватало блокнота с ручкой, и можно изливать душу.       — На кой ты на мою голову пришел, — заныл Рейх, разворачивая корпус в противоположную сторону. Нет, это абсолютно идиотская идея. — Уже несмешно.       — А кто шутит? Я серьезно намерен, чтобы ты стал полноценным.       — Заткнись.       — Я не врач, этики у меня нет, — фыркнув, Союз развернул его насильно за плечо к себе. — Ты либо по-хорошему пойдешь, либо убежишь от меня.       — Я позвоню Германии, чтобы тебя из страны депортировали.       — Сначала поднимись до телефона, — СССР умыкнул тот из кармана, укладывая на комод в коридоре. Не слишком далеко, чтобы услышать, но достаточно, чтобы оттянуть время, пока Рейх не кричал на помощь. — Давай договоримся. Ты не сопротивляешься, а я делаю, что нужно.       Рейх зло-возмущенно смотрел глаза в глаза, пока не закатил их к потолку.       — Еще раз. Зачем тебе это?       — Мне скучно.

***

      Рейх грел в руках чашку чая, СССР с кем-то долго говорил по телефону. И если судить тональность и род вопросов, то сначала это был Германия (ему заверяли о положительном настрое Рейха к затее), потом названный врач, прописывающий Рейху обезболивающие, а новой сиделке — заново объясняя все махинации и инструкции по уходу. Какой-то сюрреализм. До поры до времени Рейх не жаловался на свою участь, за столько времени это стало слишком привычным состоянием, с которым он мирился и приспосабливался к жизни. Он слишком долго пытался, слишком много прикладывал усилий, не оправдавших себя. Смирение, к чему он долго шел, единственное, что смогло успокоить раненого. И пусть верит кто-то другой, не он, пускай даже СССР, если ему больно надо.       С какой-то кривой невидимой стороны немец понимал, что двигало внутри того. Быть предоставленным самому себе сложно. Принять свою безучастность и бесполезность в больших делах — еще сложнее. Таким как они проще было подохнуть и завершить круг. Правители в отставке — груз будущего поколения. И если Германия вырос с жалостью к отцу и недостатком его одобрения, то отпрыски СССР питали если не ненависть, то молчаливое равнодушие. И понять его судьбу мог только тот, кому пришлось хуже. Рейх не питал желание стать отдушиной, но оставался заинтересован. Во всяком случай такого помощника он готов потерпеть чуть дольше пары дней.       — СССР, — отставив кружку, Рейх удобнее подтянул себя к подушке, когда привлек чужое внимание. — Если тебе нужно разбавить одиночество, то это не требует обязывающей причины, — в другой промежуток времени немец с трудом считывал эмоции, которые нужно искать глубже. Никто в политической борьбе о внутренних конфликтах не задумывался и эмпатией не обладал, поэтому самоубийства списывали на слабость, а вспыльчивость и срывы на особенность характера. Самое бездушное и жестокое место.       С чужой стороны послышался неутешительный хмык. Союза поставили в тупик, так легко рассекретив, хоть никакой тайной мотив не обладал. Появилось нечто еще, вынуждающее русского браться за подобную ответственность.       Перед ним не Рейх.       Сломленное создание с пустыми зрачками, как на сильных успокоительных. Даже остановись Союз на простом общении, это не будет отличаться от монолога с безвольной куклой. За все время немец даже не приподнял уголки губ. Колющее изнутри чувство не являлось жалостью или сочувствием, это затянутое непонимание и невозможность контраста образов. Тот, каким Союз помнил Рейха, мертв. И если глубоко в душе Рейх мертв, то СССР завидовал даже ему.       — Я разбавлял одиночество в барах. Во всяких… сомнительных местах. Находил компании по интересам. Долгое время состоял в литературном клубе, — Рейх любопытно повел голову на услышанное. — Отношения были. Но есть проблема, — Союз постучал пальцами по столу. У Рейха в голове прозвучал ответ до его озвучивания. — Никто не знает о твоем прошлом. Играть роль обычного человека утомляет, требует усилия над собой, чтобы притвориться кем-то еще. Уличным музыкантом, писателем, архитектором, воспитателем-       — Ты работал в детском саду?       СССР наклонил голову к завороженному слушателю. Из всего названного поразившее было самым необыкновенным?       — Да.       — Всегда хотелось поработать с детьми.       Немец на пробу осторожно поделился таким обыденным фактом. Был какой-то пункт, что в сыночки-отцы он так и не поиграл.       — У тебя лидерские данные, лучше б сразу метил в генерала для курсантов. Чего не сложилось? У вас же тут как-то с этим попроще для таких, как ты.       — Ты понимаешь, что занимаешься эйблизмом?       — А ты эйджизмом. Я не понимаю, что это.       Рейх закатил глаза, коротко выдохнув подобие смешка. Приходилось часто подстраиваться под нововведения языка.       — Я социопат. Ладно, будем на нашем. Людей не люблю. И поменьше бы их видел при любой возможности. Из дома работаю, мне ничего не остается, — Рейх понял, что в чем-то они были безусловно похожи. Кажется, это участь всех подобных. — Ты еще не передумал возиться со мной?       Рейх предположил, что даже безрезультативность всех усилий скажется благоприятным результатом с обеих сторон. Хоть какая-то цель. Глупая, пустая, как достать звезду с неба, но все же лучше, чем ждать природный катаклизм или прыгать под колеса машин.       — Через месяц будешь прыгать. Начнем с оценки запущенности случая.       Рейх непонятливо изогнул одну бровь, но быстро перешел в режим сожаления, что не кричал о помощи, когда на том конце был Германия. Его легким подбрасывающим движением перевернули на живот и потянулись стягивать одежду, как в самых третьесортных постельных сценах.       Теперь немец был хотя бы наполовину уверен, что очень скоро сбежит.