Шаг за шагом

      — Кто-то должен прийти?       Союз теперь не хочет увиливать и скрывать, что он слышал часть разговора и тем более знал его суть.       — Да, Германия хочет зайти, — плечи СССР заметно расслабляются от ответа и что-то резко отпускает внутри. Будь он чуть слабее выдержкой и отток напряжения вызвал бы у него потерю сознания. — Но, знаешь, он не любит откровенно говорить в присутствии других людей. Особенно тебя. Не то чтобы ты ему не нравился, просто лучше дать нам побыть вдвоем.       — Я понимаю. Два часа будет достаточно? Я могу в целом остаться в отеле, пока не позвонишь.       — Нет-нет, два хватит. Мы не так близки, чтобы долго мусолить темы, просто поддерживаем общение.       СССР кивает и аккуратно присаживается рядом на край кровати, та прогинается под ним, чем привлекает внимание Рейха от изучения усиливающегося дождя за окном. И как тут прогонять слоняться где-то по улице? Немец надеется, что тот додумается переждать в кафе, но не тонуть в лужах. Хотя, это Союз, от него можно ожидать, что вместо теплой кофейни он прохлюпает по каждой луже и выяснит, из какой брызги выше.       — Мне кажется, что Германия тебя любит.       У Рейха сначала возникает резонанс, к какой теме его ведут и что хотел бы узнать СССР, заводя ее с такой стороны. Может сам немец раскрыться не сможет, но непрямо вполне расскажет. Ничего не было, что он скрывал или не хотел бы поднимать. Может поднимать нет, но если есть чужой интерес, в конкретном случае от СССР, Рейх не против рассказать.       — Я не думаю, что воплощения способны любить.       — Что?       СССР даже как-то враждебно хмурится и первые пару секунд в его голове будто крутится гневная тирада. Как такое вообще можно говорить? И даже если немец так считает, то это обесценивает нечто, что Союз всегда берег в глубине души. Но и Рейх не собирается все оставлять без объяснения. Пускать слова на ветер он не желает, а свою позицию может донести, если та вызывает сложный комок эмоций.       — Мы с появления не способны оценивать эмоционально вещи, в нас заложена лишь объективная оценка. Нет «хорошо» или «плохо», есть рациональный подход. Наши родители прививают человеческие качества в надежде пощады, ведь большинство просто убивают предшественников без понимания, что такое «родитель», — Рейх привел самый доступный им пример, ведь Союз даже не мог назвать предыдущую Империю своим наставником или семьей. Это была помеха, неустраивающий правитель. Но все же родная линия крови. — Мы набрались этого от людей. Всего лишь подражание. Привыкли, что если наше «рациональное» довольно чужими действиями, то спешим обзывать это любовью.       Союз не мог поверить немцу не только потому, что он априори не согласен с его точкой зрения, но и потому что тускнеющие глаза того говорили больше, чем его губы. И в них копилась настоящая печаль, не обусловленное подражание, а тоска и, скорее, боль. Как если бы он сам не хотел верить своим словам.       — Это не так.       Вечной сложностью в их взаимоотношениях были споры, смешанные с серьезным разговором. В спорах Союз переходил на эмоции, это было громко, немного разрушительно и выматывающе, от чего оба либо не приходили к одному компромиссу и оставались при своём, либо соглашались на меньшее из зол. И в любом случае Рейх предпочитал держать голову холодной и рассуждать, отсекая внутреннее несогласие, которое как вулкан хотело выбраться. У Союза будто спичка, поджигавшая целый лес. Но сейчас он очень старался. Как бы его не злили чужие слова, его впервые одолевает личная обида.       — Германия любит тебя любым. Сильным или слабым, в момент триумфа или поражения. Даже когда в теории ты не самый лучший отец, он все равно тянется к этим ролям. Я считаю это не сбой, не слабость, просто ты всегда тоже его любил. Как мог. И его чувства взаимны. Я не проявлял к детям ничего глубже необходимой заботы и требований, вот и получил… Двенадцать распиздяев.       — Пятнадцать.       — Ещё хуже. В общем, я не умею любить детей, во мне этого нет, поэтому и они не любят меня, — Союз пытался. Честно пытался, если не своих, то чужих на работе, хоть и безуспешно. — Но я искренне любил тебя. И если ты считаешь, что это было… Подражанием. Ложью.       — Не считаю, — Рейх звучал совсем хрипло и тихо, расстраиваясь от каждого слова. Как можно быть таким умным и идиотом одновременно.       — А минуты две назад…       — Я не хочу так считать, — Рейх хотел подтянуться, но стоило одеялу чуть спасть, как он вернулся в своё положение и накрылся им обратно.       — Тебе холодно? — Союз не понял столь отрешенных действий.       Рейх отрицательно мотнул головой.       — Я бы хотел надеяться, что тогда все это было по-настоящему, ведь если это не так мне почему-то тошно. Но даже если все было искренне, то больше ты не сможешь чувствовать ко мне тоже самое. И, это, тоже меня не устраивает.       Рейх хотел спрятаться под одеялом до самой макушки, чтобы не нервничать от каждого слова. Но он бился как меж двух огней этих режущих изнутри чувств, не находя себе покоя. Неважно, к каким выводам придёт Союз и что поймёт, это становилось невыносимым.       — Естественно, я не смогу испытывать те же самые чувства, — покачал головой СССР, и прежде чем Рейх спрятался под одеялом, зацепился за него, заставив опустить его край. — Потому что я давно не тот человек. Как и ты. Возможно, я, правда, иногда скучаю по тем дням и своему дорогому лотосу, но это не более, чем короткие воспоминания. Сейчас мне важнее заслужить быть рядом. Даже если это означает никогда не коснуться как раньше, не сказать того, что на душе, это не так важно. Прошлый я действительно любил. Искренне, страстно, со всем усилием. Но он не знал, что делать, чтобы защитить отношения, и не готов был любить неидеальный для себя образ. А сейчас я знаю, чем готов жертвовать, чтобы иметь возможность только бы находиться рядом. Это другие чувства, другая любовь. Но все такая же искренняя.       В ушах затих шум капель по стеклу, тело почти не шевелилось, лишь бы не скрипнуть кроватью, чтобы потом винить себя, прослушав одно слово. Рейх почти не дышал. Он был уверен, что прекрасно все слышал и одновременно, что разум играет злую шутку и он совершенно ошибается. В одном немец может быть уверен точно. На него никогда больше не посмотрят как раньше. Но посмотрят с верностью и бескорыстной благодарностью, так и говоря в отблеске радужки «Я буду с тобой». И это важнее любых признаний. Возможно, ценнее других слов.       Рейха бросали друзья, союзники, оставлял тот, кто мог единственный понять, прощались те, кто клялся быть до конца. И Союз тоже бросал его, бросал на произвол судьбы. Тяжело верить снова, когда против тебя вставал весь мир.       Но почему-то так хотелось. И это истинно человеческое, иррациональное, вставать на те же грабли. Теория немца терпит крах и он в каком-то смысле этому рад.       Звонок в дверь вызвал паузу в громком сердцебиении и, возможно, нездоровую его остановку. Неожиданно. Рейх успел потерять из памяти, что Германия должен прийти, а Союз к тому моменту оставить их.       — Проведите хорошо время, — пожелал Союз, подкидывая Рейху на кровать одежду, а сам удаляясь встретить гостя.       Германия мнется на месте как и при встрече в его же кабинете, на его территории, где увереннее него не должно существовать. И зная его вполне средний возраст для страны, СССР все еще воспринимает его тем же знакомым ребенком, который напугал Союза посильнее любых бедствий.       Никто не становится инициатором для появления своих преемников, они сваливаются случайно, но чувство деления с кем-то общих земель не самое приятное, и появление Германии означало тогда закат для Рейха. СССР почти что ненавидел этого ребенка, предвещавшего смерть.       Сейчас юноша вызывал по отношению к себе небольшую толику уважения, благодарности и жалости. Союз из какой-то привычки, явно появившейся при долгой жизни с людьми, называл его сыном Рейха. В какой-то мере любил, как любят важную дорогому человеку вещь. Вряд ли кто-то знал, или догадывался, ведь страны слишком алчны и далеки от простой эмпатии, но Союз уверен, что важнее любых земель и побед, власти, Рейх ценил только Германию. И самому было стыдно за зависть к этой привязанности.       — Добрый вечер, — Германия осторожно увиливает в сторону, чтобы войти. — Как, м, идут дела?       — Все неплохо. Можно и без любезностей, я сейчас уйду.       — Ох, хорошо. Но там сильный дождь, возьмите зонт.       СССР кивнул, обуваясь, но ему почти сразу подали свой большой и черный, полностью сухой, поскольку приехал младший немец на машине. И в квартире успел заметить уже мокрый другой. Союз осторожно принял его, будто с недоверием. У них были… взаимно напряженные отношения.       Союз задерживает взгляд на немце, честно говоря, он всегда видел того каким-то силуэтом или отражением, но подробно бы никогда не смог описать. Тот и сам постоянно склонял голову, будто не позволял рассмотреть. Хотя внешние данные Германии были удивительны для их рода, никаких голубых озерных глаз или глубоких васильковых, как у Рейха. Будто с каждым поколением те темнели. У Германии карие, темные, с отливом в чёрный. Но нельзя отрицать внешнюю схожесть между поколениями, поэтому, как ни смотри, это все ещё отрок Рейха. Раньше это бы бесило или пугало, а сейчас не более чем естественно.       СССР на пробу поднёс руку, от которой едва не отшатнулись, но стойко ожидали действия. Та только небрежно потрепала по тёмным и по-знакомому мягким волосам, Рейх бы так не разрешил, никогда, и считал бы движение сразу. Германия лишь в лёгком ступоре сглотнул самонаводящийся вопрос и поспешил сбежать из коридора. Вряд ли Рейх допускал такие действия между ними.       Но иначе сказать «Спасибо» у Союза не натренирован язык.       — Привет, — спешно поправляя волосы, Германия добрался до Рейха и включил наконец свет в комнате, чтобы не щуриться в темноте. Он и без того носил очки в рабочее время. — Как ты себя чувствуешь? Уже прошло больше месяца.       Вопрос из раза в раз повторялся, в какой-то мере по привычке, ведь результата не было очень и очень долгое время.       Рейх выглядел довольным. В долговременном шоке, осознании, но перманентно краснея и все еще под впечатлением от последних слов. Тему еще придется поднять, когда они снова останутся наедине. Но можно было уже сейчас считать признание.       — Я рад тебя видеть, — начал Рейх, раскрывая руки, чтобы Германия сам подошел. — С твоей работой ни свободной минутки. Хоть иногда делай себе выходной, иначе в следующий раз позвонишь мне через год.       Германия слегка посмеивается и неуверенно приобнимает отца за плечи, получая заботливый поцелуй в макушку. Не день, а сплошные сюрпризы. Но определенно влияние и присутствие СССР благотворно сказывалось, раз они начали с теплой ноты. Хоть и в своей манере Рейх успел его отругать за излишнюю нагрузку.       — У меня будет отпуск в следующем месяце! — возразил Германия, что он разрешает себе отдыхать, а не как раньше не спал неделями и восстанавливался три дня подряд от истощения. — Давай не будем о моей работе. Пойдем на кухню. А где…       — А, точно. Не уверен, вроде за шкафом. СССР предпочитает везде носить меня, нежели чем я буду передвигаться на коляске.       — Он носит тебя на руках? — Германия удивлен, но старался не придавать этому особого значения.       — Иногда. Ладно, постоянно. Но это быстрее и удобнее. Хотя бывает, что он не учитывает, что я не хочу никуда идти. Скоро у него больше не будет такой возможности, — хмыкнув, Рейх не сразу заметил ошарашенный взгляд Германии.       — Т-ты ведь не планируешь…? Пап, все же… нормально?       — Что ты там надумал? — Рейх ущипнул за щеку, пока паранойя Германии не похоронила его. — Я имею в виду, что мне гораздо лучше. То есть. Мне кажется… я могу двигаться. В это самому тяжело поверить, но сегодня. Германия. Германия!       Германия спешно утирал слезившиеся глаза, он всегда был таким плаксой. И приятная новость затронула эти сентиментальные струны.       — Он… он такой, — Германия не мог выразить, потому что понял кое-что лишь сейчас. — Мне стыдно, что я плохо думал о нем.       — О Союзе? Поверь, есть за что. Не нужно винить себя, ты имеешь право на любые чувства, — Рейх потянул, чтобы Германия лег к нему на грудную клетку. — Ты ведь ко мне не плакать пришел. Расскажи, как твои дела.       Германия послушно прижался рядом, им правда не так часто удавалось видеться, что растрачивать время на успокоения не хотелось.       И работа также мало мелькала в их разговоре, чаще младший немец говорил о планах, встречах и разных людях, с кем он вел переговоры, узнавая другие точки зрения, что, возможно, были не лучшим выгодным вариантом, но отвечали за другие приоритеты. И это то, в чем Рейх был опытнее и мог объяснить, почему иногда людям важнее поддержать наименьшую группу интересов, чем угодить большинству.       Но едва ли Рейх хотел пускать кого-то в свой внутренний мир, будь это даже сын. Либо не желал грузить. Его время прошло.       Германии же следовало разгружаться, он не ошибка, а следствие, когда будущий преемник уже зарождается с чувствами и умением их считывать.       Потому немец оберегал его усерднее, учил контролировать эмоции и различать их, пока они не съели его заживо. Чувствовать — привилегия и проклятие.       Германия рассказывает о котятах, которых он не может завести из-за вечной занятости, о прекрасном ресторане, где он ел вкуснейшую рыбу на свете, не считая ту, что готовили ему в детстве на костре. О странных снах, в которые он не верит, но все равно судорожно читает сонник о живых халатах и небе из песка. Рейх говорит, что это от усталости, Германия склонен согласиться и неловко потупить взгляд от своих инфантильных представлений. В глазах отца он бы хотел быть серьезнее и достойнее. Хотя Рейх повторял ему о том, что тот для него уже лучший.       В какой-то момент Германия устает, горло немного хрипит, поэтому он предлагает чаю (Рейх подсадил его на ромашковый), и удаляется ненадолго на кухню.       — Здесь все немного поменялось, — замечает Германия с кухни новому расположению вещей. С Рейхом все не меняло свое место годами.       — Союзу так удобнее. Я все равно не готовлю, мне главное, чтобы был порядок.       — Такое чувство, будто вы живете вместе, — по кубику сахара падает в кружку, моментально растворяясь в кипятке. — Слишком много его… присутствия. Физического и вещественного.       — Это не совсем верно, но в каком-то смысле так и есть. Но скоро я предложу ему оставаться здесь на законных правах, — Рейх оборачивается, когда Германия медленно заходит в комнату с двумя чашками. — Я хочу, чтобы мы поженились.       Германия почти уверен, что ошибся, его подвел слух, но до мозга очень ярко дошло значение, а в руках пошатнулись кружки. Кипяток остро плеснул по раскрытым предплечьям, заставляя болезненно вскрикнуть. От неожиданности те треснули по полу, упав из рук, пугая скрежетом осколков. Германия не успел отойти от мгновенной боли ожога, и все остальное произошло неосознанно, но больше травм не оставило. Голова не могла провести параллель как он оказался так далеко от места разбития кружек, но еще удивительнее было то, что его прижимали к себе и будто прятали. Стоя.       Раскрыв с усилием один глаз, Германия подсмотрел, что Рейх держал его на безопасном расстоянии от осколков и большой лужи кипятка. Такой реакции можно позавидовать. Только не это вгоняло Германию в немой ступор…       В попытке отойти, он наконец рассмотрел, что отец, будучи не иллюзией, вполне осязаемым и живым, стоял перед ним, пару секунд назад быстро оттащив в сторону.       — Как…       — Черт возьми, ты кружку не можешь донести три метра?! Германия! Как тебе вообще разрешают брать острые предметы, ты ведь циркулем убьешься! — не выдержал Рейх, осматривая чужие руки, которые покраснели в паре мест, но особо тяжелых травм не получили.       — Пап.       — Не будь регенерации уже всех пальцев бы лишился.       — Пап.       — Как в детстве. Ну нет шансов упасть, нет, на ровном месте нос разобьешь, — причитал Рейх, закрывая лицо. Его слова даже не осуждали, нежели чем ругали самого себя за то, что не позаботился заметить эту неуклюжесть раньше.       Германия не выдержал, подергивая Рейха за плечи, чтобы привлечь уже внимание. Черт с ней, с кружкой, с чаем и всем остальным. Он наконец заставил посмотреть в пол и оценить расстояние головы до него. Рейх первую минуту даже не моргал, пытаясь связать тело с мозгом и им подаваемыми импульсами. Чувствовал. Стоя, двигая, вся часть ниже таза так ярко ощущалась.       Но лишь из-за того, что быстро начали болеть колени и напрягаться мышцы. Слишком долго те не получали достаточно движений. Пришлось срочно сесть на кровать.       И если Рейх молча думал о своем, а лицо выражало по меньшей мере шок, то Германия рыдал навзрыд. Ему можно. За долгое время, впервые, это от счастья.

***

      — Не смей падать перед ним на колени.       Добраться до кухни было в силах Рейха, от чего чай перенесся туда. В этот раз Рейх предпочел молчать, пока новые кружки не опустят на стол. И после рассказа, что Германия обещал сделать за восстановление отца, Рейх обещал, что сам поставит того на колени, если это произойдет. Пускай только попробует что-то попросить, все долги и вопросы они решат между собой, не вмешивая другое поколение. Хотя Рейх в какой-то мере был убежден, что Союз сам не помнит об этом, в отличие от чересчур иногда пунктуального Германии.       — Тц, — Рейх цыкал и немного злился. — Ремонт во всей квартире делать.       Германия посмеивался от всех этих недовольств, когда на деле произошло чуть ли не чудо. Но не ему судить, возможно к такому спустя долгое время привыкаешь и не столько видишь разницу.       В дверной скважине щелкает замок, от чего Рейх лениво поворачивает голову в ту сторону, а Германия подскакивает с места.       — Удачи… — тихо желает младший, наклоняясь, чтобы обнять отца перед прощанием. — Я обязательно позвоню. На следующей неделе. Не через год! Честно.       — Буду ждать.       Рейх формально целует в лоб и отпускает, в его компании пока что остается только полупустая кружка и часть несъеденного печенья.       Уже не с тем опасением Германия неспешно собирается, кидая иногда нечитаемый взгляд в сторону СССР. Тот не любитель себя нагружать, но это определенно дает повод чувствовать себя не в своей тарелке. И молчаливый Рейх на кухне тоже не собирается развеивать странно сложившуюся атмосферу.       — Что-то случилось? — Союз не может воздержаться от вопроса.       — Две кружки разбили.       СССР вздыхает, думает, какие же это были кружки, чтобы настолько повлиять на общее настроение. Если немцу так важно, завтра пусть закажет новый сервиз.       — Ничего не ели? — Союз окидывает скептичным взглядом стол с одиноким печеньем и лезет в холодильник. — Может что-то быстрое сделать?       — Я не голоден, — Рейх поднимается, придерживаясь за стол, но аккуратной поступью подходит позади СССР. — Можешь сделать что-то себе. Или хочешь я сделаю?       У Союза либо галлюцинации, либо голос был гораздо ближе, чем физически должен быть. От того по спине прошлись холодные мурашки и почему-то так сильно забилось сердце, что его стук можно было расслышать. Он медленно развернул голову, осматривая вполне нереалистичный образ. С другой стороны даже очень реалистичный. Еще и говорит.       — Но я давно не готовил, — Рейх с трудом держит серьезное лицо, а улыбка так и трогает губы, пока он не устает скрывать и тихо посмеивается. — Пожалуйста, скажи что-нибудь.       Союз забыл и чужой, и свой язык, и в целом человеческий, а еще как двигаться и дышать. Лишь изучающе он провел кончиками пальцев по привычно холодной щеке, сейчас лицо было так близко. И Рейх был ближе, чем когда-либо. Не только телом, но и душой.