Своя лепта.

      Свердловск стоял, уставившись куда-то вдаль, в сторону запада. Там сейчас…лучше там не быть. Лучше бы Там ничего не было. Мысли уносились куда-то на фронт. Хотел бы быть где-то там же. Рядом со всеми. Но Москва приказал быть здесь. Быть и обеспечивать поддержку. «Товарищи, вы единственное, что послужит нам опорой. Вы не поедете.» И они кивали. Соглашались, а душа бунтовала. Люди, их жители, едут, прощаясь с женами и друзьями, а они… впрочем, ни у кого не было времени об этом подумать. Поддержка с тыла оказалась не менее важна, как и говорит Москва. Так что просто оставалось молча сжимать челюсть и производить, трудиться, до кровавых мозолей, до последнего вздоха, падать без сил, чтоб утром снова подняться. Одно сейчас радовало — минута спокойствия. Предрассветная тишина и покой. Любимая река. Плотинка. Хорошо построил, добротно, простоит еще хоть лет двести. Лишь бы было, где стоять. Костя мотнул головой, отгоняя от себя неприятные мысли о том, что сейчас происходит там, далеко. Минута, ему нужна всего минута, чтоб прийти в себя. Минута тишины и спокойствия, чтобы просто взять себя в руки снова. — Катюш… — донесся немного сонный голос из-за спины, Костя глубоко вздохнул. Срочное ночное собрание, и вот Юра решил задержаться на пару часов утром. А еще стал ласково называть Катюшей, как танк. Называть стал уже давно, но радовало каждый раз. Татищев любит танки. А, стало быть, и Костю. Как друга, Уралов, как друга. Помотал головой снова и ничего не ответил, вдыхая прохладу. — Я уснул на столе, представляешь? — Костя безмолвно кивнул, все еще надеясь на минутку тишины. — Чего молчишь?       Подошел и встал рядом, тоже посмотрев вдаль. Вздохнул. Молчать не хотелось. Он вообще старался сохранять свой детский оптимизм при себе, думая, что он главная поддержка не только всей страны, но и всех своих друзей и родных, и он был бесконечно сильно прав. Без его юмора, наверное, было бы еще мрачнее, а без его участия — совсем тяжко. — Выходила на берег Катюша… — Тихонько начал Юра, в такт песне хлопая себя по бедру. — На высокий берег на крутой. Выходила, песню заводила, про степного сизого орла, про того-о которого люби-ила, про-о того, чьи письма берегла. — Уже распелся, своим бархатным голосом радуя Костю, который едва заметно растянул губы в теплой улыбке, но на Юру лицо все еще не поворачивал. — Ой, ты песня, песенка девичья, ты лети-и за ярким солнцем вслед… — Он набрал в грудь побольше воздуха, уже явно распевшись, выдав куда большую громкость, чем следовало в 5 утра. — И бойцу-у на дальнем пограничье, от Катюши передай привет! Пу-усть он вспомнит девушку простую, пусть услышит, как она поет. Пусть он зе-емлю бережет родную, а любовь Катюша сбережет… — Юра пододвинулся и закинул руку на плечи Уралова, крепко обняв и рывком прижав к себе. Костя, все же, не выдержал, подняв взгляд на друга. — Пусть он землю бережет родную, а любовь Катюша сбережет!.. — Улыбнулся своей самой Татищевской улыбкой, блеснув серебром в глазах. — Ну что, Катюш. О ком думаешь, кого любишь, чьи письма бережешь? — Юрка заулыбался сильнее, еще раз рывком притянув друга на себя. Костя заметил. Заметил, что длинные пальцы, обхватившие его, сейчас едва заметно скользят по форме, гладят, а сам Татищев, буквально, прижал его к своему плечу и чуть ли не тянет руку обнять его за талию. Выносить это было трудновато. Друзья. Он твой друг. Костя мотнул плечом, через силу, резко выпрямился и выпутался из Челябинских объятий. — Сталина люблю. Его письма берегу. — Отмахнулся Уралов, вообще всеми своими движениями скрыв правду. Твои, Юр, письма, тебя люблю.       Нахмурил черные бровки, медленно опуская руку на бедро. Слишком резко выпутался, едва не ударил локтем в бок. Понимал, что Костя устал, не выспался, но все еще не мог привыкнуть к тому, что Уралов не самый любящий объятия человек на свете. А обняться хотелось сильно. Ну, не только же всем вокруг нужна поддержка, Танкоград тоже переживал и в страхе просыпался ночью, боясь, что не успеет, подведет, что производство встанет. Что его разбомбят. И просто хотелось на секунду приластиться к теплому плечу и устало вздохнуть, как раньше, просто отпустить свой боевой дух и немного рассказать. Но не мог рассказать, не чувствуя его рядом. Костя холодный и сдержанный, наверное, Юра всего раз десять видел что-то сильнее, чем его стойкость. И почувствовать его участие можно было только обняв. Ну почему ты так редко обнимался, а, Катюш? *** — ЮРА! ТЫ В ГОРОДЕ?! — орали в трубку слегка уставшему уже с утра Татищеву. — А где мне еще быть? — тихонько проговорили в ответ недовольным голосом, явно не обрадовавшись встревоженному крику. — Не знаю. Я уезжаю. — Куда? — голос стал слегка напуганным. — К Саше. Саша…его освободили, Юр. Я не могу остаться. Мне нужно к нему. — коротко проговорил каждое предложение, стараясь скрыть то, как на самом деле ему плохо. Он боялся. Так сильно, но не мог не приехать. Слишком переживал и волновался, боялся за бывшего друга, что даже забыл, что тот его ненавидит. — Я всего на несколько дней, Юр, я умоляю тебя, пригляди… — Кость, я… — Я прошу тебя. — Ладно… езжай. — Спасибо, Юра, я… — Езжай. — Костя зачем-то кивнул. — Я все сделаю. — Спасибо. До связи. — Костя положил трубку и вылетел из кабинета, надевая на себя шинель и шапку по пути. Хоть бы успеть, хоть бы… ***       И если кто-то мчал с фронта, то Костя мчал в самое пекло. Пустит ли он его? О прощении речи не шло, просто… просто увидеть его. Хотя бы немного. Хоть убедиться, что он живой. Его столица. Вина, которую Костя заглушал в водке и заводах, потихоньку просыпалась, когда он подходил к двери. Только не прогоняй. Хоть пару минут дай посмотреть на тебя. Закрыл глаза, задержал дыхание и медленно распахнул дверь. На стуле, лицом к окну, сидело что-то, едва напоминавшее человека. Казалось, он прозрачный и…нет, не худой. Изможденный, отощавший, спутанные отросшие волосы едва спускались на плечи. На хрупкое тело даже в помещение было накинуто пальто, но и оно не могло скрыть иссушенный вид. Сердце застучало так быстро, казалось, сейчас разобьется. В глазах потемнело, и едва слышный дрожащий голос прервал пугающую тишину. — Кто это? — Саша… ты только не прогоняй. Я уйду, я просто должен был увидеть тебя. — смог проговорить Костя, тихим напуганным голосом, но очень мягким, теплом разлившимся по комнате. — Я… не смог ничего найти, кроме… — он вытащил из кармана шоколад, положив его на тумбу рядом с кроватью. Саша медленно повернулся. Его лицо… его лицо снится в кошмарных снах. Видно только распахнутые серые глаза на лице, настолько отощавшем, что кожа была в цвет снега за окном, обтягивая скулы и виски, казалось, лопнет, но под ней не будет красной крови. Вцепился пальцами, больше похожими на кости, в спинку стула и медленно поднялся, разворачиваясь. Злиться, гневаться, ненавидеть не оставалось сил. Вообще не было ничего на лице, только серые безжизненные глаза. — Спасибо, что сохранил их… — проговорил едва слышно, пытался голосом, но выходил только хриплый тяжелый шепот. Говорил о художественной коллекции Эрмитажа. Попытался оттолкнуться от стула вперед, но в итоге чуть не свалился. Костя хотел подлететь, но остановился в метре. — Подойди… — попросил, совсем тихо, и Костя, повинуясь, подошел ближе. Почувствовал руку на своем плече, так слабо сжимающую. Саша медленно отпустил спинку стула и облокотился на Костю, сваливаясь на него, вцепляясь пальцами в форму. Рядом с ним он выглядел непомерно большим. Саша же исчезал на его фоне, казалось, обними его сейчас — сломается от легкого прикосновения. Но Александр сам едва ощутимо оперся на его плечи, обхватывая. Это же Костя. Он никогда бы не приехал из лести, никогда бы не стал притворяться, не стал бы лгать, и если бы действительно не хотел быть здесь — никогда бы не появился на пороге больничной палаты. Даже бы не вспомнил. Но он сейчас здесь. Боится, что-то принес, трясет его, как последний лист на ветру. Это же Костя… ему можно доверять, и верить ему тоже можно, и, казалось, простить его тоже будет когда-нибудь возможно. Саша обхватил сильнее, уткнувшись в плечо. Ему можно доверять… — Костя…я до сих пор…слышу их крики…вижу их обглоданные замерзшие тела. — прошептал так, что, казалось, ветер унесет этот шепот до того, как он будет услышан. Но Костя все услышал. Распахнул глаза и с явной болью на лице положил ладони на почти не существующее под пальто тело. И хотелось извиниться. Но он понимал, что прощения не заслужил после того, что сделал. Чему позволил случиться. Поэтому молчал, стараясь своим теплом отогреть замерзшее тело. — Вижу перед глазами…холодно… — продолжил все так же тихо, куда-то в воротник, едва скинув ослабшие руки с непосильно широких плеч. Костя заметил это, аккуратно, стараясь не навредить своей силой, подхватил на руки и отнес до кровати, укладывая Сашу. — Уходи. Сил нет… — тихо прошептал, пытаясь согреться, и последнее, что мог сделать для него его бывший, но все же Друг, укрыть замерзающего всеми одеялами, что нашел, прям поверх пальто. Ушел. Закрыл дверь, сжал губы и кулаки, быстро возвращаясь к себе. Может, когда-нибудь, как тогда сказал Юра, он и простит его, поймет, что Костя не хотел причинить боль тогда, он просто хотел…лучшей жизни. Но не сейчас. Наверное, не в этом столетии. Да и сам не подойдет — он не заслуживает его прощения. *** — УРАААА!!! — у Татищева было абсолютно легко на душе, и его даже не смущало, что друзья не разделяют с ним его по-детски восторженный крик. Они просто радуются и счастливы, но вот Юра был на седьмом небе. Наконец-то это закончилось. Наконец-то у всех все будет просто хорошо и здорово, и так хотелось в это верить, как в чудо в детстве. И хотелось как-то выразить эту любовь, как-то показать то, как он благодарен каждому из его друзей, которые были рядом с ним, которых он любит больше, чем…да он даже не мог представить, что он мог бы еще так же сильно любить. Аня. Любовь моя, держи поцелуи в щеки. Я не знаю, как еще выразить эти чувства к тебе, но я готов приподнять тебя над полом и сказать это тебе прямо в глаза. Костя. Костя, ты не отвертишься от меня сейчас, я, наконец-то, сильнее и выше, чем ты. Ненамного, но и ты получишь от меня то, что я чувствую. Не пытайся отстранятся, на этот раз ничего не выйдет. Чмок в левую щечку. Чмок в правую щечку. Уралов, ты даже не пытаешься оттолкнуть, ничего себе! Руки сами собой легли на только что зацелованные щеки и Юра немного наклонился, чмокнул, так легко и просто, товарища в губы. От радости, от восторга и от любви к нему тоже. На секунду погружаясь в золото глаз, улыбнулся, не поняв, что сделал, просто продолжил восторженно сотрясать своими прыжками землю. Был уверен, что прокричал тогда «товарищИ», но почему то и Костя, и Аня, услышали «товариЩ». Крупный промышленный центр, окруженный друзьями, так и не наживший себе врагов, главная опора, лучший танкостроитель, кажется, лучший город на свете. Казалось, взлетит или закричит от силы своего счастья сейчас. Война кончилась! ***       Несколько долгих и мучительных дней из головы Кости не выходила одна ситуация.       Губы.       Челябинск за время войны сильно вымахал. Широкие плечи, крепкие руки, прямая военная осанка. Темно-зеленый ему идёт. И этот его потрясающий строгий взгляд человека, который, несмотря на все беды и лишения, вырос сильным и уверенным. И теперь слегка приходилось поднимать глаза вверх, чтобы заглянуть в черный омут и понять, что за всей возмужавшей брутальностью скрывался все тот же неловкий подросток. Восхищался. Без зависти, просто был так рад наблюдать, как хорошеет любимый друг. Но теперь…       Теперь из-за одного поступка этого повзрослевшего юноши Уралов больше не мог смотреть и радоваться. Несколько дней с того случая, а не отпускает до сих пор.       Хотя должно.       Так не бывает, не может быть.       Не может быть чтоб такой искренний порыв счастья заставлял Костю такое чувствовать.       Это твой друг. Твой друг. Друг.       Нельзя такое чувствовать к другу.       Ты же понимаешь, что он не имел в виду. То, что ты почувствовал, только на твоей совести.       Мужчины имеют право на чувства, выражать их поцелуями, объятиями, но не ты. Ты не имеешь. Твои чувства неправильные. Ты неправильный.       И даже сквозь эти мысли пробилось воспоминание прикосновения. Такой легкий поцелуй. Руки на щеках. Слегка приподнятая голова, счастливый взгляд черных глаз, всматривающихся в золотые на долю секунды с таким потрясающим светлым теплом. Теплые сухие губы. Ни намека на пошлость или разврат, а так, как будто сама душа вырывалась и сделала это, приказала сделать прямолинейному и честному Юре с этим его кошачьим взглядом, просто подойти, схватить за щеки, и так властно притянуть к себе, и просто поцеловать в губы. Не развратно. И не с намеком. Но Косте так хотелось закрыться с ним от посторонних глаз, подойти, приподнять голову, привстать и продолжить поцелуй. И хотелось, чтобы Юра ответил.       «Катюш, я так долго ждал этого. Думал, ты не поймешь.»       Свердловск сильно зажмурился. Только вернулся домой, вымотавшись и устав до последнего мускула, думал, что поможет, как обычно, вот только не помогало. Вцепил пальцы в бедра, сжимая их с такой силой, казалось, кости треснут.       «С любовью от Танкограда. — глаза Юры сверкнули пошлостью, взгляд стал хищным и властным. — Хочешь узнать, как я на самом деле люблю тебя?»       Костя сжал челюсть до боли. Нет-нет-нет, такое нельзя, неправильно, остановись. Но перед темнотой от зажмуренных век уже возникали картинки, сопровождаемые всеми ощущениями от немного прохладных рук, которые за всю историю их знакомства много раз по-разному касались его. Хотелось отстраниться даже сейчас, хоть это все и происходило в его голове.       Он не должен это чувствовать.       Но чувствовал уже. Как длинные пальцы расстегивают его ремень, освобождая затянутую талию. Верх слетел с тела, на грудь легла широкая ладонь, проведя к ключице, шее, по волосам, притягивая к себе. Слегка наклонился вниз, к нему, поцеловав в губы.       Костя едва не закричал. Его воображение играло с ним злую, жестокую шутку. Отмахнуться хотелось так сильно, что невольно вспомнился заряженный Тульский Токарев рядом. Уровень самоконтроля опустился на критическую отметку, железное сердце, выкованное на заводе когда-то давно, плавилось в печи собственных фантазий. Таких мерзких желаний. Но остановиться и переключиться не получалось. И если, выматываясь, выходило об этом за всеми его делами не думать, то сейчас, ночью, сидя на собственной постели, очень бы хотелось быть не одному. А с Юрой.       Дрожь пробежала по всему телу, когда Уралов понял, что фантазия уже просочилась в реальный мир, напряжением в штанах оповещая об этом. Стало стыдно. Он не должен так о нем думать, это же Юра. Его лучший друг. Его опора. Его товарищ. В воображении так настойчиво целующий его в шею.       Костя невольно положил руку к себе на пах. Всего на минутку, в попытке успокоится, там так все ныло, только стало еще хуже. Потому что рука была явно не его.       «Катюш, расслабься. Всего лишь я. — тихий, хриплый шепот над ухом. А руки уже блуждают по всему уральскому телу, трогают грудь, живот, сжимают кожу на спине, ласкают пальцами шею. — Так давно хотел этого.»       Нет, нет, нет. Пальцы невольно сжались, а мозг лихорадочно выдавал картины глубокого мокрого поцелуя, когда сплетаются языки и вдохнуть не выходит. Когда все опускается вниз, вся кровь, и так сильно тянет живот, и пульсирует только звук в голове и напрягающаяся мышца под рукой. Он же не мог действительно так возбудиться от этого? Еще как мог. Мозг поплыл по долине его извращений, а Косте… было так стыдно признаваться себе, что все, что он мог сделать — откинуться назад, на кровать и просунуть руку под штаны. Никогда не позволял себе этого. Всегда такой сдержанный и холодный, сейчас просто рухнуло все то, что он выстраивал за своей стеной спокойствия.       Не должен, мерзко.       «Кать, ты тут чего делаешь? Почему меня не позвал?» — с усмешкой проговорил бархатный голос стоящего напротив парня, расстегивающего свои брюки, в уже сменившийся на его спальню картине.       Рука сжалась сильнее, в попытке причинить как можно боли и дискомфорта, но в итоге вызвав лишь сдавленный стон. Все мысли о мерзости, отвращении, неправильности и, черт возьми, даже грехе медленно улетали далеко за пределы его мира.       Подошел. Твердой рукой раздвинул колени и, нагнувшись, положил ладонь сверху на Костину, улыбаясь, отпихнул её и продолжил сам. — «Какой самостоятельный. Может, я смогу помочь?» — глаза сияли такой пошлостью, таким желанием, которые Костя не видел никогда, но почему так ярко смог себе представить.       Застонал. Слушать свои собственные подогреваемые извращением стоны было мерзко, поэтому, схватив рукой подушку, он просто накрыл ей свое лицо и сильно вжал в неё пальцы, прижимая к себе в попытке чуть ли не задушиться.       «Тебе придется быть тихим, Катюш.» — проговорил шепотом, таким голосом… Опустил руку и резко перевернул его под бедра, на живот. За талию поднял вверх, укладывая на кровать. Вторая подушка оказалась под тазовым поясом, приподнимая тело в пошлом изгибе поясницы. «Ты же умеешь, не так ли?» — донеслось словно бы над самым ухом, и Юра, забравшись сверху и придавив бедра Кости своими, пошло усмехнулся, проведя чем-то до разврата мокрым по его ягодице.       Стон сильнее, оттого и подушка сильнее прижала раскрасневшееся от стыда и порока лицо. Его собственная рука задвигалась быстрее, до неприятного сильно, и даже короткие ногти иногда срывались с мокрой поверхности и оставляли полосы. Было больно. Но как еще справится с этим, кроме как не причинив себе боль, может хоть она поможет остановиться и перестать делать это.       Не помогало.       «Расслабься.» — резкий толчок сопровождался болью и ощущением, что все органы резко упали вниз. От чувств занемели ноги, и из горла вылетел болезненный стон с резким выдохом вперемешку. «Тщщ-тщ. Терпи.» — Юра погладил по лопаткам, нагнулся, все еще не двигаясь внутри, положил руку на заднюю поверхность шеи и крепко сжал пальцы.       Первое движение.       Сильно сжал ладонь, останавливаясь, стараясь прочувствовать этот момент полностью. Как ощущал бы в себе Юру, как чувствовал бы спиной его тепло, хриплые тяжелые тихие стоны, таким бархатным приятным мужским голосом. Как тот проводит руками по его пояснице, нагло залезая на приподнятые ягодицы, сжимая их со всей своей силой.       «Молодец, Катюш, расслабься, вот так.» — прошептал снова сбивающимся голосом, резко сделал второе движение, болезненное, но до дрожи приятное. Еще раз. Костя представлял, как его приподнимает вверх по кровати в такт движениям, как он вцепляет пальцы в простынь, стонет. Поцелуй прилетел в плечо, мужчина полностью лег сверху, прижимаясь, языком вырисовывая мокрые узоры на шее. Прошептал на ухо, что любит. Ускорился так сильно, что стон разлетелся по всей спальне.       Застонал в подушку, открыв рот даже сквозь давление. Ускорил движения рукой, сильнее, быстрее, изогнувшись в спине.       Перевернул на спину, как куклу, так легко и быстро, закинул ногу к себе на плечо, во всей красе голого торса выпрямившись, вошел снова, уверенно и резко. Костя покраснел и отвернул лицо, скрывая его рукой, вцепился пальцами в любимые прямые плечи, царапая их ногтями. «Не смей закрываться.» — мужчина наклонился, согнув парня пополам, и недовольно скинул руку с лица, прижавшись губами к его, углубляя развратный поцелуй. Двигался резко, грубо, но так приятно, что Костя забыл, как дышать, только простанывая любимое имя и умоляя Еще. Юра тянул его волосы вверх, запрокидывая голову, и вторил совсем несдержанным стонам своими краткими выдохами, лишь иногда одаривая его своими низкими хриплыми звуками. «Кость, я люблю тебя.» — звоном засело в ушах, дыхание сбилось до невозможности, голова кружилась от чувств и ощущений.       Закричал в подушку. В воображении Юра обессиленно упал на его тело сверху, придавив и размазав сильнее мокрое пятно между их животами. Тяжелое дыхание на ухо, какой-то любовный шепот, чувство, что Юра не отстранился, все еще в нем. Сжимает его бедро одной рукой и держит ладонь второй на щеке, целуя, как будто не хочет отрываться никогда. Признаться, и не в воображении мокрое пятно на животе предательски впитывалось в военную форму.       Костя, пролежавший с подушкой на лице еще добрые 10 минут, наконец, смог показать своё пристыженное лицо этому миру. Казалось, на него смотрит миллион глаз с отвращением и презрением, осуждая, готовясь кинуть все камни, что найдут. Он сделал это. Сделал это с Юрой, сделал его частью своего извращения, пусть даже и у себя в голове. От чувств к себе в этот момент хотелось, все-таки, пустить в ход пистолет. Костя снова накинул подушку и застонал в неё, но уже не от порочного удовольствия, а от боли. Физической, потому что не заметил, как грубо впивал пальцы в нежную кожу, моральной, потому что выносить свою неправильность стало невозможно. Убрал подушку от лица. Посмотрел вниз, захотелось выстрелить себе не только в висок, но еще и в пах. Из лопнутой крохотной ранки вытекла темная капля крови, и Костя просто закрыл заслезившиеся глаза и снова свалился вниз. — Катюш, ты в порядке? — раздался голос из коридора и Уралов широко распахнул свои глаза, подлетая к двери спальни и запирая её на хлипкий замок, едва успев застегнуться. С каким вопросом о танкостроении сейчас занесло в его покои Юру знать не хотелось абсолютно. — Я слышал, что тебе плохо, Кость, ты дверь не закрыл, все хорошо? — Юра подошел к спальне, судя по звуку, в сапогах и дернул ручку на себя. Дверь не поддалась. — Катюш, открой, я помогу тебе. — О, твою мать, Костя покраснел и сполз по двери вниз, обняв колени рукой. — Костя?! Ты вообще жив?! Костя, открой дверь по-хорошему или я её выбью. — Ух...уходи… — проговорил Костя, сжимаясь, как от холода. — Что? Катюш, открой, я волнуюсь. — в дверь постучали и подергали ручку. — НЕТ! Просто уходи, хорошо? Мне не до тебя сейчас. Уйди. — грубо проговорил Уралов, перенося ненависть к себе на чувства к обеспокоенному Татищеву. — Просто уходи, я прошу тебя. — Я… ладно. — пробурчал Юра, но, судя по звуку, из квартиры, да и от двери, не ушел, вздохнув. — Я же волнуюсь, Кость. Тебе если плохо, то ты, пожалуйста, скажи, я все сделаю, просто не переживай это в одиночку. Мне тоже плохо. — выдал он на одном дыхании. — Мне не плохо. Просто уйди. Я приеду на выходных, просто сейчас уйди. И все. — умолял Костя полушепотом, стыдливо пряча нос в свои колени. — Кость… — Юр… уходи. — Тверже проговорил Уралов, собрав последние остатки своей сдержанности. — Как хочешь. — обиженно пробурчали за дверью и громкими марширующими шагами оповестили об удалении, а затем, сильным хлопком входной двери, о выходе вон. Костя тяжело встал с пола, нашел на тумбочке сигареты и, прислушиваясь, вышел на балкон в гостиной, пошатываясь, перед этим повернув ключ на двери, запираясь. Даже забыл за усталостью закрыть дверь. Но на это мерзкое занятие сил у тебя хватило, да? Больной ублюдок. Костя закурил. Дрожащими руками держал тлеющую сигарету и молча пялился на город, который не должен был существовать. Слишком неправильный. Поднял голову вверх, взглянув на когда-то покрытое звездами небо, сейчас затянутое дымом и облаками. Что он? Как он мог родится таким извращенным, что не может сдержаться от чувств к другу? К его самому близкому другу. Этих чувств никогда не должно было существовать, никогда и нигде, но особенно у него самого. Он должен, он обязан испытывать только братскую любовь, только дружбу. Но уже давно понял, что не способен на это. Больной извращенец. Урод.       Мужеложец.       Ночную тишину пронзил болью отчаянный крик, похожий на вой умирающего. Слишком короткий, но такой до ужаса громкий. ***       Юра, погруженный в свою обиду на то, что его так грубо оттолкнули, когда он попытался всего лишь открыться и быть рядом, услышал это. Голос не узнал, потому что был слишком несвойственный. Вздрогнул, огляделся, но не нашел, кто это мог бы быть. Поэтому снова утонул в горечи обиды, хмуря брови и морща лицо от такого неприятного вязкого чувства внутри и от болезненных мыслей, что он опять сделал что-то неправильно и не так, что он снова сказал что-то не то. И было лишь одно желание. Никогда больше не пытаться так сделать.