Полный Джингл Беллз

— Эймонд? — Люк не знал, зачем окликнул своего дядю, который, впрочем, недолго стоял, как изваяние. Окинув взглядом Рейну, которая все еще цеплялась за футболку своего бывшего парня, он поднялся на второй этаж и пошел дальше. — Эймонд, — еще раз зачем-то прошептал Люк, когда они оказались вровень. Рейна отступила, а Эймонд, не говоря ни слова, прошел мимо и скрылся в одной из комнат. Когда Люцерис наконец оторвал взгляд от двери и посмотрел на девушку, на ее лице читался такой спектр эмоций, что парню стало тревожно. Стыд, гнев, брезгливость, понимание… вина. Он подумал, впервые за год, что в его странном одностороннем разрыве с Эймондом стоит винить не только его вспыльчивого дядю, но и, возможно, кого-то еще. Люцерис смотрел на девушку молча, не зная, как именно спросить. Что-то в его взгляде натолкнуло ее на мысль, что эта история для нее закончена. Она заговорила первой. — Ох, Люк… Прости, дорогой. Я не знала. Нет, знала, конечно, но не думала… — Рейне тяжело давались слова, она явно не была готова к тому, что придется оправдываться. Речь она точно не готовила. А если и готовила, то не такую. Не оправдательную. Ровно до этого момента все казалось ей простым, как два плюс два. Семейный праздник, снег за окном, вино и вкусная еда, разговоры, время наедине, секс с бывшим, их воссоединение. Девушка была уверена, что на этот раз доведет до конца то, что планировала еще на прошлое Рождество, и они с Люком наконец-то будут вместе. План был простым и казался идеальным. И он провалился. — Рейна! — Осторожно и медленно начал Люк, но вдруг девушка развернулась так резко, что ее серебристые дреды полоснули его по лицу. Догонять ее не хотелось. Он отступил в комнату, прикрыл дверь и снова оказался в спасительном полумраке, который, впрочем, ни от чего не спасал. Оставить все до завтра? Забить и лечь спать? Нереально. Люцерис Веларион принялся измерять свою спальню шагами. Всего семь от входа до окна. Это не успокаивало, только нервировало еще больше. Сердце стучало. Для того чтобы составить полную картину, не хватало буквально одного пазла. И этот недостающий кусочек мог дать ему человек, чья спальня находилась в конце коридора. — Спокойно, чувак, — Люцерис заговорил сам с собой в попытке выровнять сердцебиение. — Как мама всегда говорит: все проблемы и недопонимания можно решить с помощью разговора. Вот иди и спроси, что, нахрен, происходит. Вот и пойду! — Парень выбросил руку в полутьму комнаты, выставляя указательный палец вперед и грозя неизвестно кому. Известно кому. Полный решимости все выяснить и нормально поговорить, Люк открыл дверь и направился к комнате Эймонда. Под дверью его спальни виднелась тонкая полоска приглушенного света. Один. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть… На пятнадцати шагах, отделяющих его комнату от комнаты Эймонда, Люк перестал считать и почти бегом ворвался в спальню своего дяди. Они всегда были разными, но сейчас на короткий миг стали удивительно похожи: одна на двоих напряженная поза, нервическое выражение лица, сбившееся дыхание, красные пятна, географической картой расползающиеся по шее и груди. — Зачем пришел? — Эймонд говорил медленно и сквозь зубы. Казалось, вся ненависть была вложена в эти слова. Но следующие сдали его с потрохами. — Не жалеешь, что прервал поцелуй с Рейной? — Я не целовался с Рейной, это она меня поцеловала. Да почему я оправдываюсь?! — Неинтересно. — Ну нет. Больше не куплюсь на это. Теперь мы поговорим. — Не о чем. — Какой многословный. Платишь кому-то за лишнее слово, вылетевшее из твоего рта? Да на что вообще ты злишься? — Люк дрожал от праведного гнева, хотя и понял уже, что все не так уж просто во всей этой ситуации. Но надо же было о чем-то спрашивать. — На что ты злишься, Эймонд. — На то, каким мудаком ты оказался, мелкий ты засранец. — Я? Это ты меня бросил, не забыл? Свалил и ни слова не сказал. Я проснулся там один, а тебя нет. — Люк снова вспомнил всю боль, которую испытал, когда понял год назад, что стал для Эймонда лишь коротким приключением. В попытке сохранить хотя бы остатки гордости тогда он не последовал за ним, не стал спрашивать, умолять объяснить. Больше он так не поступит. Они выяснят все, здесь и сейчас. — А что я, по-твоему, должен был сделать? — У Эймонда была какая-то своя правда, это было видно по тому, как он говорил. — Присоединиться к тебе и твоей тупой подружке, а? — Номер мой заблокировал, из всех чатов удалил. Я год ничего о тебе не слышал. — Слова вылетели изо рта Люка прежде, чем он начал осознавать услышанное. — Подожди, что? — Что? — К кому присоединиться, ты о чем вообще? — О тебе и Рейне. О том, что ты трахнул ее в Штормовом пределе на вечеринке. И пары часов не прошло с тех пор, как мы… — Голос Эймонда сорвался, на лице появилась гримаса почти осязаемой физической боли. — И ты мне смеешь говорить о том, что я не звонил, что удалил твой контакт? Конечно, блять, удалил! — Я… Я ничего не понимаю. Я не спал с Рейной. Мы три года не вместе, ты же знаешь. С тех пор как она поступила в Долине, а я в столице. Эй. — Люк подошел к Эймонду ближе, попытался дотронуться до руки, но тот резко отдернул ее. Эймонд начал что-то искать в своем смартфоне, пролистывая долго, ничего не говоря, только в ярости раздувая ноздри. Люк терпеливо ждал. — Вот! Любуйся. И не говори, что не было или был пьян или… Блять, и почему это до сих пор в моем телефоне, сука! Люк взял смартфон из рук дяди и увидел фото: он в постели с Рейной. Потом скриншот. Зачитал вслух: «Эймонд, надеюсь, ты понимаешь, что это было ошибкой. Я и Рейна, кажется, снова вместе. Прости <3». Сердечко в конце сообщения выглядело настолько неуместно, что Люка начало подташнивать. Он сглотнул скопившуюся слюну и вдруг, наконец, впервые за этот странный вечер и ужасный год увидел всю картину целиком. С горечью Люцерис произнес: — А еще умным себя считаешь. Пауза. — «Я изучал историю, философию, религию» — некрасиво кривляясь, передразнил Люк Эймонда образца трехлетней давности. — А два плюс два сложить не смог, — теперь Люцерис орал прямо у лица дяди, не заботясь ни о спящих детях, ни об Эйгоне, который точно притащится на звук, если снова проснется. Эймонд, кажется, хотел сказать что-то вроде «Что?», но получилось только глупое протяжное ш-ш-ш-ш-ш-ш. Понимание резким отпечатком легло на его лицо, когда он буквально выплюнул: — Рейна, сука! Прошла почти минута напряженной игры в гляделки, прежде чем Люк продолжил: — Представить не могу, и как ты только поверил? Ну увидел фото, ну получил смс, приди, разберись. А ты что? Сбежал. Эймонд не позволил договорить, накинувшись на своего возлюбленного, которого чуть не потерял. Потерял на целый долгий год. И сразу же все вокруг стало вновь простым и понятным. Говорить больше было не нужно, да и не хотелось, вопросы больше не роились в голове. Вместо них теперь были руки. Руки, исследующие забытые изгибы тела напротив, истосковавшиеся по тому, что трогали с такой откровенностью лишь однажды. Люк понял, чего был лишен целый год. Кипящая злость на мгновение заместила возбуждение. — Ну Рейна, — пальцы сами сжались в кулаки. — А ну хватит. — Эймонд прозвучал угрожающе. — Никакой Рейны, когда мы с тобой наедине. Даже имени ее не упоминай. — Прости меня, любимый. — И ты прости. Что поверил, не разобрался, целый год всрал. — Эймонд покрывал лицо и шею Люка короткими жадными поцелуями. Они оба стонали то ли от желания, то ли от обиды и злости на самих себя за то, что упустили столько времени, которое можно было бы потратить с большей пользой и удовольствием. — Дерьмо! — Фу, как грубо, милый мой. — Эймонд рассмеялся немного нервно и уже хотел было продолжить цепочку поцелуев по шее Люка, но тут перехватил его испуганный взгляд, который теперь был направлен куда-то в сторону. — Джингл беллз, котятки. Эймонд обернулся и увидел старшего брата с бутылкой в руке. — А нечего так орать. Еще и с открытой дверью. — Эйгон откровенно забавлялся, ни капли не смущенный. — Я думал, тут кого-то убивают. Ваше счастье, что остальные давно дрыхнут. — А ты почему не спишь? — Эймонд послал братцу самый свой злобный взгляд, которым смотрел на него слишком часто. Эйгон даже не попытался изобразить испуг и весело продолжил: — А я добавки искал, — он потряс в воздухе почти пустой бутылкой вина. — Мать попрятала все, похоже, вот я и подумал, что, может быть, у тебя найдется выпить. Но у тебя тут нашлось кое-что другое, ха! Эйгон почти пополам от смеха сложился, довольный собой и заранее представляя внушительную порцию острот, которые теперь непременно станет вываливать на младшего брата за то, что увидел сегодня. Но все шуточки и колкости еще предстояло придумать. А пока… Он резко выпрямился и стал почти серьезным. Серьезный Эйгон, кто бы мог подумать. — Ладно, нет, так нет. Допью это и спать. А вы уж потише тут. Только мне можно издеваться над моим младшим братом, не хочу, чтобы другие узнали. Пока не хочу. Эйгон хитро подмигнул красному от стыда племяннику и удивительно быстро убрался, закрыв за собой дверь.

***

Спину Люка ломит как при лихорадке, когда Эймонд покрывает поцелуями его шею. Как долго он этого ждал. Иногда, конечно, он представлял себе все совсем не так. Представлял, как отталкивает Эймонда, наказывая его за всю испытанную боль, отвергает, говорит гадости, уходит. Какое счастье, что в этом больше нет необходимости и можно отдать всего себя без остатка этому чувству, этому желанию отдавать любовь. Руки Эймонда знают что делать. Будто он был рожден, чтобы дарить Люку удовольствие. Острое, плохо переносимое, невозможное ни с кем другим. Первой на пол отправляется футболка Люцериса, распаленный быстрыми, хаотичными, жадными поцелуями и вином, он мало осознает реальность, когда его руки буквально рвут рубашку Эймонда. Он слышит, как трещит ткань, падают на пол деревянные пуговицы, а его дядя стонет ему в губы. Слышит где-то на периферии сознания, так, будто находится под водой: воздуха не хватает, но он и не пытается вдохнуть, отдаваясь этому водовороту чувств, ласк, влажных поцелуев и тихого шепота. Страстного шепота. — Я люблю тебя. Люблю тебя, Люк. — Эймонд дышит прерывисто, жадно лаская руками обнаженный торс Люцериса, который стонет и дрожит под его пальцами. Глаза Люка закрыты, он весь отдается процессу и в то же время будто блуждает где-то далеко отсюда. — Открой глаза, — голос Эймонда тихий, но властный, и Люк подчиняется. — Эймонд, Эймонд, Эймонд, — все, что он может, это шептать имя любимого. Только эти шесть букв, других он не знает. Они покинули его мозг, все знания покинули его: сейчас он — почти чистый лист, tabula rasa, на которой позволено писать только Эймонду. Люк не помнит, как они оба оказываются в постели, обнаженные, освобожденные от всего лишнего: одежды, мыслей, обид прошлого, надежд на будущее. Когда Эймонд входит в него, Люк разбивается на тысячи осколков, в следующее мгновение — он собран и осознан. Все кажется правильным. Разбитое становится целым. Эймонд Таргариен и Люцерис Веларион становятся единым целым. — Никогда… Больше никогда не отпущу тебя, никому не отдам, — Люк слышит свой голос будто со стороны. Он не может молчать, хочет сказать своему любимому все, что проговаривал наедине с собой весь прошлый год, но и сказать ничего особенно важного не может тоже. Одними губами он говорит: «люблю тебя, хочу тебя, мой». Эймонд знает. — Только твой. Перед глазами Люка проносится целая жизнь. Вечность. На самом деле этот странный, рваный и быстрый танец вряд ли занимает немногим более нескольких минут. Они оба слишком напряжены, чтобы заниматься любовью дольше. Натянуты, как струна, неадекватны¸ как наркоман, видящий прямо перед собой обугленную ложку с кипящим раствором, быстры, как любовники, которые страшатся быть застигнутыми кем-то. Такими они и являются. Люк вынужден закусить кулак, чтобы не закричать, когда кончает. Эймонд, кончая почти в ту же секунду, хватает его за волосы и резко притягивает к себе. Его глухой стон теряется где-то в кудрях Люцериса. Изможденные в своем исступлении они отстраняются друг от друга только для того чтобы в следующий момент вновь сцепиться воедино и рухнуть на кровать. Люк собирает все силы и покрывает поцелуями лоб, скулы, шею и грудь любимого. Он целует, пресыщенный, не торопясь, медленно и сладко, осознавая, какую силу имеют его поцелуи на того, кто теперь так открыт и уязвим перед ним. Честен. Свободен. Любим. Запоздало, краем уже начинающего отключаться сознания, Люк понимает, что его голова больше не болит.