Темно

Когда в голове белый шум постепенно начинает сменяться осознанием, когда вчерашние воспоминания вгрызаются в глотку удавкой, а полученное о чужих обветренных губах знание подсвечивает мозг огромной неоновой вывеской и начинает искрить перед глазами — Сукуна прикрывает глаза. Он не хочет знать, что в этой вывеске заключено. Просто. К черту. К черту его самого, к черту Фушигуро, образ которого мелькает вспышками даже под закрытыми веками, к черту гребаные обветренные губы Фушигуро, которые почему-то не забываются, к черту и ту самую короткую улыбку, которую Фушигуро ему по какой-то счастливой случайности даровал, которая по какой-то гребаной причине за рёбрами осталась — и ее теперь оттуда какого-то хера не выкорчуешь, сколько бы Сукуна не пытался. А пытался он за это утро бессчетное количество раз. И Сукуна даже на мгновение жалеет, что не упился в хлам. Может быть, не помнив он деталей вчерашней ночи, — не помнив ощущения Фушигуро на своих губах, — сейчас ему было бы куда проще. Но в ворох нескладных мыслей тут же пробивается и другое, вдруг просвечивается истина, которую тяжело признать, — которую он не хочет признавать все утро, — но. Сукуна. Не. Жалеет. И вот это — куда пиздецовее, куда разрушительнее, чем сосаться на балконе с парнем, чем зарываться пальцами в его растрепанные волосы, чем хрипеть ему в глотку от наслаждения и тереться членом о его бедро. Потому что само действие можно спихнуть на длиннющий список факторов; можно же себе спиздеть и излюблено себя оправдать и тем, что был пьян, и тем, что был зол, что давно никого на своих губах не чувствовал, что просто хотел — а с кем, не так важно. Только вот зол был Сукуна на ту доебчивую девушку как раз потому, что не хотел с кем попало. Потому что — важно. Всегда было важно, на самом деле. Просто в какой-то период жизни у Сукуны не было возможности за кого-то конкретного зацепиться, а проблему с желанием эмоциональной разрядки надо было решать, и он поступился чем-то внутри: может, моральными принципами — охуеть, они у него имеются! — или просто гордостью. В любом случае — выходные он проводил за тем, что спал почти с первым попавшимся красивым личиком. И, справедливости ради, это никогда не помогало — только сильнее глотку воронкой скручивало. Никогда не давало чувство удовлетворенности и насыщения, чувства хоть чего-нибудь не-мерзкого-и-тошного. Но он все равно продолжал. Из раза в раз. Из ночи в ночь. И, может, к этому моральному падению его и привел излюбленный Достоевский, у которого: чем глубже колодец, тем виднее звезды. Может… Да хер его знает, по каким изъебистым причинам он к этому пришел. Ха. Действительно хер. И Сукуна бы рассмеялся, если бы имел на это силы, если бы не был охуительно занят тем, что в сотый раз прокручивает в голове события прошлой ночи, как ебучая заевшая кассета, и… Он вдруг с ужасом обнаруживает. Что глотку не скрутило привычной тошнотой. Что нет ощущения чего-то отравляющего, что нет даже чувства неудовлетворенности. Очередное пробитое дно! Только вот не чувствует он за это вины. Не чувствует тошноты. И если пьяный Сукуна мог сделать то, что, блядь, сделал, по целому ряду избитых причин, если пьяный Сукуна мог быть не против, по тому же списку из тысячи пунктов… То вполне себе трезвый Сукуна все ещё почему-то не может найти ни одного аргумента против. И это — пиздец. С Сукуной это впервые, и он абсолютно не понимает, как ему с этим дальше сосуществовать, как всю свою жизнь под это знание теперь подстроить, как теперь Фушигуро спокойно в глаза смотреть, да как себе-то в глаза смотреть, когда двадцать лет откровенно игнорировал неоновую вывеску, феерично повествующую о замене приставки в своей ориентации, как теперь и дальше слона в комнате не замечать-то, блядь. Страшно. Страшно осознавать, что себя до конца никогда не знал, что, оказывается, может и так. Хочет и так. И если Сукуна по приезде домой все-таки на пару часов отрубился — с божьей или дьявольской помощью, тут с какой стороны посмотреть, — то явно этому не-блядь-благодарен, потому что, окончательно проснувшись, он ясно, к его огромному сожалению, соображает, что именно той ночью натворил, и теперь ему приходится всю внутреннюю разруху после пьяного себя разгребать. Ну, то есть, брать ответственность за свои поступки, как очень ответственный человек, ага. И слава богу, что Фушигуро решил этот пиздец на вставших членах оборвать, потому что Сукуна бы не остановился точно, потому что тогда по утру он бы понял, какую хуйню сотворил, и, осознав масштаб пиздеца, повесился бы на первом, что попалось под руку — да даже на ебучих наушниках, лишь бы не утопать в ебаной рефлексии. Лишь бы мозг самому себе не ебать, если по-простому. Ну, что ж, Сукуна, раз так рвался выебать чужие мозги, то сначала предстоит со своими хотя бы поболтать, расспросить, что там те планируют делать после всего на них навалившегося. Да и куда чужие мозги ебать, когда свои заняты самоеблей — единственный вид секса, от которого Сукуна даже не кончает. Бля, самому бы наконец кончиться. И пока в его локальной вселенной что-то смещается, пока ему приходится переосмыслять всю свою гребаную жизнь за одно гребаное утро, Фушигуро же, наверняка, мирно спит в своей постельке, будто только что не разрушил его одним фактом своего существования. Тяжелый вдох. Грузный выдох. Пиздец. Но Сукуна, после всей череды не самых приятных открытий, наконец отлавливает: это не Фушигуро такой замечательный и неповторимый. Это просто он не замечал. Вернее, очень тщательно игнорировал, предпочитая подстраиваться под социально одобряемое и подгонять свои желания и предпочтения под то, что не вызовет у него дополнительных проблем. Но теперь все те моменты, когда он и на парней заглядывался, когда и парней мимолетно хотел, обретают хоть какой-нибудь смысл. Огромный такой, блядь, смысл, размером с Александрийский столп. Пушкин бы истерично поржал, узнав, что именно у Сукуны такие аналогии вызывает. Только вот сложить пазл — это все ещё половина дела. Потому что, хорошо, Сукуна наконец к двадцати годам прозрел и понял, что бисексуален, но что ему делать с Фушигуро? И. Чем это было для Фушигуро? У Сукуны нет ответов — он не хочет эти ответы получать. Потому что, если для Фушигуро это было способом проверить, почему Сукуна проигнорировал объективно красивую девушку… Блядь. Он убьется, если додумает эту мысль. И как ему продолжать все их словесные перепалки, как проводить диспуты и саркастично отбривать фразы, как теперь вообще рядом с Фушигуро спокойно существовать, как Фушигуро внимательно слушать, когда взгляд неумолимо будет скользить к губам? Когда Сукуна знает, каково это — целоваться с Фушигуро? Охуительно. И по каким причинам ему крышу от одного поцелуя чуть ли не в щепки снесло, он все ещё в душе не ебет, потому что, нет, отслеживать свои чувства Сукуна умеет слишком искусно. Потому что уже влюблялся, уже, блядь, любил — да, ему выпала эта охуительная возможность вляпаться в человека, а после разбиться к хуям так, что ещё год на других не заглядываться, потому что буквально мерзко. И спустя годы он научился заново на других смотреть, научился других хотеть. Доучился, блядь. Теперь разгребает последствия своих охуительных навыков. Горько простонав себе в ладони и следом зарывшись пальцами в волосы, Сукуна убеждает себя, что то, что он чувствует к Фушигуро, неебически далеко от того, что когда-то в нем было, что нет тут ни грамма влюблённости, а заставляющее его безвольно глотку под поцелуи подставлять — чистый интерес и желание. Только вот в по кусочкам заново собранную картинку мира совсем не укладывается то, что, думая о других парнях, объективно красивых парнях, в теории даже интересных парнях, Сукуна все ещё не находит в себе даже интереса, не то что желания. А значит, дело в самом Фушигуро. И это — сукаблядьстрашно. Это нутро режет так, что Сукуна приглушенно хрипит, не в силах режущую боль сдержать. Нет, Фушигуро не оставил его ни с чем вчера. Фушигуро оставил его с разъебанным пазлом личности, который теперь Сукуна не может воедино собрать. Кажется, деталей столько, что, будь у него даже четыре руки, все равно не смог бы все в ладонях удержать. Но потом. Но потом все вновь возвращается на круги своя. Потом он вновь на паре привычно утыкается взглядом в Фушигуро — и вселенные не рождаются, звезды не вспыхивают, только тухнут с осознанием, что тот в ответ даже не смотрит. И потом вновь звучит около отчаянный спор, но быстро и тщательно заглушенный, потому что Сукуна почему-то не может спорить, когда Фушигуро делает вид, что ничего не было. И, стоит отметить, сам Сукуна промышляет тем же самым, просто… Ни хера не просто. И по окончанию пар Сукуна забредает в вечно пустой, и от этого им излюбленный, переулок в попытках от образа Фушигуро сбежать, от себя самого сбежать, и в попытках изрядно жалких, потому что мысли догоняют его везде, потому что от мыслей, блядь, не убежишь, какую бы скорость не развил — ебучие догонялки. Когда Сукуна достаёт новую пачку сигарет, то тяжело, чуть ли не свистяще выдыхает. Ебать он жалкий. И вновь — абсолютно не новость. Кажется, он все яснее ощущает свою ничтожность, беспросветную безвольность, когда дело доходит до Фушигуро. Сукуна захлопывает пачку — все равно эту хуйню курить не будет — и на каких-то животных инстинктах поднимает взгляд, поворачивая голову… А перед ним вновь — Фушигуро, такой реальный, такой настоящий со своими вечно горящими глазами, с хмурящимися бровями, морщинка между которыми становится глубже, стоит ему взгляд Сукуны на себе поймать, с мощной, стальной силой, заточенной где-то внутри, с силой, к которой Сукуну почему-то ебануто тянет... И Сукуна пытается сделать вид, что все в гребаном порядке, что стоящий напротив Фушигуро не разрушил его к херам, что не заставил его заново собирать себя по крупицам все выходные, что не ебнул ментально так, что Сукуна был близок к фантастическому сходу с окна, и его останавливал исключительно четвёртый этаж, сигануть с которого посмертно вряд ли получится, а инвалидом остаться он все же не очень жаждет. Но Фушигуро впервые за весь день на него смотрит, не мажет беглым взглядом, а по-настоящему смотрит, по-настоящему видит. Сукуна только теперь замечает, что у Фушигуро сизые глаза. Он знает его два года, но почему-то никогда этого не замечал. Что еще до пиздеца важное Сукуна вот так не замечает? Предпочитает не замечать? Может, ту родинку у Фушигуро на шее, выглядывающую из-под складок капюшона, может, то, что смотрит тот всегда с долью вызова, не такого, что обычно приводит к охуительному сексу, а внутривенного, будто чем-то перманентно вызванного, и Сукуне вдруг кажется, будто Фушигуро в глубине души всегда находится в боевой готовности, будто никогда не расслабляется до конца — он позволяет себе скользнуть взглядом ниже, к плечам, чтобы в своей теории убедиться. И убеждается. Потому что напряженные плечи Фушигуро просматриваются даже сквозь объемное худи и огромную кожаную куртку. И Сукуна не знает, вызвано ли это тем, что Фушигуро все еще молчит, или тем, что он в принципе рядом с ним, с Сукуной. Что ж, в последнем он не может Фушигуро обвинять. Сукуна прекрасно осознает, насколько отпетым мудаком бывает. Тишина затягивается, нависает на них предгрозовым воздухом — душно. И Сукуна заставляет себя собраться, прогнать разрушающие мозг мысли, заставляет себя выплюнуть настолько спокойно, насколько вообще способен, перебирая в ладонях пачку: — И почему ты сбежал в тот раз? — передает сигарету в чужие руки, отмечая, что мозоли у Фушигуро в основном на подушечках левой. — Не хотел дрочить на непонятном балконе, — привычно отточено, выверено, до жути своей спокойным голосом говорит Фушигуро, по инерции забирая сигарету. Сукуна молчит. Лишь позволяет себе насмешливо поднять краешек губы, заглядывая Фушигуро в глаза. Ему вдруг так хочется спросить. Если бы их накрыло не на ебучем балконе, Фушигуро бы не сбежал? Фушигуро бы стал ему дрочить? Сукуна не спрашивает. Он боится того, что ответит ему Фушигуро. Потому что при любом исходе останется с переебанными ребрами. Но одна только мысль о мозолистых руках на своем члене, обхватывающих, медленно и тягуче двигающихся, о длинных худых пальцах, так неторопливо головку оглаживающих, о взгляде, которым Фушигуро будет смотреть — темным, тяжелым, — о том, как Фушигуро будет под его удовлетворенные вздохи темп наращивать… Сердце резко и просяще сжимается, падая куда-то вниз живота и продолжая оголотело бухать, но Сукуна, конечно же, смахивает это исключительно на то, что просто давно не трахался, а тут еще и новые, блядь, возможности открылись. Конечно же. Но вдруг. Вдруг взгляд Фушигуро недоверчиво падает на сигарету, осматривая ее, и после секунды промедления он вдруг в лице меняется, и брови хмурит сильнее, глубже, и едва заметно встряхивается, когда резко поднимает глаза, безошибочно находя Сукунины. Сукуне кажется, что сквозь бетонные стены во взгляде Фушигуро пробивается что-то иное, что-то уязвимое, совсем болезненное, будто тот и впрямь не ожидал, будто тогда на балконе просто пошутил, а теперь разбивается по кусочкам от одного факта, что. Сукуна действительно притащил ему зеленый чапман. Но спустя мгновение взгляд вновь обрастает темнотой, беспросветной, давящей, вновь возвращает себе твердость — действительно показалось. А Фушигуро тут же убирает сигарету в карман, явно не собираясь ее скуривать, тут же подходит на шаг. Еще один. И накрывает губы Сукуны своими. И в этом поцелуе столько чего-то, но Сукуна не может определить, чего именно, кажется, всех его знаний вдруг оказывается недостаточно. И Фушигуро зарывается ему пальцами в волосы, давит на затылок, требуя еще ближе, еще теснее, и Сукуна на мгновение застывает, абсолютно обескураженный, растерянный, но сразу приходит в себя, когда замечает, что бессознательно поглаживает большим пальцем скулу Фушигуро, а Фушигуро, как падкий на ласку кот, бодается ему в ладонь — едва уловимо, совсем слегка. Но Сукуна успевает отследить. Почему-то хочется еще, хочется всего Фушигуро руками исследовать, с ног до головы вылизать, хочется узнать, как этот невозмутимый голос заставить сипеть, хрипеть, стонать, как заставить всего Фушигуро брови от удовольствия сводить и судорожно ловить открытыми губами воздух, и ох. Ох… Теперь до Сукуны наконец в полной мере доходит. Добредает то, что он ночью хрипел Фушигуро в висок, пока тот был занят вылизыванием его шеи. И как Сукуна, считающий себя невъебенно искусным в определении собственных чувств и эмоций, мог гребаный месяц игнорировать то, что он Фушигуро откровенно хочет? Да похер, как. Главное, что сейчас он это осознает. И все еще этого хочет. И Сукуна вжимается пальцами в холодную кожу сильнее, и вгрызается в губы с большим напором, а Фушигуро, тварь такая, его инициативу не принимает, Фушигуро сопротивляется тем, что цепляется за губу зубами, что следом прорывается языком глубже, заставляя Сукуну следовать, а Сукуна же не привык вот так, не привык он послушно позволять собой руководить. Он думает воспротивиться, думает подавить своим напором Фушигуро… Но не может. Не хочет. И вдруг разъебанный пазл начинает собираться самостоятельно, и, оказывается, не нужно ни двух дополнительных рук, ни лишнего времени, и вдруг Сукуна наконец-то может отследить причину, по которой при поцелуях с Фушигуро голову чуть ли в щепки, почти до лёгкого помешательства. Сукуна же знает, какой Фушигуро, когда целуется. Сколько себя в это вкладывает. Знает, с какой колоссальной отдачей целует, как яростно на любую попытку перенять инициативу реагирует, как не дает вести никому, кроме себя самого. И, может быть, Сукуна просто устал все контролировать. Устал быть все-за-всех-решающим. Устал инициативу в руки калекам впаривать, устал себе в ребра самостоятельно паления подбрасывать, чтобы заставить собственным пламенем других разгораться. Фушигуро не нужны паленья, а инородный огонь необходим исключительно для того, чтобы в одно адское пламя собраться, срастись, чтобы вместе гореть. И это так охуительно. Это так горячо. И Фушигуро отстраняется, опускаясь цепочкой рваных поцелуев на ухо, вылизывая ушную раковину и следом горячо в нее выдыхая: — Твое желание выебать мне мозг все еще актуально? — Да, — хрипит Сукуна, искренне не понимая, чем грязный переулок отличается от «непонятного» балкона. Нет, возможно, Фушигуро спрашивает исключительно для самого знания — сила в правде, и все такое… Но Фушигуро вдруг останавливается, вдруг отстраняется, и Сукуне становится так страшно, так невыносимо страшно, что и сейчас Фушигуро уйдет, что оставит его с чем-то, что куда хуже стояка и обнаружения приставки «би» в ориентации. С чем-то, что, вероятно, разрушит эго Сукуны настолько, что после он воедино уже не соберется. Потому что второй раз Сукуна с Фушигуро честен. Второй раз Фушигуро от него после этого уход… Фушигуро не уходит. Лишь смотрит взглядом темным, изучающим, чего-то жаждущим, таким, что нутро Сукуне профессионально вспарывает. И вдруг поджимает губы, будто на них осело что-то очень страшное, что-то, что Сукуна видеть не должен. Но Фушигуро тихо выдыхает, отводя глаза, и следом произносит: — Я не смогу быть снизу. А. Твою мать. Сукуна должен отказаться, должен тут же Фушигуро из своих рук отпустить, потому что он же не сможет, не сможет так просто задницу подставить, когда член там ни разу за двадцать лет не наблюдался. И он должен отказаться. Весь остаток здравого смысла в его безрассудной башке вопит ему отказаться… — Я могу. Сукуна говорит раньше, чем осознает весь оглушающий масштаб пиздеца, раньше, чем хотя бы понимает, куда себе этим дорогу открывает, раньше, чем представляет, на что вечер, вероятно, даже не один, убьет, в попытках морально подготовить себя к наличию хера в заднице. И он тут же принимается мысленно себя материть… Как вдруг из лица Фушигуро вымывается та неопределенность, излишняя хмурость, и он поднимает брови, явно искренне удивляясь ответу, но тут же возвращает себя к привычной невозмутимости. Лишь дергает уголками губ, когда выдыхает Сукуне в приоткрытый рот: — Спасибо. И вновь накрывает губы своими. А Сукуна почему-то все равно не чувствует себя хоть сколько-нибудь проигравшим.