Темно

Просыпаясь от боли в плече, Сукуна на мгновение сцепляет зубы, а следом раскрывает глаза — первые пару секунд отчаянно слепит. Перед ним Мегуми, все такой же беспокойный, внутривенно облезлый. Утыкается носом ему в грудь. Это уже второй раз, когда они засыпают вместе, и это второй раз, когда Мегуми прижимается настолько близко. Так тесно, что кажется, будто он оголтело хочет зацепиться, защититься, спрятаться. Хочет укрыться от такого близкого и враждебного мира. Укрыться от того груза, что на одни стойкие хрустальные плечи выпал. Игнорируя боль в руке, на которой лежит Мегуми, Сукуна ползёт второй к спине и укрывает собой так бережно, как только может. Как только умеет. Они лежат в гребаных джинсах. В прожженных сигаретным дымом толстых, таких невыносимо тёплых худи. С простерилизованными алкоголем глотками. С взъерошенными ото сна волосами. Лежат на неразложенной кровати. И господи. Какой же Мегуми… Теплый. Что скрывается за этим пресловутым «теплый» Сукуна теперь понимает, насколько бы не хотел отбиваться иллюзорным незнанием и за этим незнанием чахнуть. Однако Сукуна уже знает, что за этим «теплый» стоит. Там стоит что-то нежное, ласковое. Что-то, что побуждает зарываться пальцами в ворох мраком всклокоченных волос. Что заставляет успокаивающе гладить макушку, изредка цепляясь за запутанные прядки длинными пальцами. И здесь, чувствуя на своих ногах ноги Мегуми, чувствуя фантомно искрящее покалывание в месте, куда упирается прямой нос, Сукуна наконец в полной мере осознает. То, что он чувствует к Мегуми, не имеет никакую другую почву, кроме… Кроме… Блядь. На мгновение застывая в прядях пальцами, Сукуна тяжело выдыхает и мысленно признается себе. Да. Он в Мегуми влюблён. Влюблён в чуть вздернутый прямой нос, которым он так ласково утыкается в грудь. Влюблён в до непозволительного длинные ресницы. Влюблён в сизые, такие бездонные и ясные, такие страшно тянущие в самую глубь глаза. Влюблён в едва пухлые губы, которые так страшно хочется целовать. Мягко. Просяще. Так ласково и нежно, что в груди что-то стопорится. Хочется целовать голодно, вязко, так близко, чтобы вылизать душу Мегуми своей. Влюблён в ту родинку на шее, в которую всегда — всегда — хочется уткнуться носом и вдохнуть поглубже, так, чтобы проросло что-то внутри, что-то под рёбрами. Влюблён в острый и необъятный ум, в споры о значении Достоевского в судьбе России, влюблён в разговоры о схожести Маяковского и Лимонова, в тёплые шутки. Влюблён в игольчато хриплый смех. В прямые брови. В язвительность. В гротескную саркастичность и всегда невозмутимое выражение лица. Влюблён в моменты, когда эта вечная невозмутимость смывается гортанным стоном. Влюблён в моменты, когда так близко, что срастаешься. Влюблён в моменты, когда срастаешься душами. Влюблён в сощуренные глаза, влюблен в закатанные глаза. Влюблён в глаза. Сизые. Такие яркие — две звезды в россыпи чистого полотна. Влюблён в голос. Хриплый. Спокойный. Влюблён в стойкость. В иридиевую тень. В стержень мыслей. Влюблён в тихую улыбку. В кажущиеся заточенными клыки. Во влажный язык. Такой цепкий и острый, что отчаянно раздирает глотку. Влюблён в сарказм. Едливость. Жердь. Стальную. И других не счесть. Не счесть жеманных, пулевых, Сукуне чуждых. И от них, Так страшно хочется домой. Домой. И по ночам отрой Тот хриплый колыбельный вой. Сукуна по уши в Мегуми погряз. Сукуна в Хорошего Человека влюблён. И от этого так страшно. От этого так ужасно страшно. До оголтелого ужаса. До сцепленной челюсти. Это же не должно быть так. Они с Мегуми ничем не связаны. Буквально ничем. Мегуми ничего и никогда не обещал. И Сукуна это понимает. Сукуна это осознает. Но та штука в груди отказывается кому-либо подчиняться. И Сукуна это знает. Знает, что будет больно, но не может что-либо противопоставить. Поэтому все, что остаётся, это чувствовать. Вдруг ворох мраком покрытого нечто начинает копошиться меж рук — Сукуна предоставляет пространство, чтобы была возможность вылезти из капкана. — Спи, ещё рано, — тихий, почти убаюкивающий шёпот. Сукуна тут же поджимает губы, потому что вышло слишком ласково. И он прекрасно понимает, по каким причинам вышло именно так. — Мне нужно в больницу, — сонно бормочет Мегуми, следом бодаясь носом в грудь, отчего под ребрами разрастается что-то теплеющее — Сукуна ответно бережно поглаживает руками чужую спину. Тишина. И Мегуми не спешит двигаться, вылезать из объятий, не спешит даже отодрать нос от груди, в которую утыкается ещё и лбом, — вероятно, хочет почувствовать себя защищённым. И Сукуна не может этому противиться, Сукуна не находит в себе силы что-либо ответить, потому что не о чем. Не нужны слова сейчас — в их необходимости нуждаются лишь те, кто отчаянно боится молчания. У них с Мегуми всегда было плохо с тишиной. Но сейчас, когда Сукуна продолжает поглаживать спину сквозь ткань толстого худи, когда грудью чувствует дыхание Мегуми — если очень постарается, услышит шелестящие выдохи, — начинает казаться, что молчание — единственная необходимость. Почти потребность. Потребность уткнуться губами в ворох чёрных волос, боднуться в них, как преданный щенок, нуждающийся в ласке. Сукуна себе это разрешает. Разрешает, потому что не знает, выдастся ли ему ещё такая возможность. Мегуми никаких обещаний не давал — Сукуна ни в чем не клялся тоже. И. Унять бы то беспокойно бьющееся сердце, успокоить бы его, уверить, что все будет в порядке, не сейчас — но будет. Обязательно будет. И, быть может, их с Мегуми что-то ждёт, быть может, эта тропа, засыпанная битым стеклом, необходима, быть может, иначе на траву с рубцового асфальта не сойдёшь. Быть может, сейчас необходимо именно так. Лежать на нерастеленной кровати. Бодаться в скоп мраком облитых волос. Слышать тихий выдох. Чувствовать, как Мегуми прижимается ещё ближе, хотя, казалось бы, куда ещё. Но Мегуми всегда — где-то за гранью. За гранью возможного, за гранью реального, за гранью недостижимого. Сукуна глубоко вдыхает и наконец разрешает себе ещё одно действие. Ещё один вопрос, который, вероятно, загонит очередной гвоздь в крышку гроба, возведённого строго по меркам чувств. — А после? Ты свободен? Рука, до этого так оголтело цепляющаяся за спину, вдруг останавливается. И вдруг кажется, что Мегуми даже дышать перестаёт — замирает, почти цепенеет. Это нельзя было спрашивать? Это — слишком? Прекращая движение руки, поглаживающей чужую спину, Сукуна тяжело выдыхает и мысленно приковывает себя цепями так, чтобы лишнего больше не говорить, лишнего больше не спрашивать. А что это — лишнее? Что для них лишнее, если они теперь не только трахаются, но и засыпают вместе, утешают друг друга, сливаясь в крепких объятиях; если читают сказки на ночь, оставляют вещи и щетки в квартирах друг друга, то что, мать его, это «лишнее»? Одна сторона хочет ясности, хочет внести коррективы в недееспособный мозг, опухолью в котором прорастает что-то страшное, неизведанное, что-то, слишком напоминающее тепло, и тепло очень конкретное, очень вещественное, и это тепло сейчас лежит рядом и дышит через раз. Эта часть так оголтело хочет ясности, хочет понять, как действовать дальше, обозначить рамки допустимого, исправить ошибки в кодах. Но другая часть… Так ужасно этой ясности не хочет. Потому что за ясностью прячутся ограничения. Если спросить у Мегуми, чего он хочет и не хочет, то он выдаст урезанный список действий, ограничивающийся клеймом «знакомые». Если Мегуми не спрашивать, если не выяснять, кто они друг другу, если продолжать обмазываться иллюзиями о том, что они «просто спят», то можно поверить, что между ними есть что-то теплое, и это тёплое не разрушить. Если не спрашивать у Мегуми: «В каких мы отношениях?» — то можно жить дальше. Можно дальше касаться Мегуми. Можно заботиться о Мегуми. Можно часами с Мегуми разговаривать. И разговаривать–разговаривать–разговаривать. Всю глотку в песок превратить и все равно продолжать говорить. И говорить. Говорить. Говорить. — Я свободен, — вдруг шепчет Мегуми, чуть приподнимая голову. — Что такое? В голосе явно прослеживается неуверенность, абсолютно Мегуми несвойственная, чуждая, эфемерная. Вероятно, Мегуми находится в том же сражении с ясностью. Вероятно, и Мегуми боится узнать, кто они друг для друга. — Предлагаю… пожить у меня неделю, — голос стопорится, выходит чуть пустынным, таким странным, словно Сукуна слышит себя со стороны. И нужно уточнить, нужно дать Мегуми понять, что и он ясности не хочет, что они оба ясности боятся, вместе боятся. — Тут все напоминает о… Цумики. У меня будет спокойнее, — боятся и того, что с ними может случиться, боятся вместе, монолитом, страшным иглистым айсбергом, что прокалывает ржавое нутро. — Если ты, конечно, хочешь. — Хочу, — тут же хрипит Мегуми, и в том, как быстро это было произнесено, сочится что-то беспокойное, нервное, что-то, отдающее потребностью. — Спасибо. Сукуна в ответ тихо фыркает, расплываясь в короткой улыбке, и на мгновение сильнее прижимает Мегуми к себе. Они лежат так ещё десять минут, прежде чем встать. Когда Мегуми говорит, что приедет к четырём, Сукуна выходит из изученной квартиры и едет к Нобаре. — Напомни, когда ты у нас стал ещё и по парням? — едливо кричит с кухни Нобара, как только раздаётся звук закрывающейся входной двери. — Недавно, ты ничего особенного не пропустила, — так же саркастично бросает Сукуна, разуваясь и забредая следом на кухню. — Что ты готовишь? Нобара отлипает от плиты, тут же сжимает Сукуну в приветственных объятиях, а после все так же наглухо иронично кидает: — Пасту. Ты выглядел просто отвратительно вчера. Твой парень выглядел ещё хуже, вы сошлись на недоедании? Тишина. Бессилие тонким звоном пронизывает все тело, Сукуна сжимает челюсть сильнее, чтобы невыносимую боль стерпеть. Это не должно быть так больно, это не должно задевать что-то в груди, не должно казаться чем-то важным, стоящим, чем-то… — Мы не встречаемся, — обрывает свои мысли Сукуна, тут же обрушиваясь на стул. Тяжелый выдох — Нобара вторит звуку. Ничего. Больше они в разговорах не касаются Мегуми. Больше не упоминают то, что произошло вчера. Не говорят о том, каким сломанным выглядел Мегуми, каким до самого фундамента обрушившимся был Сукуна. Не уточняют размах чувств, степень их проявления. Ни–че–го. Нобара ни разу не касается больной точки — Сукуна ничего не спрашивает о Маки. Лишь беспокоится, обращая все вопросы на Нобару. Как ты себя чувствуешь? Что я могу сейчас сделать? О чем мне можно спрашивать, говорить? Нобара так же спокойно отвечает. И больше. Ничего. Возвращаясь домой, Сукуна встречает Мегуми. Парадная. Дверь. Кухня. Вопрос о еде, который тут же проигнорирован. Мегуми не ест. Сукуна не ест тоже. Комната. Единственная и на дольку живая. Вероятно, единственная в квартире, кто по-настоящему живет. Тишина. Темно. Тишина. Темно. Тихий шёпот. — Сукуна, можно я тебя поцелую? Такой же шелестящий ответ. — Целуй. Смыкающиеся губы и попытка набрать воздух из легких друг друга, попытка обменяться данными, чтобы те срослись со своими в единое целое, чтобы наконец появилась возможность функционировать, мало-мальски, совсем немного. Когда Мегуми переползает на колени Сукуны, когда путается пальцами в волосах, когда второй рукой слегка надавливает на крепкую грудь, когда заставляет лечь навзничь… Сукуна понимает, что дышит. Цепляясь за губы сильнее, ощущая вязкую потребность в этих губах пропасть, в этих губах поселиться, поселиться где-то там, за сердцем, чтобы в такт с ним звучать. Дышит. И скользит руками на спину, прижимает к себе сильнее, теснее, чтобы совсем спаяться, срастись. Дышит. И нежнее цепляется пальцами, и бережнее поглаживает спину, и не даёт себе спуститься ниже — не хочет спускаться ниже. Дышит. Ощущая, как Мегуми все мягче скользит пальцами по скуле, как все сильнее цепляется за что-то, что глубже губ, глубже сердце, глубже разума. За что-то непостижимое, необъятное, живое. Дышит. И осознает, что этот поцелуй, он другой. Совершенно другой. В нем нет голода. Нет жара. Нет той страшной силы. Дышит. И осознает, что этот поцелуй лишь о них двоих. О чем-то, что осознать людям не дано. Сукуна дышит. И понимает, что, не давая ясности путей вытечь наружу, он может… …может… целовать Мегуми вот так.