Темно

Шум звучащей музыки пытается перекрыть поглощающие разум мысли — Сукуна прикрывает глаза, чтобы тяжело выдохнуть. Страх заколачивает ребра гнилыми досками, что является попыткой привести себя в порядок. Попыткой утихомирить чувства и сделать вид, будто все в норме. В норме. В норме. В норме. Сукуна твердит себе это бесконечное количество раз, и с каждым разом все меньше себе верит. Все ещё страшно. Это утро ничем не отличается от всех предыдущих. Сукуна все так же приносит Мегуми стакан воды, глотая все изгибы его искренней короткой улыбки. Все так же следом идёт в душ, пока Мегуми готовит завтрак. Вернее, его подобие. Все так же залезает в спортивки и футболку, а Мегуми все так же остаётся в домашнем потрепанном худи (он всегда мёрзнет по утрам), от чего полудохлое сердце заводится быстрее. Это худи как напоминание. Как доказательство: Ты важен. И я ношу на себе твои мягкие объятия. И дальше, заходя в кухню, руки сами собой тянутся вперёд и притягивают к себе Мегуми, размещая свои ладони на его груди. Обниматься вот так, со спины — что-то, что делает каждое гребаное утро неустанно тёплым. Даже счастливым. А Мегуми кладет свои руки поверх, и бодается затылком в лицо Сукуны, от чего тот тихо выдыхает, зарываясь носом в пряди. И проходит мгновение. И ещё одно. И ещё. Они все ещё стоят. И где-то в груди становится на градус теплее. А потом Мегуми наконец выползает из объятий, и мажет тихой, такой сжатой, но самой открытой улыбкой. В мыслях выжигается потребность притянуть Мегуми обратно, поцеловать, проигнорировав его нечищенные зубы, а после выслушать целую лекцию о том, как Мегуми неловко целоваться вот так и почему просто нельзя подождать всего пару минут. Проводить его удаляющийся силуэт взглядом. А потом поцеловать ещё раз, когда он вернётся из ванной. Но это утро — оно особенное; весь день — особенный. Сукуна так долго к нему готовился и так отчаянно боится его испортить. Поэтому он не целует Мегуми с утра. Поэтому он выдерживает нейтралитет даже в утренних язвительных, но мягких разговорах. Поэтому он спокойно собирается, поэтому уворачивается, когда перед выходом из дома Мегуми тянется, чтобы чмокнуть его. Поэтому отсиживает все пары, исключительно потому, что Мегуми сейчас пытается по максимуму загнать себя учебой. И теперь они разговаривают в открытую, теперь Сукуна иногда стоит ещё и вместе с Ютой, и это даже перестало как-либо смущать. Взаимодействие с Ютой теперь кажется чем-то обыденным, хотя прошла совсем кроха времени. Теперь Сукуна иногда встречает Мегуми, чтобы они после вместе зашли в магазин, табачку или ещё куда-нибудь. И с каждой такой встречей глаза все чаще выхватывают нарастающую реакцию Юты. Сначала это было недоверие, безусловно, прикрытое дружелюбием и вздёрнутыми бровями, отображающими искреннюю заинтересованность. После это стало смирением. А после… Подозрением. Непонятно, говорил ли Мегуми Юте что-либо о Сукуне в ином ключе. Конечно, Юта знал базовую информацию, знал, как оказалось, ещё до официального знакомства. Теперь же Юта знает ещё несколько фактов о Сукуне. О том, что тот меняется местами на середине пешеходного перехода, подставляя себя под машины. Что всегда смотрит с видимым недоверием и строгостью. Это то, что Сукуна прекрасно о себе знает и что не собирается как-либо менять. Этот непроницаемый взгляд задаёт дистанцию, что очень упрощает коммуникацию. А ещё. Юта знает, что взгляд Сукуны всегда меняется, стоит ему взглянуть на Мегуми. И этот взгляд всегда сменяется теплотой. Об остальном Юта, вероятно, догадывается. Либо знает. И если Мегуми действительно рассказывал Юте подробности их с Сукуной взаимоотношений, то Оккоцу явно охуенно держится: ни одного признака этого знания. В любом случае сейчас, возвращаясь после пар домой, тело начинает переодически подрагивать от нарастающих волнения и тревоги. Но это необходимо сделать. Сукуна перебирал в голове тысячи вариантов дальнейшего развития действия и морально подготовил себя к каждому. Каким бы ни был исход, Сукуна его примет, потому что это решение Мегуми. А так вышло, что решения Мегуми давно стали выше собственных сил. Но Сукуна все равно прежде даёт себе вдоволь насмотреться. Он не может контролировать дальнейшие события, поэтому сейчас старается захватить максимум, который ему доступен. Поэтому он глотает все атомы острого строгого лица. Поэтому он запихивает в заполненную подреберную сокровищницу все движения длинных мелодичных пальцев. Поэтому он наслаждается вихрем мраком покрытых волос. Поэтому прикрывает глаза, проверяя, остаётся ли образ Мегуми под закрытыми веками. Остаётся. Кажется, выжжен где-то на подкорке. И. Где-то глубже. Где-то в грудине. В ещё трепыхающемся изрубцованном сердце. Мозгу нужна ясность — сердцу ясность необходима. Как бы Сукуна не уверял себя, что все в порядке, в порядке не было ничего. Ни единой составляющей. Их взаимоотношения нельзя было назвать определенным словом или словосочетанием. Вероятно, они должны нарекаться чем-то на духовно-субатомном уровне. Но их физическим взаимоотношениям давно необходимо дать название. Сукуне необходимо знание. И понимания допустимых границ. Они никогда не обговаривали статус их взаимоотношений. Они вообще. Никогда. О них. Не. Говорили. Теперь Сукуна осознает почему. Мегуми до изрезанных внутренностей боится к себе подпускать, боится быть раненым, а это предполагает отсутствие конкретики. Жизнь била Мегуми обухом по каждой из конечностей. Жизнь раз за разом разрушала вселенные под его рёбрами. А это предполагает отсутствие конкретики. Доверия. И ясности. Но Сукуне необходимо знать. Необходимо потому, что его собственные подреберные вселенные рушатся одна за другой, и он не может с этим справиться, не может что-либо им противопоставить, не может никого спасти, отыскать мертвых, выгрызть раненных и оказать им помощь. У Сукуны с каждым днём все меньше сил в теле. И все больше любви к Мегуми в сердце. Тишина. Они стоят неизведанно близко — Сукуна пересчитывает длинные ресницы-копья, выхватывая взглядом порубленный воздух. Когда Мегуми опускает руку на скулу, Сукуна послушно и абсолютно безвольно ластится ему в ладонь. Тишина. Что-то в глазах Мегуми ощутимо теплеет, и уголки собственных губ безвольно расплываются в разные стороны. Это должно было случиться. И это случается. Когда Мегуми накрывает губы Сукуны своими, тот тихо в них выдыхает и тут же зарывается пальцами в непослушные волосы, массируя кожу. Этот поцелуй тягучий, влажный, оставляющий раны глубоко под скопом ребер. И Сукуна понимает, что, наконец, пора. Он тут же мягко отстраняется — сердце вопит в предсмертной агонии, отбивая удары тревоги, резонирующие во всем теле. Горло тут же начинает сушить, и приходится тяжело сглотнуть. Выпутывая пальцы из вороха чужих волос, Сукуна вдыхает и начинает говорить: — Мегуми, — голос выходит сухим и ломким. — Мы никогда об этом не говорили… И я искренне понимаю по каким причинам, — взгляд машинально и трусливо бежит к ламинату. — Тебе тяжело сближаться и ты не хочешь вновь чувствовать утрату, но я больше так не могу. С каждым днём мне все тяжелее. Все тяжелее пытаться делать вид, что ничего не происходит, что мы все ещё друг другу никто… Громкий вздох. Руки безвольно сжимаются в кулаки в попытке выстоять и не развалиться прям здесь. На этом чертовом ламинате. — Но мы не можем быть друг другу никем. Ты дорог мне, за эти месяцы я испытал куда больше, чем за последние два гребанных года, и это, блядь, действительно бесконечно много для меня значит, — в конце голос выходит пустынным, совершенно безжизненным и пространным, и это вгоняет клин под рёбра. — Я не жалею ни о чем, что между нами было. Не могу попросту сожалеть, потому что сейчас я действительно с тобой ощущаю себя… лучше, чем с кем-либо. Тишина. Глаза бестраекторно бегают по узору на ламинате — глотку скручивает воронкой. С каждым мгновением становится все тяжелее дышать. И с каждым мгновением что-то внутри рушится. Обваливается. Рассыпается. — Ты первый человек, который настолько сильно понимает меня. Который близок мне… по духу. И я мучился с этим гребаные месяцы, но не могу и дальше делать вид, что мне легко. Нихера это не легко — это невыносимо. Невыносимо держать в себе столько чувств и пытаться их контролировать. Невыносимо давать себя касаться, когда… когда ты… блядь, — стопорится. Останавливает себя. Слова — страшные, неизведанные, такие ранимые и раненные — встают поперёк горла лезвием. И каждый слог режет плоть, каждый слог загоняет лезвие все глубже. — Я люблю тебя. Тишина. Страх. Бесконтрольный, всеобъемлющий. Ужас распарывает швы заживших ран, режет ещё живую ткань на кровавые лоскуты, Сукуне отчаянно хочется взвыть, спрятаться, впаяться в пол, никогда не говорить тех слов. — Я люблю тебя, — вторит чуть тише. — Я думал об этом гребаные месяцы. И я, блядь, тебя люблю. И это тяжело, это абсолютно невыносимо, потому что… потому что мне страшно тебя любить. Выдох. Судорожный. Стягивающий гортань. — Это впервые. Я впервые влюбляюсь в парня, весь наш с тобой опыт — первый подобный в моей жизни, и это страшно. Но, блядь… я люблю тебя. Я люблю твой голос, люблю твои мысли, суждения, интересы, люблю эту язвительность, люблю спокойствие и невозмутимость, я люблю твою улыбку, люблю ту родинку на шее, в которую каждую ночь хочется уткнуться и, наконец, заснуть. Блядь. — Люблю твои черты лица, этот ужас на голове, — нервный смешок, который загоняет лезвие глубже. Становится так больно, что до страшного хочется закричать. Замолчать. Сделать что-либо, только бы не говорить, только бы не продолжать. — Я люблю твои глаза и пальцы, господи… блядь… — собственная рука зарывается в волосы, закрывая лицо, Сукуна продолжает смотреть исключительно в пол. Он попросту боится поднять взгляд. Боится увидеть, что таится в глазах, которые он так ужасно любит. Выдыхает: — Я люблю тебя, Мегуми. И поднимает глаза. Тишина. В глазах Мегуми страх. Животный ужас. Что-то в груди падает. Разбивается. Кажется, вдребезги. Сукуна не может заставить себя прикрыть губы — продолжает дышать через рот, будто это поможет ему прийти в чувства. В огромных раскрытых сизых глазах Мегуми, в глазах, в которых всего пару минут назад хранилось тепло, теперь плещется нескрываемый ужас. Мегуми молчит. Сукуна молчит тоже. У них всегда было плохо с молчанием. Когда Мегуми наконец выдыхает, Сукуне кажется, что он рассыпется прямо здесь. До ушей доносится тихое: — Извини… И Сукуна замирает. Глотку пережимает. Глаза цепенеют. Руки, сложённые в кулаки, бессильно разжимаются, повисая в сжатом воздухе. Сукуна продолжает смотреть в глаза Мегуми; в глаза, полные непреодолимого всепоглощающего страха — и все руины под рёбрами стираются в прах. Начинает казаться, будто изнутри до носа доносится запах мертвечины. — Прости меня, Сукуна, — судорожно выдыхает Мегуми, поджимая брови. — Прости меня… Прости меня, — звучит в ушах набатом. Прости меня, Сукуна, — отзвенивает в стенках сосудов. Сукуна моргает. И разбивается. Рассыпается. Разлагается. Тело во мгновение становится ватным и невыносимо тяжёлым, ноги подкашиваются, и приходится сделать два шага назад, чтобы сдержать чертово равновесие. Сукуна отводит бешено скачущий по объектам взгляд и глухо вдыхает через рот, который тут же растекается в бесформенную гримасу утраты. — Блядь… — шепчет он, тут же сцепляя зубы. Сукуна перебрал все возможные исходы. Тысячи, миллионы вариантов развития событий. И Сукуна говорил себе, что готов к каждому из них. Но оказался неправ. И теперь, вновь поднимая взгляд на остолбенелое, бледное и такое страдальческое лицо Мегуми, глаза начинает предательски жечь. Нет, Сукуна никогда не отличался особенной чувствительностью, но сейчас ему кажется, будто изнутри его протыкают копьями, промокшими в яде. Это так больно. Так, черт возьми, больно. А Мегуми тут же видит смену выражения лица, и его всегда прямые строгие брови поджимаются друг к другу, стараясь вынести… ситуацию. Когда он начинает говорить: — Прости меня, пожалуйста, я… блядь… я не думал, не знал, что ты… любишь меня… Что-то в груди разбивается. Разве это было непонятно? Разве не было видно, что Сукуна действительно любит? А что тогда значили нежные взгляды? Что значили трепетные поцелуи? Чем были ночные объятия? Чем были объятия с утра? Чем, блядь, являлись все язвительные шутки? Этот глухой искренний хохот? Бесконечные улыбки? Разделение домашних обязанностей строго так, как будет удобно двоим? Ночные разговоры? Сокровенные тайны? Сигарета на двоих? Чем было все это?.. — Мне страшно, Суку, — щемяще хрипит Мегуми, и Сукуна чувствует, как с сотню лезвий режут его бездыханные внутренности. Это гребаное сокращение имени… Сукуну никто и никогда так не звал. Ни до Мегуми. Ни после. Сукуна попросту не даст кому-либо ещё называть себя так. — Мне тоже… — единственное, что удаётся проскулить в ответ. — И мне жаль, что я не могу… не могу быть с тобой… Последний гвоздь забивается в крышку гроба, величественно возведённого по меркам разлагающегося тела Сукуны. Ощущение смертности начинает щебетать в нервах. Становится так невыносимо, что Сукуна тут же отворачивается. И тут же трёт пальцами глаза, промакивая кожу слезами. Этого не должен видеть Мегуми. Мегуми не должен чувствовать себя виноватым. — Думаю, мы не сможем общаться как раньше, — голос Мегуми звучит тихим приговором. Сукуна сваливает голову на плаху. И продолжает стирать неконтролируемые слёзы, оставляющие, кажется, химические ожоги под его безжизненными глазами. Заставляет себя выдавить: — Конечно. И после: — Соберёшь вещи? Когда Сукуна слышит отдаляющиеся шаги, разворачивается. И тащит свою тушу до кровати. Сваливается на неё, утыкаясь локтями в колени. И замечает, что руки Мегуми, берущего из шкафа футболку, дрожат. Как никогда на памяти Сукуны. Тишина. Кисти продолжают дрожать, когда Мегуми поднимает спортивную сумку. Кисти продолжают дрожать, когда Мегуми складывает вещи. Кисти продолжают дрожать, когда Мегуми забирает с полки свой сборник Асеева. И Сукуна впаян глазами в эти самые кисти. Следит за тем, как судорожно те содрогаются, как сложно Мегуми складывать вещи, как тяжело управлять этими поломанными руками, как отчаянно он пытается их контролировать и как глухо у него это не получается. Сердце, сжатое, покрытое жуткими нарывами, начинает стучать все реже. На мгновение Сукуне действительно кажется, что он умирает. Слишком реально. Слишком неподдельно. Слишком больно. Ни одна смерть не бывает мгновенной. Ни пулевое ранение в сердце, ни выстрел в затылок, ни отрубленная голова — ничто из этого не происходит мгновенно. Как бы не казалось, что мучений можно избежать. Сбежать от них нельзя. Боль догонит тебя, боль приласкает своими огромными, обманчиво тёплыми руками, в которых вбиты гвозди. Боль после ласково прижмёт тебя к груди, создавая иллюзию нужности. Создавая мираж важности. Для мира, созидания, духа. Боль всегда — последнее, с чем сталкивается человек. И на пороге смерти, на пороге ее огромного потрёпанного и совершенно выхолощенного дома, боль является твоим единственным близким. Твоим проводником. Ни одна смерть не происходит мгновенно. Мы умираем в объятиях Боли под звучание Смерти, нараспев тянущую колыбельную: «Мимоходом тенью смертной Я твоих коснулась щек, А тебе и незаметно, Что на них сухой снежок.» И смерть Сукуны тоже. Не происходит моментально. Сердце нарывается, глотка сдавливается, легкие сжимаются, когда у Мегуми начинают дрожать ещё и плечи. Он отвернут спиной, и Сукуна не может понять, плачет ли тот, судорожно смеется или через раз дышит. Единственное, что осознает Сукуна, — этот вечер для них последний. И последний он по его вине. Тишина давит литыми плитами, сдавливает плечи, заставляя их сгорбится под натиском осмиевых плит. Начинает казаться, что все происходящее — выдумка. Мираж. Галлюцинации отравленного мозга. И Сукуна был бы рад, если бы все было так. Он бы предпочёл, чтобы все было именно так. Только вот Мегуми продолжает собирать вещи, которых оказывается несоизмеримо много — когда успел столько принести? Продолжает дрожать целиком, продолжает жалкие попытки это скрыть — отчего так оголтело содрогается его тело? Что послужило причиной? Разрыв? Уход? Боязнь остаться одному? Когда Мегуми тянется застигнуть сумку, его пальцы не могут схватить язычок молнии. Он тяжело выдыхает и пытается вновь — ничего не выходит. Кисти дрожат так, что Мегуми начинает трясти всего сильнее, до самого основания. Тишина. Тело само поднимается, Сукуна подходит к Мегуми и быстрым движением застёгивает сумку. Тихое, сжатое, виноватое: — Спасибо. Ещё несколько секунд Мегуми продолжает оцепенело стоять. После — окидывает взглядом всю комнату, будто пытается выхватить все детали, запомнить, на сетчатке выжечь — выдыхает, продолжая подрагивать. Он все ещё стоит в этом долбанном худи. В долбанном худи, которое ему отдал Сукуна. Проходя в коридор, Мегуми нервно ставит сумку на пол, начинает обуваться — Сукуна сдерживает страшное желание попросить Мегуми остаться. Страшное желание прокричать, что он не сможет. Не сможет же он без Мегуми. Развалится весь, по дощечкам его разберут, ничего от него не останется. Ни единой крохи, ни цельного атома. В голове трелью: Не уходи. Пожалуйста, не уходи. Не бросай. Пожалуйста, не бросай меня. Единственное, что позволяет себе Сукуна: тихий сколотый вопрос. — Могу я обнять тебя?.. — и после продолжить: — На прощание. — Конечно, — сжато выдыхает Мегуми, делая шаг вперёд. Когда Сукуна притягивает Мегуми к себе, делает это как можно ближе, чтобы до гланд организм присутствием Мегуми заполнить. Когда Сукуна прижимает его к себе теснее, чувствует, как ужасно страшно дрожит Мегуми — всем телом, не только оболочкой, но и внутренностями, но и душой. Своей чистой и самой светлой душой, которую Сукуна так невозможно любит. Они стоят так минуту. Возможно, больше. Они стоят так долго, что становится понятно: никто из них не хочет друг друга отпускать. В ушах речитативом вторится фраза: …не могу быть с тобой вместе… Не могу. Опять это гребаное «не могу». Сукуна так от него устал. Сукуне так хочется закрыть глаза, уснуть, больше никогда не видеть ни солнца, ни звёзд. Какое солнце, какие звезды, Если его Солнце от него уходит? Если его Звёзды сейчас прижимают его к себе в последний раз? Пальцы бесконтрольно зарываются в волосы, Сукуна прижимает Мегуми ближе и успокаивающе гладит спину сквозь толстое худи. Будто это поможет ему перестать дрожать. Это не помогает. Когда Сукуна наконец разжимает руки, он делает это первым, боясь быть отвергнутым ещё в большей степени. Быть отвергнутым даже в такой жалкой мелочи. Быть отвергнутым в самом ценном, что он может иметь сейчас. И Мегуми ещё на несколько мгновений не отпускает своих рук. Продолжает крепко обнимать чужую спину дрожащими ладонями, словно пытаясь успокоиться, пытаясь наполнить собственное тело остатками того тепла, которое Сукуна ему в бессрочное пользование дарит. Словно пытаясь себя до отказа внутренностей наполнить Сукуной. Сукуна подаёт Мегуми куртку. Тот не застёгивает ее — вероятно, попросту этого не сможет. А Сукуна отчаянно игнорирует желание предложить свою помощь. Не в этот раз. Сегодня он уже сделал достаточно. Последнее, что случается прежде, чем Мегуми выходит из квартиры: Тихое, сухое, до жалкого сдавленное. — Пока, Мегуми. И такое же болезненное: — Пока, Сукуна. Они никогда не прощались. Ни в одну из их встреч. Они никогда не прощались, должно быть, для того чтобы проститься сейчас. Последний тёплый взгляд глазами, залитыми едкими слезами, — глаза Мегуми такие же красные. Такие же болезненные. Почти бордовые. Тогда почему? Почему он уходит? Почему не может остаться? Почему уходит, если?.. «Не могу быть с тобой» Хлопок двери. Сукуна грохается на пол. И рыдает так, что срывает глотку. Он оставляет на ночь дверь открытой: На случай, если Мегуми захочет вернуться.