Чужие

— Где ты был? — Чжэнси и сам не понимает, что именно вкладывает в эти слова. Где он был конкретно сейчас. Или где Цзянь был той ранней весной, когда его не стало на три года. Это «где» срывается внутрь гораздо чаще, чем Чжань того бы хотел. Прожигает язык едкой обидой, которую каждый, сука, раз приходится проглатывать. Каждый раз вынуждать себя молчать, или задавать другие, более лёгкие вопросы, на которые Цзянь может и ответит. Если они не покажутся ему чем-то слишком личным. Чем-то не под семью печатями ебучей тайны, которую Цзянь держит в себе. и сам же ею травится. Чем-то слишком не для Чжэнси, чтобы тот так и не получил внятный ответ. Раньше у них личного не было. Было общее. Было их. Было поделенное на двоих — вообще всё. Вся жизнь. Всё мироздание. Всё нутро наизнанку: на, смотри, у меня от тебя секретов нет, не было и не будет. Пфф. Ну да. Сегодня Чжэнси получает ещё одно доказательство, что будет. Уже есть. И этого так много, что Цзянь перестаёт быть собой в его глазах. За два года Чжэнси так к этому и не привык. Не прочухал границы, потому что до сих пор у Чжэнси — всё общее. У Цзяня — всё личное. У них — всё по пизде. — Нужно было закончить групповой проект с Ку Фэном. — Цзянь небрежно отмахивается, словно это совсем не имеет значения. Ну был он где-то. Ну вернулся вот. В квартиру Чжэнси, в которую возвращается уже достаточно долго, чтобы считать его полноправным соседом. Чтобы ждать его к ужину, в тупую пялясь на личный — Цзяня — стул, который Чжэнси зачем-то купил, когда даже не предполагал, что увидит его снова. Это случайно вообще вышло. Когда показалось, что квартира слишком пустая. Слишком большая. В ней слишком мало мебели. Слишком мало людей на один квадратный метр. Слишком недостаточно солнца, и вовсе не того, что прорезает окна по утрам. Слишком много свободного пространства, которое давит на Чжаня хлеще ежедневных панических атак перед сном. И вместо того, чтобы купить большой диван на половину гостиной или стенку, куда можно выставить всю коллекцию своих книг — Чжэнси покупает стул. Обычный такой, в строгом сером цвете, что покрывает рельефное дерево. Мелкий по сравнению с диваном, но занимающий именно то пространство — то место — которое Чжэнси так отчаянно хотел заполнить. Херню люди придумали о том, что надежда умирает последней. Она вообще бессмертна, и Чжэнси на своем опыте в этом убедился. Убедился и купил сраный стул. Цзянь проходит в комнату и выглядит чертовски уставшим. Точно не проектом занимался, а таскал что-то тяжёлое. Таскал за собой, да так и не отпустил. А возвращаясь домой — забрал с собой. Это по его плечам видно — почти виновато опущенным, ссутуленным, чего с Цзянем вообще почти не случается в последнее время. Синяки под глазами, в точности как у Хэ. Чжэнси такие видел разве что на студенческих вечеринках по утрам, когда девчонки просыпались с размазанной подводкой. Это по его движениям видно — которые Цзянь из последних сил выжимает, стараясь не показывать, насколько тяжело они ему даются. Не показывает он, а Чжэнси один хер всё видит. Видит и пустоту в его глазах, что сейчас какая-то слишком уж глухая. Слишком глубокая. Густая нереально. Рыжий как-то вот точно так же взгляды Тяня описывал. Описывал, шипя сквозь зубы, и бил грушу в зале до того, что удерживать Чжэнси её стало почти невозможно. И стоило только отойти на пару шагов, чтобы перевести дыхание, как её сорвало с петель ровно через пару секунд и пару мощных ударов. После того, как сорвало с петель самого Шаня. Чжань ещё долго пялился то на погнутый анкерный крюк, то на самого Рыжего, который дышал шумно и смотрел в никуда остекленевшими глазами. Пялился и понимал — Шань его вот таким же тысячи, если не миллионы раз видел. В Рыжем вообще силы невообразимо много. Наверное, иногда даже больше, чем в самом Чжэнси. Но даже её не хватает, чтобы вывозить вот такого Тяня, о котором Шань напряжённо молчит. О котором Чжэнси напряжённо не спрашивает, потому что у самого точно такой же Цзянь. Вообще-то Чжэнси давно об этом думал. Вынашивал в себе мертвым грузом. Выстраивал невероятные теории, что Тянь однажды не пришёл по той же причине, что и Цзянь. А после их возвращения — стало только хуже, ей-богу. Таких совпадений не бывает. Таких прежде разных, а теперь фатально одинаковых пропавших. — Понятно. — отзывается Чжэнси тихо. Лжец — думает Чжэнси, собирая со стола уже ненужные лекционные листы. Думает, что Ку Фэн явно не из тех, кто согласится делать групповой проект где-то за городом. В слякоти и сырости, которые на себе принёс Цзянь. Где-то, где к подошве липнут комья графитовой грязи, а на штанинах джинс остаются высохшие землистые пятна. Где-то, где удушающий запах пыльцы собирается на рукавах куртки и пристаёт мелкой моросью к взмокшим волосам. Где-то, где пахнет, почему-то, порохом. Калийной селитрой, которой — Чжэнси готов молиться богам, в которых не верит, чтобы его догадка оставалась просто догадкой — пропитало пальцы и ладони Цзяня. Ему хочется подорваться с кресла, рвануть к Цзяню, пока тот не понял, что происходит и схватить его за руку. За ведущую, за правую. Поднести ту к лицу и рассмотреть под микроскопом, принюхаться с подозрением: так, на групповых проектах учат стрелять? Но Чжэнси молчит. Чжэнси сжимает челюсти капканом, только бы не спросить. Чжэнси сверлит взглядом стену, потому что смотреть на Цзяня сейчас опасно. Опасно — ведь Чжань в душе не ебёт, какие ещё детали заметит. Какие ещё вопросы в башке неминуемо появятся. Что ещё он узнает о «групповом проекте», к которому, как он понял — Ку Фэн никакого отношения не имеет. В конце концов Чжань встаёт, собирая неаккуратную кучу бумаг, в которые вчитывался битых три часа. Удерживает их кое-как, прижимая те к груди. Бормочет что-то о том, что устал и проскальзывает в свою комнату, не глядя на Цзяня. Не дыша, чтобы вновь не уловить пороховые выхлопы, приставшие к рукам и, наверняка, волосам Цзяня. Не оборачиваясь запирает дверь, подталкивая ногой. Прислоняется к ней спиной, точно Цзяня сейчас перемкнёт, и он начнет к Чжэнси с топором ломиться. Прислоняется так, чтобы этот самый топор сразу ему хребет перебил. Чтобы уже не мучаться в бесконечных поисках человека, который физически за дверью остался. Которого фактически с Чжэнси рядом нет уже пять лет. Жмурится до разноцветных пятен по оси глазниц, загнанно дышит, и в который раз чувствует, как ломается. Как его наизнанку от догадок. Как по уязвимым болевым - запахом пороха. Как его почти выворачивает острым приступом тошноты от лжи. Лжи, которой Цзянь его кормил от души. Лжи, которую Чжэнси жрал самозабвенно, пока её не стало слишком много. Пока не настало сегодня со смрадом пороха. Листы разлетаются с шуршанием, медленно планируют по воздуху и приземляются, скользя по паркету. Они похожи на неестественно крупные хлопья снега. И Чжэнси снова холодно. Снова где-то внутри липким снежным комом ворочится паника, что вот-вот просочится в кровь. Снова оглушительно одиноко, пусть за дверью и слышится неясная возня. Возня непривычная, потому что когда Чжэнси запирался рядом с Шанем — звуки были другими. Почти умиротворёнными. Ненавязчивыми, которые не напрягали. Звоном кружек с листовым чаем и иногда грохотом посуды из нержавейки. Голосами из телефона Рыжего, когда тот ставил себе фоном какую-то чушь про починку мотоциклов. Сейчас возня стылая, мёрзлая, тяжёлая. Застревает мокрой ватой в ушах и слышится отдалённо, точно Чжэнси вот-вот потеряет сознание. Но теряет он только связь с реальностью, потому что понимает — возня не то, чтобы за дверью. Возня даже не рядом. Практически на ней — отчётливо гулким ударом затылка по дереву, который Чжэнси вибрацией ощущает по собственному. Шорох, скатывающийся вниз, точно у Цзяня нет сил стоять, и едва различимое постукивание ногтями, когда тот глухо говорит: — Зачем ты опять от меня сбегаешь? Чжэнси хмурится на это. Чжэнси сглатывает сухо и часто-часто моргает. Чжэнси трёт друг о друга ладони, потому что здесь арктически холодно. И голос Цзяня — ещё одна льдина, которая вот-вот треснет под ногами. От которой фонит почему-то разломами одиночества. От которой по хребту, который, как Чжэнси ожидал, проломят топором — мурашками пронзает изнутри. И кажется, не только мурашками. Кажется ещё чем-то до глупости простым. Базовым. Потребностью ответить честно. Потребностью быть услышанным, даже если говорит Чжэнси сорванным шёпотом: — Я стараюсь не думать о том, как же сильно скучаю по тебе. — слова режут глотку невыносимо острой правдой. Обвивают шею колючей проволокой, чтобы в следующую секунду придушить удавкой. Словами через рот даже больнее, чем кулаками по голым стенам. Чжэнси косится вправо, скользя взглядом по замазанным дырам, которые заделывал за него Шань, проклиная несдержанность Чжэнси, когда у самого все костяшки были сбиты. Усмехается мрачно, хотя больше этот нелепый звук похож на приглушенный скорбью стон и добавляет так же тихо. — Скучаю даже когда ты здесь, рядом со мной. И надеется — так пиздецки надеется — что Цзянь ничерта не услышал. Что у Цзяня, там за дверью, резко начались проблемы со слухом, ведь он у него всегда был острым. Всегда улавливал тон Чжэнси, как бы тихо тот не бормотал себе под нос. Всегда выделял голос Чжэнси, даже сидя у него на плечах на концерте, где музыка грохотала в грудной клетке. А оглушающий свист и пронзительные крики толпы можно было увидеть резаными линиями за закрытыми веками. И как-то резко вспоминает, что грохотали под рёбрами вовсе не дробящие кости басы. А сердце, заходящееся в экстрасистолическом приступе от того, насколько правильной тяжестью на плечах ощущался вес Цзяня. Насколько Чжэнси в ту секунду был готов этот вес на себе чувствовать хоть всю жизнь — он бы смог, точно смог. Он был готов уже тогда, просто не осознавал этого. Просто не понимал, что однажды это всё останется болезненным воспоминанием, за которое Чжэнси так отчаянно сейчас хватается. За которое почему-то так отчаянно сейчас хватается Цзянь, голос которого непривычно срывается вниз и отдаётся хрипами: — Протяни руку, Чжэнси. — получается слишком жёстко. Слишком настойчиво, чему наверняка удивляется и сам Цзянь, тут же прокашливаясь. Следующее звучит уже более осторожно. Не то, чтобы мягко, но без прежней стали в наполненном незнакомой силой голосе. — Я действительно здесь. — копошение у самого низа двери Чжэнси замечает только сейчас, опуская туда взгляд. И черт бы задрал эти сраные зазоры, до которых раньше Чжаню дела не было. Но места там достаточно для того, чтобы кончики аккуратных пальцев показались по эту сторону. Ненавязчиво так, но чудовищно упрямо, точно Цзяню совершенно плевать на то, что во вторые фаланги впивается срез двери. Он останавливается в считанных дюймах от ладоней Чжэнси, которыми тот упирается в пол. Стоять в такой ситуации невозможно вообще — выжало и придавило до того, что кажется, Чжаня вот-вот затянет под этажи вниз, и до самой земли. Цзянь не касается его физически. Но пытается коснуться словами. — Действительно рядом. Убедись в этом. И Цзянь замирает. Цзянь наверняка ждёт, что Чжэнси сейчас сорвётся с цепи и несдержанно накроет его руку своей. Цзянь обломится, потому что злости в Чжэнси намного больше, чем удушливой ностальгии: — Я тебя коснусь, и все проблемы исчезнут? — исчезнешь ты? Снова? Чжэнси старается об этом не думать, но мысль эта уже на изнанке черепа выбита. Она закостенела внутри страхом новой потери. Страхом, которым ржавеет голос. — Так это теперь работает? Оглушающей тишиной разрывает перепонки. В них писк ультразвуком простреливает череп. Простреливает пухнущий болью мозг. Затемняет всё пространство комнаты Чжэнси, что сужается до тонкой полоски жёлтого света прямо у порога. Прямо там, где где эту полоску разламывает чужими пальцами с запахом пороха. Прямо там, где собственная рука уже давно зашлась бы в треморе, если бы Чжань на нее не опирался. Хотя истинная его опора где-то там, чуть ближе к парковой зоне города, в пятнадцати минутах от дома Чжаня. Опора его наверняка вот так же, как и Чжэнси сейчас мучается, глядя на чужого Тяня. И нужно бы ему написать — Чжэнси знает, что Шань звонки терпеть не может — спросить, нормально ли всё. И даже если да — их стандартная общая ложь на протяжении пяти с хуем лет — то не нужно ли Шаню просто так вдвоем о важном помолчать. Потому что Чжэнси, кажется, нужно. Потому что с Цзянем игра в молчанку - это натуральная пытка. Которая не заканчивается, даже когда Цзянь все же решается сказать: — Я бы хотел тебе это пообещать… — он замолкает, судя по звуку прикладываясь головой о дверь уже ощутимее, сильнее, чем прежде, и Чжэнси неосознанно хочется это его движение повторить. Неосознанно хочется синхронно с ним голову на колени опустить, и черт его знает почему Чжэнси вообще решил, что Цзянь сейчас свои колени к подбородку подтягивает. Может, он до сих пор Цзяня вот настолько чувствует, а может уже в край ебанулся от мрачного холода, что застужает кости. Он смотрит пристально в темноту, только бы не скосить взгляд на полоску света. На пальцы. На мнимую близость Цзяня, когда рядом его ничерта нет. И слушает, корчась от холода. — Но так не бывает. И надо же с чего-то начать. Руку Цзяня почти незаметно дёргает, точно в подтверждение его слов. Чжэнси дёргает от едкого разочарования, с которым он едва ли не шипит: — О да, с обещаниями у тебя не очень, а, Цзянь? Все по пизде идут. И чтобы не сказать больше, разъяреннее, чтобы не задеть одну из болевых Цзяня — хотя Чжань не уверен, что у него такие вообще остались — он замолкает. Прикусывает язык, с жалостью отмечая, что тот нельзя вырвать с корнем — немым его на работу навряд ли возьмут. Зажимает себе рот, давит до острой пронзающей, на желваки пальцами, чтобы не сорваться в крик: ты обещал мне. Обещал меня и тебя вместе. Обещал нас. Но Цзянь это видимо каким-то образом улавливает. Чувствует через дверь, чтоб этот кусок сраного дерева сожгли, блядь. Чувствует по желчным интонациям. Чувствует, и сам — быть может того не осознавая, а быть может и специально — хлещет словами, как пощёчинами наотмашь: — Ты настолько на меня злишься. — и звучит это нихрена, не как вопрос. Как неоспоримое утверждение, догма мира, закон их кривой, изуродованной вселенной. Следующее же звучит куда более обречённо. Так бесконечно мучительно даже на похоронах речи не произносят. С таким надрывом и нечеловеческим сожалением, которым там Цзянь, кажется, давится. — Уже два года шарахаешься от меня, как от чумы. — от каждого слова окатывает ещё большим холодом. Лёд прорастает где-то внутри тысячетонными глыбами. Покрывает зверской печалью, с которой хочется башку себе об дверь разъебать. Не то до смерти, не то до Цзяня, чтобы он не подыхал там в одиночестве. — Задеваешь пальцами и тут же шипишь, словно это способно тебя убить. Последнее совсем тихо, сдавленно выходит, и Чжэнси приходится напрячься, чтобы расслышать. Приходится зажмуриться на секунду-другую, чтобы глаза не затопило солёной влагой. Нет — Чжэнси нихрена не нытик, он так, как другие, не умеет. Просто от нервяка этого слёзные каналы забились, покрывая белки шершавой засухой до того, что моргать больно. До того, что капилляры все в кровавую рвань. До того, что зрение туманится, словно по глазам прошлись наждачкой и даже тонкая полоса света под рукой размывается. Размывается сама тьма комнаты, превращаясь в остывший до критического минуса вакуум. Такой же почти, какой внутри Чжэнси поселился вместо личного солнца. Вместо того, к кому он обращается с напускным безразличием, хотя глотку рвёт отчаянием: — Способно. — кивает сам себе, словно бы Цзянь его видеть может. Словно бы по движениям правду с Чжэнси, находясь за дверью, считывает. И Чжэнси, черт возьми, благодарен за то, что не стоит перед Цзянем. Безобразно выпотрошенный. Вывернутый наизнанку всем своим холодом наружу. Опасно уязвимый сейчас. Но всё должно быть в порядке. Он за дверью. Нихрена не прочной, нихрена не защищающей, нихрена не прячущей его за собой. Он за хлипким укрытием с расщелинами зазоров, замёрзший и раненный. — Ты обещал всегда быть рядом. Обещал, что поступишь туда же, куда и я. Ты ночами из-за этого не спал, занимаясь чтобы набрать баллы. — кислорода отчаянно не хватает, но Чжэнси даже не думает останавливаться. Цзянь даже не думает перебивать, застыв с другой стороны, точно прирос к полу намертво. — Ты копил деньги на съём квартиры со мной, со средней, сука, школы и в обед нихрена не жрал. Ты меня убедил, что всё так и будет. Вместе, Цзянь. Навсегда. — и всё это неконтролируемым потоком. Невыносимой ненавистью, за которой кроется куда более глубокая печаль. Всё это взрывом лопнувшей обиды внутри. Всё это прежде невысказанным отчаянием, что Чжэнси хранил в себе ту бесконечность, длинною в три года. — Ты приучил меня даже не задумываться о чём-то другом. Не дал мне даже шанса на другую жизнь. Жизнь без тебя. — о кадык разбивается боль, приглушая слова, делая их тошнотворно ранимыми. — А потом оставил со всем этим дерьмом разбираться меня одного. Без. Тебя. Цзянь. Кажется, на последнем Чжэнси кончается. Сдувается весь, усыхает. Окончательно лишаясь сил. Кажется, его через несколько дней вот таким и найдут: прислонившимся к двери, окоченевшим до почерневшей кожи, изуродованным собственной откровенностью и наверняка уже мёртвым. Добраться до одеяла сейчас кажется самым невыполнимым действием. Поэтому вместо того, чтобы отойти-отшатнуться-отползти, Чжэнси не шевелится. Чжэнси вообще сожалеет, что ввязался в этот разговор через дверь. Ну, или почти сожалеет. Какая-то часть обиды в нём всё же испаряется ядовитым газовым облаком. Тут никаких подсчётов не нужно, чтобы понять — этого чертовски мало для того, чтобы начать хотя бы нормально дышать. Начать нормально с Цзянем контактировать, а не прикрываться всем, что под руку подвернётся — только бы избавиться от желания ему с правой прописать. Дверь, кстати, не такой уж безнадёжный вариант. Гораздо хуже был бы стеклянный стакан в руке, который уже впивался бы осколками в кровоточащую ладонь. — У меня не было выбора. — Цзянь вдыхает побольше кислорода, как делает, когда хочет сказать слишком много. Когда не планирует останавливаться — врезаясь пулеметной дробью из слов в раздробленный болью череп. Когда в нём слов накопилось столько, что дышать будет совсем некогда. Когда Чжэнси понимает, что к подобному не готов. Ни он, ни Цзянь. Не здесь. Не сейчас. Не на повышенных тонах. Не за запертой дверью, и с ними — по разные её стороны. — У меня тоже. — он обрывает Цзяня быстро и бескомпромиссно. Обрывает надежду внутри, которая царапается когтями в поисках выхода наружу. Словами, как было до этого. Действиями, которые себе Чжэнси не может позволить, пусть и всё ещё болезненно морщится на чужие пальцы в дюймах от себя. Глушит её резонным. — Да и у нас сейчас выбора нет. Чжэнси на секунду оглушает стуком чего-то, что из рук Цзяня падает на пол. Падает, хотя вечно собранный, чужой Цзянь, такую оплошность себе едва ли позволит. Потому что новый чужой Цзянь - это основа самого понятия до тошноты отточенной самодисциплины. Потому что с новым чужим Цзянем такого случиться может, только если ему в затылок неожиданно выстрелит близкий для него человек. Если близкий для него человек обрубит на корню еле видимую, почти неуловимую надежду, которая умирает на кончиках его пальцев. Умирает агонической дрожью, которую Цзянь почти мгновенно подавляет. Которую Цзянь прячет в себе, прочищая горло, и с поразительной выдержкой начинает по новой: — Я тут, Сиси. — на последнем слове умирает уже сам Чжэнси. Цзянь сказал это, как тогда. Почти как в прошлом. С той же удушливой мягкостью. С той же беззастенчивой нежностью, которую старый Цзянь никогда не пытался скрывать. Лишь это слово. Имя. Единственное, на что чужого Цзяня хватает, потому что следующие слова он чеканит с той же расстановкой и выбешивающей ровностью. — Даже если тебе трудно в это поверить — я рядом с тобой. — на что Чжэнси хочется ядовито рассмеяться в голос на всю комнату, запрокидывая голову, чтобы никому, даже тьме, не было видно, как этим смехом его самого отравляет. Как этим смехом разрывает ещё не зарубцевавшиеся внутренние раны. Но он лишь напряженно сглатывает, и вновь вслушивается в откровенную ложь. — Я вернулся бы, даже если бы мне пришлось убивать. Или не ложь. Потому что — пороховые выхлопы на руках. Сегодня, прямо сейчас, прямо за дверью еще этим смрадом от Цзяня разит. Потому что Чжэнси не успевает себя остановить и вопрос вырывается из нутра так и не законченным: — И ты… Заканчивать Чжэнси боится. И это не тот страх, который вообще можно контролировать. Не тот, который можно проигнорировать. Не тот, с которым можно хоть сколько-нибудь смириться. Потому что бояться собак или высоты — это одно. А бояться, что тому, кого ты превозносишь до самого яркого земного светила, до самого тёплого и светлого, что вообще в жизни целой вселенной случалось — пришлось убивать, это совсем другое. Мысли текут медленно, и от этого кажется, что каждая из них — из одних только лезвий соткана. Выстрел. Порох. Убийство. Выстрел. Порох. Убийство. Выстрел-блядь-порох-убийство. Чжэнси хмурится, когда Цзянь с неприсущей ему медлительностью отвечает: — Я не знаю. Не уверен. Кажется нет, но… — и эта пауза тянется целую вечность. Тянется целую секунду, за которую Чжэнси успевает на этот вопрос сам себе ответить, вместо Цзяня. Тянется веревкой вокруг глотки, потому что Цзянь и сам ответ, по ходу, не знает. — Возможно? — Бля. — только и выходит, что выдохнуть, судорожно вплетаясь пальцами в собственные волосы. Только и выходит, что неверяще вздернуть голову — Цзянь не мог. Кто угодно, только не он. Кто угодно, только не мальчик, который весь сраный мир в себя влюбил. Который принимал все его даже самые гнилые стороны, и ярко отсвечивал им своей потрясающе принимающей улыбкой. Да он, сука, даже пистолета в руке не удержал был — только поморщился и бросил, что это дерьмо не для него. Не для старого Цзяня. Который не вернулся. Которого заменили этим вот, с запахом пороха на руках. Блядь. — Чёрт, зря я… — голос его прожранным ржавчиной металлом проходится по нервным окончаниям. — Теперь ты ещё и боишься меня. Нет. Нет, неправильно. Чжэнси не боится самого Цзяня. Чжэнси боится того, что с ним сделали. Кого из него сделали. И Чжэнси, как бы сейчас не плевался ядом, не обрастал защитными остроконечными выступами, как бы он не злился — по-настоящему месяцами-годами-вечностями злился — поверить в это не в состоянии. Пока что — нет. Фактов слишком мало. Слишком мало информации, которая никак в обработку мозгу не идёт — недостаточно данных. Их никогда не будет достаточно, даже убей Цзянь кого-нибудь на глазах Чжэнси, пока он не будет в состоянии принять правду. И он нихуя не готов. Не здесь. Не сейчас. Не на повышенных тонах. Не за запертой дверью, и с ними — по разные её стороны. Чжэнси выдыхает. Медленно, сквозь зубы. И только когда воздух заканчивается, а лёгкие болезненно сжимаются, он замечает сожалеющее бормотание, начало которого услышать так и не удалось: -…просто комбо, молодец, Цзянь, лучше и быть не могло. Лучше бы остался там, где тебе и место, а не ломился сюда, как безумная псина. И Чжань уверен — Цзянь это вовсе не ему адресует. Он это себе, даже не осознавая, что Чжэнси его тоже слышит. Ведь тихо совсем. Совсем до безобидного искренне. И в этом недовольном ропоте проскальзывает что-то до боли родное. Потерянное. То, на что рецепторы Чжэнси реагируют самостоятельно, прижимая его к двери плотнее. Вбивая в сердце новый кол надежды — и сжечь бы её вместе с этой проклятой дверью. То, что толкает Чжэнси на новый вопрос, хотя разговор он бы давно закончил: — Это и есть твоё «не было выбора»? Чжэнси ненавидит надеяться. Ненавидит ожидать лучшего, когда нужно готовить себя к худшему. Это первое правило его выживания. Единственное, что не позволяло строить замки из песка на скалистом обрыве, куда самого Чжэнси первой же волной паники смыло. Это первое, чему научил его Шань. Шань — пиздатый учитель. Чжэнси — хуевый ученик, потому что позволяет надежде внутри раствориться. Потому позволяет словам Цзяня — оглушающе простым, неумело откровенным, словно Цзянь этому прямо сейчас заново учится — потопить себя снова: — Мне жаль, Чжэнси, окей? — без наезда, без раздражения, зато с убийственной горечью. — Жаль, что я не могу рассказать тебе больше, чтобы ты понял. Чтобы подпустил меня к себе снова. — Чжэнси готов поклясться, что Цзянь закусывает на секунду нижнюю губу и прикрывает глаза, совсем как он делал раньше. Словно позволяет старому себе совсем ненадолго прорваться через себя чужого. Словно черпает из старого себя ту искренность, которой новый Цзянь не обладает. — И я не буду настаивать, ладно? Не буду выпрашивать твоего внимания. Не буду спрашивать о прошлом… О Шане — быстрый вздох и такой же быстрый выдох, точно перезагрузка системы, сброс ненужной враждебности, которую Цзянь себе не разрешает. — Не буду напрашиваться на прикосновения. Я просто буду рядом. Вот здесь, за дверью. — Цзянь пару раз постукивает по дереву, точно ненароком просится внутрь, тут же осознавая, что ему открывать не собираются. Вздыхает тяжко. — Пока ты ещё когда-нибудь — а возможно и вообще никогда — её не откроешь. — и что-то в нём исключительно меняется. Что-то в нём опадает осколками стали, которая каждое слово обычно охватывает. Что-то в нём новом, его старого до пиздеца под рёбрами напоминает, потому что. — Образно. Из комнаты тебе в любом случае понадобится выйти, хотя бы за едой. Ну или в туалет. В душ там, на учебу эту твою. К Шаню. Да господи, при чём тут вообще Шань? И это что-то так сильно отзывается внутри. Так сильно давит на глотку комом. Так сильно Чжэнси по этому истосковался, что о словах про убийство Чжэнси тут же забывает. И, да, Чжэнси признаёт — кое-что от старого Цзяня в этом пацане всё же осталось. Вот эта его болтливость, когда тот волнуется и язык перестаёт контролировать вообще. Вот эта его способность своим трёпом исцелять. Загонять Чжэнси под свет, которого в его тьме уже пять лет не было. Загонять Чжэнси в тупик собственных чувств, которых он никогда не понимал. Да и сейчас поймет едва ли. Вот это его потерянно-настоящее, которое Чжэнси в чужом Цзяне годами выискивал. Которое Чжэнси сейчас по крупицам, по децибельным всполохам, по легкой придури — в себя собирает. И сам от этого неслабо так дуреет. Дуреет настолько, что всего лишь на долю секунды, еле ощутимо, порывисто — мажет по кончикам пальцев, которые Цзянь из-под зазора так и не убрал. Не понимает, действительно ли слышит шумный выдох по ту сторону, потому что по эту — выдыхает сам точно так же. Потому что это впервые, когда он чужого Цзяня самостоятельно касается. Это впервые почти осознанно. Это впервые настолько испепеляюще интимно, что Чжэнси этого пугается. Его больше не колотит так сильно, как прежде. Ему больше не так холодно, как было до. И листы рассыпанные на полу — снова листы, а не наледь из талого снега. Он поднимается и отходит от двери подальше — от греха подальше — потому что рука у Цзяня, вопреки всем ожиданиям — теплая. И чего Чжэнси сейчас себе позволить не может, так это смертельного желания прикоснуться к нему снова. Ему нужно держаться подальше. В омут с головой он уже пробовал, и больше на это дерьмо не поведется. Даже если очень — господи, как же сильно — этого требует всё его дорвавшееся до Цзяня, жалко-оголодавшее существо.