I Come With Knives

Жизнь грезилась во сне, а грезы претворились в жизнь. Дни стали лёгкими, как лебяжье перышко, я не испытывала более тяжести прошлого и страха за неизведанное будущее. Жила только настоящим вдохом, наполненным нежными чувствами, в которых не осталось места стыду, — за взаимностью крылся покой моей двойственной души. Отправленные матушке письма пытались уверить в обоснованности моего затянувшегося статуса желанного гостя. Безумие, но я была готова остаться в замке до конца, в падших закоулках души осознавая, что век Визериса I подходит к фатальному концу, а значит, я встречу мать в замке как королеву — и все тогда наладится, семьи примирятся, каждому выделят по владению, и наше королевство продолжит мирное существование под справедливой дланью матери, а я… Я не знала, как начать этот разговор. Как подвести матушку к тому, что я, вкусившая прелесть самой себя, настоящей, более не способна быть той, кем она хотела меня видеть, — мужчиной. Но я боялась. Оправдывалась тем, что разговор этот предназначался не для пергамента. Не для сегодняшнего дня. Сегодня я хотела оставаться собой без строгого вердикта из безжалостного «нет». Раствориться в нечаянных касаниях рук за столом во время королевских трапез — случайных перестуках сердец в мимолетных прикосновениях пальцев, порхавших над столом; крепкое переплетение пальцев в пустом пространстве между стульями — отдающее озорством, запретностью, тайной, укрытой под напускным безразличием. Притаиться под сенью темных углов в объятиях — быстрых, как взмах крыла бабочки; долгих, как день, предшествующий ночи. Ночи, в которых обнажались души, способные слиться через единство плоти. Подобно дракону из сказочных приданий, Эймонд охранял сокровище: свернется в своей пещере из шёлковых простыней вокруг меня, одетую только в золото, жемчуга и изумруды — все, что свирепый дракон преподносил под свидетельством луны, украшая втайне от чужих глаз. Утро наступало очередным фарсом. Глотком лунного чая, что приносила немая хранительница моей тайны, носившая клеймо падшей девы Одноглазого Принца. Долгими разговорами на грани шепота в острогах старинных фолиантов. Мимолетными поцелуями, как стрелы попадавшие то в острую скулу, то в горбинку носа, то прямо в цель — в обезвоженные без поцелуев губы. Зрелищными тренировками, больше похожими на дикий танец: никаких попыток ранить — только обучить. Это стало единственно законным способом прикасаться друг к другу на глазах негласных свидетелей. Его рука поверх моего запястья, указывающая на верный наклон меча — объятие со спины, учащенное дыхание в макушку. Мои пальцы, тыльной стороной прижатые к его горлу вместо лезвия кинжала, пока я верхом, победоносно, сидела на дяде — довольно улыбавшемся, щурившимся от довольства до мелких морщинок вокруг глаз, не пытавшемся скинуть меня как можно скорее, как подобает поверженному воину. Кто бы из нас ни оказывался на лопатках, мы оба выходили победителями, получив столько прикосновений, чтобы дожить до пробуждения на алом небосводе луны — нашей единственной союзницы. Но я была наивна, полагая, что сон наяву будет длиться вечно. Когда я проснулась от нежного прикосновения к плечу, перешедшего на мои волосы, висок и скулы — легким движением пальцев по прохладной коже, — в комнате только-только занимался рассвет. В глазах ещё стояли сумерки, но уже инстинктивно я потянулась к кинжалу под подушкой, однако человек, предугадавший мои намерения, перехватил мою руку. — Люцерис, это я. Эймонд. Его рука — на тыльной стороне свежий шрам, оставленный мной на последней тренировке, — извлекла кинжал из-под подушки, а я перевернулась с бока на спину, ещё щуря глаза, вглядываясь сквозь чахлый свет в по-призрачному бледное лицо. Кожа почти сливалась с платиной волос. — В чем дело, Эймонд? — Я огляделась, приподнялась с постели, ступни коснулись жёсткого медвежьего меха на полу. Нечто тревожное, темное, тлеющее витало в воздухе вместо чада давно погасших свеч. Эймонд, полностью облаченный в парадную одежду, словно и не ложился спать в эту ночь. — Король мертв, Люцерис. Этой ночью мой отец, твой дедушка, скончался. Конечно, каждый человек — от королевской особы до босого простолюдина — был готов к этим простым по звучанию, но страшным по значению строчкам: «Король мертв. Да здравствует король». И я не была исключением. Не должна была быть, но пелена нежной тоски заволокла мои глаза. Эймонд поймал меня под локоть — так сильно меня качнуло, точно волной, в сторону, когда я поднялась. И даже с этим горьким чувством во мне заговорила не внучка короля, а сын наследницы: — Я должна сообщить матери. Отправить ворона. — Небольшая пауза, чтобы сделать глубокий вдох. — Я должна отправиться на Драконий камень сама, так будет надежнее. И правильнее… — Нет, не должна, — непоколебимым, жестоким голосом отрезал Эймонд и хватка на моем локте усилилась. Некоторые время мы смотрели глаза друг другу, молча, и в его дерзком решительном взгляде я прочитала погибель моей семьи. — Нет, Эймонд, вы не можете… — Голос предательски отдал вибрацией подступающей паники. — Дедушка ясно дал понять, его воля непоколебима: на трон сядет моя мать. — Не так часто можно отличить волю короля от воли птицы. В конце концов, власть удерживают не данным зыбким словом, а крепкой хваткой и острой сталью меча. — На его бледном лице от резких слов неровными пятнами проступила краска, а губы изогнулись неприятной кривой улыбкой. Я попыталась сделать шаг назад. — Эймонд, лорды присягнули на верность моей матери! — И многих из них уже нет в живых, утекло слишком много времени. — Как ты можешь отдать власть пьянице, развратнику и садисту! — вскричала я в сердцах, наконец вырвав руку. — Любой здравомыслящий человек понимает, что он никудышный правитель! Или женское начало моей матери стоит ниже даже трех этих низменных качеств? — Я понимаю твои чувства, — опустив на мгновение взгляд, вкрадчивым тоном проговорил Эймонд, а затем снова решительно посмотрел мне в глаза. — Я и сам не считаю Эйгона достойным. Никого из нашей семьи. Боги оказались слишком жестоки, позволив первому появиться на этот свет моему брату, а не мне. Я нервно рассмеялась, запустив пальцы в спутанные локоны, не веря, что этот диалог происходит наяву, а не во сне, но Эймонд все продолжал жалить меня безжалостной правдой, к которой очень терпеливо, как на медленном огне, готовил все эти недели: — Но кто я такой, чтобы перечить воле богов? Это не столь важно. Властью обладает тот, кто убеждает в ней остальных. Это обман, тень на стене. Но даже маленький человек способен отбрасывать очень большую тень. И я отброшу свою, Люцерис. По справедливости посадив моего брата на трон. Так гласит закон Андалов и Первых людей: престол наследует старший сын короля. — Отвратительно, Эймонд, — пытаясь держать себя в руках, прорычала я, мечась то назад, то вперёд — всего на пару шагов. — Ты и твоя семья развязываете гражданскую войну, король делал все, чтобы сохранить мир в Вестеросе, только Джейхейрис I может сравниться с его миролюбивым сердцем, а твой брат взойдет на трон как человек, утопивший престол в братской крови. И все ради чего? Эпического портрета в тронном зале? Восхваляющей баллады в стенах трактира под задорные крики пьяниц и шлюх? Эймонд хранил молчание, как и самоуверенный, насыщенный какой-то искусственной гордостью вид, точно мне предстояло узнать кое-что более важное, чем его брат-узурпатор на троне моей матери. Но я не могла остановиться: — Конечно, тебя никогда не интересовали турниры. Ты ждал войны, чтобы показать себя, дядя. Вот чего ты хотел по-настоящему. Возможности, чтобы весь мир горел в той же агонии, что и ты. — Слова душили меня. — Для этого ты держал меня подле себя? Чтобы, когда придет время, использовать против моей матери?! — Где гарантии, что твоя мать не убьет моих братьев и сестру? Не переломит кости моей матери пастью дракона, когда явится в Королевскую гавань на своем драконе? — Грустно усмехнувшись, Эймонд сделал несколько шагов ко мне, но я отпрянула от него, как от огня. — Ты находилась в долгой изоляции от реальности, Люцерис. У тебя слишком доброе и нежное сердце, чтобы быть королем, лордом или мужчиной. Я даю тебе шанс. Когда Эйгона коронуют, мы раскроем двору правду о твоем женском начале, никому больше не будет дела до твоей репутации — ответственность ляжет на Рейниру. Тебе больше не придется прятаться. А я возьму тебя под защиту от возможных угроз как со стороны двора, так и со стороны твоей семьи. — О чем ты говоришь? — растерянно прошептала я осипшим голосом — горло болезненно сжалось. — Ты знаешь, о чем я говорю. — Таков был Эймонд — выражался расплывчато, загадками, жестокими шутками. Но я слишком хорошо его узнала, чтобы не понять по его взгляду, в котором было все: желание, нежность, надежда, жажда всего и сразу, — что он говорит о невозможном. — Любовь — это смерть долга, — после долгого молчания меланхолично припомнила я слова матери, прикрыла глаза, пытаясь проглотить застревающие стеклом слова в горле, но все же они сорвались, как первые капли дождя, грозящие бурей: — И я не готова к его похоронам. Свет нового дня — необычайно яркий, живой свет для печального дня — расцветал на стенах, постели и темной замершей фигуре. На бледном лице, на котором, как на холсте, схлестнулись несочетаемые краски: благоговейный испуг, переросший из гнева в нечто уверенное и непоколебимое. Широко распахнутый глаз моргнул, и Эймонд ответил тем же самозабвенно спокойным голосом: — Я понимаю. И уважаю твою непреклонность. В конце концов, такова ты, Люцерис. Но и ты тогда пойми меня. Я хочу защитить свою семью. И ты тоже моя семья. — Эймонд. — Я легонько качнула головой и сама сделала шаг, но на этот раз отступил Эймонд, скользнув взглядом к моему животу. — Я знал, что так будет… Поэтому лунный чай, который приносила тебе служанка, был пустышкой. — Нет, Эймонд, ты бы не посмел… — Мой голос опустел вместе с душой, сорвавшейся с обрыва его слов. — Ты бы не посмел. — И внутри меня все заклокотало, когда в его иронично распахнутом взгляде я прочитала: посмел. Мой кинжал находился за его поясом — быстрый взгляд по комнате — мой пояс с мечом пропал. Даже кувшин с водой и тот унесли. Эймонд предусмотрительно разоружил мою комнату от всего колющего-режущего. И пока взглядом я искала хоть что-то, чтобы напасть, оборониться — умереть? — он кинулся к выходу. Слишком поздно я среагировала. Слишком поздно рванула за ним. Двери замкнули с обратной стороны на засов, а мне, как обезумевшему зверю, оставалось только, раздирая глотку, рычать, кричать, реветь, проклинать и сдирать в кровь пальцы о дубовую поверхность. — Эймонд, открой! Открой немедленно! Не смей меня запирать! Ты не имеешь права! Не имел права так поступать! Выпусти меня! Я стучала кулаками, билась всем телом, как птица бьется о решетку клетки. Душераздирающие крики эхом разносились от сердца по комнате, по всей башне. Я сносила все, что попадалось под руку: книги, подсвечники, расчески. Рвала простыни и рубахи. Потрошила подушки, кружа в перинном танце, как в снегопаде. Но гнев мой не мог освободить меня. В конце концов я свалилась, запутавшись в разбросанной одежде. Лежала в сердце комнаты, распластав руки, беззвучно рыдала и била себя по животу — от бессилия, от злобы. Мой голос осип и сорвался на хрип. Силы иссякли, уступив место опустошению и смирению. Я была готова остаться так навсегда: засохнуть подобно цветку, спрятанному меж пожухлых страниц толстого фолианта. Эймонд, окончив увлекательное чтение эпической трагикомедии «Люцерис Веларион», опустил обложку, погрузив меня в недвижимую пустоту. Кто знает, как часто меня, засохший, способный рассыпаться в пальцах цветок, будут извлекать из книги, чтобы предаться ностальгии. Это был конец для меня. И началом конца для семьи. Я открыла глаза — передо мной пелена иссохших слез, а за ней склонялась надо мной незнакомая широкоплечая фигура — королевский гвардеец, — его плащ задевал моё лицо, а от грязных сапог явственно несло навозом и мочой — смрадом, которым был пропитан весь город, тонувший в королевских нечистотах. — Принц Люцерис, у нас очень мало времени. Прошу вас, поднимайтесь, я отведу вас на корабль. Явь грезилась мне сном, я бессмысленно таращилась на этого доброго незнакомца, который, устав ждать, опустился на колено и, подхватив меня под руку, аккуратно поднял на ноги. — Наш принц, Деймон Таргариен, оставил распоряжение на случай государственной измены. В замке все ещё остались верные вашей матери люди. Идемте же, мы должны успеть вас вывезти из Королевской Гавани до начала коронации. В пустом отупении я позволила надеть поверх ночной рубахи и бридж старые, засаленные рыбацкие шмотки, запоздало заметив ошарашенный взгляд гвардейца — лишь его шок привёл меня в чувство вернее пощечины. На груди моей не было повязок. Но отчего-то мне стало настолько все равно, что я только нервно рассмеялась и сама быстро запахнула провонявшую рыбой накидку, набросив на растрепанные кудри капюшон. По привычке потянулась к полу, где обычно небрежно ждал скинутый пояс с мечом — пусто. Мужчина снова довольно грубовато схватил меня за плечо и затащил меня в камин. Оказывается, в моей комнате располагался потайной вход, известный лишь Порочному Принцу. И некоторым его людям. Мы шли сквозь стылость темных, ничем не оснащённых коридоров, со всех сторон эхо приносило нам встревоженные, взбудораженные голоса «Король мертв», «Эйгона уже нашли», «Никого не впускать и не выпускать», «Стрелять на поражение во всех, кто попытается сбежать из замка». Мурашки кусали кожу. Мне было холодно — мороз пробирал до костей, — но пот струился по спине, вискам и шее, склеивая одежду с кожей. Тайные туннели, как и те, по которым меня когда-то водили дяди к борделю, вывели нас прямо в город, минув врата, которые, судя по всполошившемуся гомону, закрыли несколькими часами ранее. Стояла страшная давка. Простой люд негодовал, кричал и ругался. Кругом толкались Золотые плащи, многие из них верхом на конях оттесняли людской поток в сторону Мучной улицы. Гвардеец — имя его так и осталось тайной — буквально тащил меня за шкирку, чтобы не потерять. Мы пытались выбраться на свободную улочку, зажатую каменными домами, но и там стояли вооружённые люди, по обнаженным клинкам ясно давшие понять, что путей для отступления нет. Только вперед. Людская волна прибила нас к холму Рейнис, к берегу Мучной улицы, за которой располагалось Драконье логово. Когда мы, стиснутые меж потными телами, пересекли порог амфитеатра, гвардеец сунул в мои руки кинжал, точно прочитал мои мысли — здесь мой дракон, я могу выбраться верхом на драконе. Колоссальное сооружение покрывал огромный купол, по красоте и величию логово не уступало септе Бейлора. Но все заглушала людская вонь из пота, дешёвого трактирного эля и духоты — дышать было нечем, и мне казалось, что раньше золотого меча меня погубит удушье и давка. Наконец свершилось то, ради чего нас всех загнали — золотые плащи оттеснили народ, создав коридор для Его Величества, уверенно ступавшего к своему пьедесталу. Сильнее натянув капюшон на лицо, я взглянула на помост — вся партия зеленых, как их часто называли при дворе, как на ладони. Счастливые, гордые своим вероломством. Ярче всех, подобно остроконечной звезде, светились Алисента. А рядом — Эймонд, хранивший показное ледяное безразличие, словно все представление с высшей справедливостью не имело к нему никакого отношения. Он стоял сцепив руки за спиной, кичливо вздернув подбородок и смотрел в пустоту, которой виделся ему — любому члену королевской семьи — народ. Мой угрюмый спаситель дёрнул меня за рукав и кивнул головой в сторону — самое время, все ликуют, чествуя нового короля. Те мгновения, которые выпало мне пережить, сравнятся с шестнадцатью годами всей моей жизни. Даже изощренные испытания Эймонда ничто в сравнении с испытаниями, которые продлились, возможно, всего несколько быстрых, стремительных минут. Мы пробирались ко входу в Драконье логово. По памяти из детских воспоминаний, из редких приходов с Эймондом, чтобы напугать, унизить… Нас окликнули, попытались остановить. Завязался бой. Неуклюжий. Скомканный. Мой спаситель взял почти весь удар на себя, успев бросить мне чей-то меч — уже мертвеца, — и я ломанулась вперёд. Меня вело сердце, к части моей белой души, к Арраксу, чей жалобный вой взывал к своему всаднику. Я нашла его в одной из небольших пещер. Он, подобно придворной болонке, посаженный злыми людьми на цепь, рванул прямо ко мне, но цепи потянули его назад, сжавшись туго на шее. — Nyke kesīr, Arrax, iksos sȳz, sir nyke rūsīr ao. Я уткнулась лицом в серебряную чешую, вдохнула знакомый резковатый кислый запах, нежно провела рукой по трепещущему крылу, готовому рассечь воздух. Мои руки дрожали, но я с помощью меча, рубя им цепи, как дрова топором, освободила дракона, и быстро, под одобрительный драконий вой, сотрясший пещеру, забралась по веревочной лестнице в седло, и, когда в пещеру забежало несколько золотых плащей, натянула поводья, уверенным спокойным голосом отдав команду: — Drakarys. Свобода, которую ощутил мой дракон, передалась и мне. Ликование и чувство возмездия пламенем вырвалось из драконьей пасти, спрятав в клубах дыма закричавших мужчин. Дракон рванул по вопящим скрюченным телам, давя, ломая кости, а я качалась из стороны в стороны, привыкая к почти забытому ощущению слияния драконьей души. Я вела его той же дорогой, которой добиралась, по пути обнаружив бездыханное тело моего спасителя с перерезанной глоткой. Ты верно послужил короне, храбрый человек. Мы вырвались из пещер прямо под своды закрытого амфитеатра, посеяв хаос и панику. Я старалась вести дракона аккуратно, чтобы не задавить невинных под драконьими лапами, но в такой давке и суматохе это было так же невозможно, как простому человеку покорить небеса. Натянув поводья, как на резвом скакуне, я остановилась прямиком напротив сцены с застывшими, полными ужаса лицами, которые еще мигом ранее ликовали, наслаждаясь своей легкой победой. Даже холодный горделивый гонор спал с Эймонда Таргариена, уверенном в том, что я, подобно принцессе из наивных детских повестей, заточена в высокой башне. Его ошеломлённое безумие, отразившееся в вытянутом лице, широко распахнутом глазу и сжатых челюстях подогрели моё ликование. Но длилось оно недолго. Тот гнев, обида и злость, которые мерцали во мне искрой все сумрачные часы, передались второй половинке моей души — Арраксу. Дракон угрожающе взревел, разинув пасть: по жару, исходящему от его тела подо мной, я поняла, что жерло пламени готовится вырваться наружу. Я должна была их сжечь, это знал даже Арракс — моя драконья ипостась. Так должно было поступить сыну законной наследницы. Так поступил бы Люцерис Веларион. Но… Эймонд был прав: мое слишком мягкое для дворцовых интриг сердце сокрушительно сжалось, когда Алисента прикрыла собой Эйгона, а Эймонд рванул вперёд, точно мог отразить пламя собственным телом. Я натянула поводья в сторону и прокричала: — Arrax, daor, rȳbagon, sōvegon. Sōvegon adhirikydho! И дракон взмыл над всеми телами, вырвавшись в открытые бронзовые двери. От непривычки, от быстрого стремительного взлёта уши мои заложило. Прохладный ветер хлестал по лицу, драконьи крылья быстрыми взмахами создавали бушующие потоки воздуха, меня откинуло назад, но я крепко держалась в седле, до боли в пальцах вцепившись в поводья. Позади нас остался замок, Королевская гавань и люди, подписавшие себе приговор. Ты должен был сжечь их, — твердил внутренний голос, воспрявший против моей слабости, против моей человечности. Против моих чувств. Постепенно сердцебиение успокаивалось, дышать становилось легче, мысли выстраивались в стройную вереницу картин: я долечу до Драконьего камня, сообщу матери тревожные вести — не так я представляла нашу встречу после долгой разлуки, — и мы обязательно найдём выход из ситуации. Без крови. Без лишних смертей. Лил сильный дождь. Несмотря на ранний час, небо было серое, а море — тёмное. Я улетела далеко от берега, потерявшегося за плотными серыми облаками. Дождь все сильнее перекрывал обзор, приходилось часто моргать и щуриться, летя по наитию. Вдалеке сверкнула яркая молния. Я спустилась чуть ниже, вынырнув из облаков, приглядевшись к просторам, к далекому берегу. Лететь оставалось не так долго. Над нами пророкотал гром. Нет, не гром. Слишком долгое, знакомое звучание, похожее на драконий рев. Со сжавшимся от догадки сердцем я подняла голову, увидев над облаками исполинскую длинную тень. Огромная зловещий морда вырвалась из пыльных облаков и разинула пасть. Я уклонилась, и поток пламени ушёл в пустоту, к морю. Вхагар. Никогда ранее я не видела Вхагар в действии. Последний раз, когда старая свирепая драконица рассекала небеса, покидая Дрифтмарк, мне было всего девять лет. Она была так огромна, что казалась парящим в небесах огромным кораблем, если не целым замком. В пещерах, когда Эймонд приводил меня на унизительное представление, она сидела на цепи и билась головой о каменистый потолок, не помещаясь, не вписываясь. Жар её пламени был так опасен, что, даже уклонившись, я ощутила его ожог на всем теле. Точно меня закинули в печь вместо хлеба. Бросили в камин и тут же вытащили. Но несмотря на грозность и опасность старой драконицы, на моей стороне оставалось преимущество: скорость и ловкость молодого и небольшого юркого дракона. Мы лавировали вдоль неповоротливого грузного дракона, ныряли под брюхо, выныривали из-под хвоста. Вхагар свирепела, неиствовала, что с ней играет недостойный для схватки малец. Рев драконицы вторил оглушающему грому, я, едва не потеряв поводья, выскользнувшие из рук, успела зацепиться за шею своего дракона — в этот момент Арракс вновь увильнул, когда на его хвосте чуть не сомкнулись острые зубья, и тогда дракон вопреки моим приказам низверг пламя прямо в морду Вхагар. Это и стало ошибкой. Этого гордая драконица снести не смогла, и как бы я ни пыталась уйти от погони, взмыть к небу по прямой, скорее, как можно скорее, прямо под нами, подобно пропасти, разверзлась пасть. Я потеряла опору, меня вытолкнуло из седла, обдало жаром драконьего дыхания, боковым зрением я успела заметить окровавленные клыки, перегрызшие горло Арраксу пополам — так, что тело его разломилось на две части… а меня ждал полет в неизвестность. Я заскользила прямо по чешуйчатой шее, пальцы хватались, сдирали драконью «кожу». Вмиг даже эта опора пропала под моим телом, и я ощутила невесомость, выбившую из меня весь дух, — некто схватил меня за запястье, и мое тело глухо ударилось о чешую. — Люцерис! — Крик доходил до меня глухо, тихо, но я знала, кому он принадлежит, пыталась разобрать хоть слово за звоном в ушах и шумом дождя. — Держись крепче, ты ведь очень сильная, Люцерис. Мои пальцы никак не могли зацепиться за мокрую от ливня веревочную лестницу, а из-за скорости, с которой Вхагар рассекала облака, мне было сложно подтянуться на руке дяди. Так и болталась я в воздухе — безвольная, бессильная. В глаза стёклами бьёт крупный дождь. Ни вдохнуть, ни выдохнуть — грудную клетку сдавило, точно на теле моем сомкнулась драконья пасть. И все же… И все же обеими руками я схватилась за руку дяди, молясь Семерым, чтобы не утащить его на дно темных вод вместе с собой. И вот он рывок, со всей силой, с ревом, моим, Эймонда и даже Вхагар — её крик сотряс небеса громче грома, — дядя вытянул меня на шею драконицы, одной рукой со всей силы держась за седло — поводья он обмотал вокруг запястья. Ничего практически не видя, я хваталась за все сразу: мокрую ледяную чешую, скользкую кожу плаща, за края седла — до тех пор, пока не без помощи дяди смогла выровняться, перекинуть ногу и сесть в седло впереди Эймонда. Я хрипло и часто дышала: мои лёгкие выталкивали обратно весь заглоченный наэлектризованный кислород. Казалось, ещё несколько таких глубоких панических вдохов, и меня вывернет наизнанку. Голова шла кругом, небо и земля смешались в одну темно-серую беспроглядную полосу. А драконица все набирала и набирала высоту. Эймонд полностью вернул контроль и снова умело руководил драконом, пока тот плавно летел, вздымая широкие крылья, взбивая пепельные облака — к узкой полоске света. Еще рывок — и мы вырвались из дождливого чада, к яркому лимонно-желтому диску солнца на светло-голубом небосводе. Я болезненно прищурилась и заворочалась на месте, только сейчас ощутив руку дяди на талии — так крепко обнимавшую, что мне стало больно. Там, за облаками, скрывались волны, уносящие моего дракона к берегам. Сердце моё сжалось, но на этот раз не от страха, а от тоски и горечи утраты. — Арракс, — слабо просипела я — в тихом небе я едва не оглохла от собственного голоса. — Его больше нет, успокойся, — невероятно спокойным голосом отозвался Эймонд, но в его вибрации слышался стук зубов — от холода, паники и страха. — Успокоиться! Ты едва не убил меня! Убил моего дракона! Отпусти меня! Отпусти немедленно! — Куда? В море? — жестокий невротический смешок. — Уверена? — Ссади меня на ближайшем берегу! Я все равно доберусь до матери! Пешком, если нужно! — Я сам отвезу тебя на Драконий камень, — не терпящим возражений тоном заявил Эймонд, разматывая поводья с руки, и я заметила окровавленные полосы на его запястье от впившихся в кожу до костей веревок. — Но… — растерялась я, не веря его словам — неправдоподобным в той партии игры, в которой мы очутились. — Твоя мать все равно рано или поздно узнает. Эйгона короновали — это факт. Доложишь ей как гонец и передашь послание короля: преклонить колено. — Никогда! Никогда моя мать не преклонит колено! Она законная королева! — Самый ближайший берег — Драконий камень. Успокойся. Твой выбор не так велик: позволить мне довезти тебя или спрыгнуть в море. Нет, был еще третий вариант: достать кинжал, воткнуть его в дядину глотку и сбросить с Вхагар, заполучив в свое распоряжение мощнейшего из драконов — серьезный перевес в сторону матери на весах власти. Но… Мы оба знали, что я никогда это не сделаю. Как и то, что Вхагар никогда не покорится мне. — Ты хотел убить меня, — бессильно прошептала я, устало склонив голову. — Только напугать и остановить. Я не думал, что так выйдет. У меня не было иного выбора, кроме как смириться. Похоронить себя в шипящей морской пене, как и подобает Велариону — ложь, — или вверить себя в руки почти-моего-убийцы. Я слишком устала, меня клонило в сон, качало из стороны в сторону от каждого неповоротливого движения старой драконицы, чья пасть едва не стала мне могилой. В конце концов, изнеможенная, я откинулась на грудь Эймонда и отключилась, как мне казалось, всего на мгновение. Когда я открыла глаза, небо приобрело нежно-персиковый оттенок, солнце под нами неуклонно садилось на горизонте спокойного моря. Моря, что под грозным драконом окружало нас шире бескрайнего неба. Никаких земель, никаких берегов. Я запаниковала, заозиралась по сторонам, вцепилась сначала в руку, намертво прижатую к моим ребрам, а затем — в крепко сжимающую поводья. — Эймонд! Эймонд, куда мы летим? Ты сбился с курса! Но Эймонд молчал, только прижал моё гуттаперчевое от усталости тело крепче, я обернулась настолько, насколько позволяла поза, чтобы увидеть, как взгляд фиалкового взгляда устремлен вдаль — то щурится, то трепещет веко. Уже подсохшие волосы все равно змеились волнистыми концами на правом плече. Даже я успела подсохнуть под прямыми лучами солнца, и если взять в расчёт положение солнца, мы летели уже долгие, долгие мили… Сумерки накрывали море, облака, точно портьеры сцены, скрывали небо, а Вхагар медленно опускалась к дикому песчаному берегу. Ни домишек, ни людей. Только голые дюны и солёный бриз. Крылья тяжело били по воздуху, Эймонд натянул поводья и, выкрикнув «Vhagar, jiōragon ilagon», медленно спланировал на берег. Лапы Вхагар с тяжестью ударили о землю, вибрация приземления отдалась по всему телу, едва не подбросив меня в воздух, но Эймонд, явно привыкший к грубому приземления, удержал меня на месте. Поднялось песчаное облако, перекрывшее обзор. Попавшее в ноздри. Я чихнула. Эймонд наконец отпустил поводья, и я первая, с каким-то паническим самозабвенным порывом потянулась к веревочной лестнице, быстро, дважды попав ногой в пустоту, едва не свалившись, спустилась на песок, поглотивший меня по самые щиколотки. Это не Драконий камень. И уж точно не Королевская гавань. Было в диких погруженных в вечернюю темноту просторах нечто чужеземное. — Где мы, Эймонд? Куда ты меня затащил? — Мы в Пентосе. — Что ты наделал? Я бессильно упала на колени, ночь была темна и густа, я едва различала очертания Эймонда, приземлившегося с лестницы рядом со мной. — Люцерис Веларион мертв, — непоколебимо и высокомерно заявил он. — Его вместе с драконом убил собственный дядя. Страшная смерть, которая придется по вкусу придворным шутам, чтобы слагать из нее страшные легенды. Я, не веря, подняла взгляд, Эймонд стоял надо мной подобно монументальной статуе — высокой, мраморной, горделивой. Хвост платиновых волос отброшен на правое плечо, плащ грозно висит на его фигуре и полами развевается по ветру в вихре песка. — Что ты такое говоришь, Эймонд… — Люцерис Веларион мертв, тебе не нужно вставать ни на чью сторону. Ты можешь быть самой собой. Вместо болезненного спазма меня охватил нервный смешок, я сильнее согнулась над песком, едва не припав к нему лбом. — Что ты несешь, Эймонд! — гневно закричала я и тут же подскочила на ноги. — Как я могу! Я не могу бросить мать, когда твой брат узурпировал трон! Ты просто пытаешься выиграть время! Но выплюнутые в его непоколебимое лицо обвинения оставили Эймонда хладнокровным. Он продолжал стоять надо мной, скрестив руки за спиной, и смотрел с насмешкой, мерцающей в его единственном глазу. Впервые я наконец-то по-настоящему ощутила от него опасность, которую он представлял для моей жизни. Он уже убил меня метафорически. И кто знает, не станет ли погибелью в смысле физическом. Он даже не раскаивался в убийстве Арракса. О Семеро, он смаковал, точно его драконица, пущенную кровь. И не мог этого скрыть. Как и предвкушал кровь будущую… Я скосила взгляд и встретилась с вертикальным значком на моргнувшем глазу. Склоненная голова Вхагар маячила так близко, одно слово и её пасть в этот раз сомкнётся на мне, переломав пополам, а может, и проглотив целиком… — Твоя мать все равно узнает. Зачем тебе участвовать в её политических играх? — Сказал человек, посадивший брата на престол. Я же все равно вернусь! На корабле! Ты не сможешь удержать меня силой! — злостно прорычала я и хотела ринуться прочь, на поиски городских поселений, но Эймонд схватил меня за плечо. — Я не хочу с тобой сражаться, — процедил он гневно. — Но если ты вернёшься, этого не миновать. Позволь всему разрешиться без тебя. Война неизбежна, Люцерис. И чья-то семья окажется полностью вырезана, оставив после себя лишь сюжет для трактирной баллады. И ты прекрасно понимаешь: народ всегда хотел видеть на престоле мужчину. Даже твоя мать это понимала, когда выдала тебя за мальчика. — Это нечестно. — Мой голос дрожал, вся я дрожала, ненавидя себя за то, что находила резон в его словах. — Подумай сама, законнорождённые дети Рейниры постепенно подрастают. Как думаешь, кого ей, чтобы закрепить права на трон, выгоднее иметь в наследниках? Бастардов или законнорождённых детей чистой драконьей крови? — Его слова звучали спокойно, устало, даже его пальцы на моем локте только создавали видимость хватки. — Моя мать никогда не причинит мне вреда. Ни мне, ни моим братьям, — уверенно отрезала я, выскользнув из его пальцев. Эймонд усмехнулся. — Допустим, но ты не можешь быть уверена в других подрастающих братьях, которым может не прийтись по вкусу мысль, что их, чистокровных, оставят на втором плане. Гражданская война лишь вопрос времени. Никогда ни тебе, ни Джекейрису не сесть на трон. Но я даю тебе шанс. Шанс на новую жизнь. Шанс на свободу, которую ты искренне желала. Он устремил взгляд к чужим землям — а я вслед за ним, и по спине моей пробежал холодок. — Кем? Эссовской шлюхой? Что я буду делать на чужой земле, Эймонд? Об этом ты подумал?! — Это временная мера. Уверен, ты найдешь применение своим талантам. — Лучше убей меня сейчас, если не хочешь, чтобы мы столкнулись в сражении. Утром же я найду способ проникнуть на корабль и вернусь в Вестерос. Я наймусь матросом, но не останусь на чужой земле! — Я сам заберу тебя. Я опешила. — Когда все уляжется, когда я закреплю право Эйгона на трон, я вернусь за тобой. — Он приблизился в вплотную, нежно скользнул мозолистыми пальцами к моим предплечьям, прижался лбом к моему лбу, и мои глаза заволокла пелена слез. — Дождись меня, прошу тебя. Я дам нам мир, где не придется таиться по углам. Мы сыграем свадьбу. Настоящую валирийскую свадьбу. И я верну тебя на Вхагар как свою жену. Я тихо всхлипнула, качая головой, его пальцы ласково собирали мои слезы со щек, а я не могла найти в себе силы поднять взгляд, только перехватила его руку, дотронувшись до жутких синяков на запястье, до свежей раны с засохшей почерневшей коркой, поцеловала его ладонь с внутренний стороны и прижала к своей щеке. — Тогда останься со мной. Пожалуйста. Не будем участвовать в этой бойне. Давай умрем и возродимся вместе, — сорвавшимся на плач голосом молила я. Эймонд взял мое лицо в свои ладони — всю меня — посмотрел в мои глаза и грустно улыбнулся. — Ты ведь знаешь, что мы слишком похожи. Ценим долг перед семьей и ни за что не отступимся от своих слов. Он поцеловал меня целомудренно в лоб, щеку, а затем в губы — горьким, печальным, меланхоличным поцелуем, на котором осели соленые, как морской близ, слезы. Я не могла отпустить его, но он отпустил меня. Резко отвернувшись, чтобы побороть последнее искушение, извлек из-за пояса мой меч, воткнул его острием в песок, затем зацепился за лестницу и вскарабкался к седлу. — Когда я вернусь, я пролечу над всем Пентосом, чтобы ты смогла увидеть меня. Смотри всегда в небо, Люцерис. Я буду ждать тебя на этом берегу. Только смотри в небо. Лапы Вхагар оттолкнулись от земли, подняв новый песчаный вихрь, а я бросилась к морю, вошла в его воды по колено, побрела вперед, пока не погрузилась по самые плечи, почувствовав тошноту от качки, но продолжила кричать в темное небо, забравшее моего дракона: — Не смей бросать меня здесь, Эймонд, не смей! Но волны прибили меня обратно к берегу, окончательно отринув морского принца.

***

Я не знала, кто я. Похоронив Люцериса Велариона, сына моря и пламени, я осталась пустой оболочкой. Без дракона. Без имени. Без роду. Лишь глядела вечерами в даль Узкого моря, как уходят на постылых волнах корабли, к Вестеросу, к родине. Но была ли та земля, не принимавшая меня настоящую, моей родиной? Никогда я не дышала полной грудью ни в Дрифтмартке, ни на Драконьем камне. Ни тем более в Королевской Гавани. В отличие от Эссоса. Эластичные бинты больше не сковывали мою грудь — полушария тайны, которых отныне я не стыдилась. Я не понижала через силу голоса. Не прятала за высокими воротниками горла. Не хоронила под бархатом одежды тело. Не скрывала, в конце концов, саму себя. Здесь были иные порядки, с одной стороны — вольные, но с другой — дикие. И как ни посмотри, а женщине на любой земле отводилась не лучшая роль. Первое время каждый уважающий свое эго вооруженный мужчина считал своим долгом оспорить мое право на ношение меча. Многих из них я лишила конечностей — без удовольствия. Просто тот, кто поднимает оружие на другого человека, должен быть и сам готов заплатить цену. Своим телом. Своей жизнью. Мне нравился теплый, но влажный климат вольного города. Нравились их легкие, воздушные ткани, не сковывающие движений. Порой я разбегалась, как беспечный мальчишка, каким была долгие годы. Я быстро нашла работу, принесшую мне ночлег и пропитание. Благодаря коротким дракам на улочках возле базаров и таверн. Меня приметила жена местного зажиточного купца и великодушно предложила работу — её рыцарем. Когда эта роскошная женщина, чья оливковая кожа переливалась в свете безжалостного южного солнца, восторженно протянула мне руку, я, не в силах поверить своим ушам, едва не расплакалась. Она знала, что мы с ней едины началом. Но не чуралась вверить свою драгоценную жизнь в мои не слишком крепкие руки. — В том, что ты женщина, есть своя прелесть, — говорила эта благородная дама, поправляя полупрозрачную, сверкающую драгоценными камнями шаль. — От одного телохранителя мне не понадобится другой телохранитель. Ты никогда не притронешься ко мне. Владыка Света неспроста послал тебя мне судьбой. Я могла накопить денег, чтобы получить место на корабле и вернуться в Вестерос. К матери. Чтобы быть с ней бок о бок, сражаясь за её право на трон. Клянусь Семерыми — Воином и Матерью — в этом состоял изначальный план. Но чем больше проходило теплых ночей, чем откровеннее мне открывался этот вольный, необычайный мир, тем сильнее я сомневалась… Что я могу сделать? Из запоздалых сплетен и слухов, из которых с трудом удавалось вычленить благие вести, я знала, что драконы сошлись в танце, как когда-то шептала Хелейна, слишком занятая шитьем, чтобы поднять голову. Ей не нужно было видеть. Если я вернусь и окажусь на поле брани против Эймонда, хватит ли мне духу и в этот раз поднять против него меч. Хватит ли сил притворяться после того, как я вкусила свободной жизни без тайн и страха. Без страха быть застигнутой такой, какая я есть. Но я тосковала. По ласковой матери. По чутким братьям. По всепонимающему Деймону. И самое главное — по Эймонду. Мое тело, коим руководило сердце, предавало разум. Он приходил ко мне во снах, мерещился в толпе серебряными волосами, чудился драконом над дымными тучами в дождливые дни. Я часто смотрела в небо, пока следовала за моей госпожой, — пускай слепило солнце, пускай щипал дождь — я искала, я ждала. Что сейчас над нашей тихой гаванью ляжет тяжелая величественная драконья тень. Но тучи расходились декорациями, обнажая пустую сцену. А солнце садилось за горизонт, встречая очередной одинокий вечер. От прошлой жизни мне осталось то, что может отобрать только время, — воспоминания, за которые я цеплялась как за песчинки, ускользающие меж пальцев. Его прикосновения жили на моей коже. Они отпечатались подобно невидимому воску, ощутить который способны были лишь мои пальцы. Я искала ими каждый остывший след поцелуя, где бы он ни был оставлен: на губах, плечах или лоне. Никто никогда не трогал меня так, как Эймонд. Никто никогда не целовал меня так, как Эймонд. Он был насмешкой судьбы. Судьбы, избравшей жанром моей жизни трагикомедию. Мне оставалось только искать за закрытыми веками быстрые пылкие сцены, лежа в постели, под пологом тонких тканей, пока руки мои были руками Эймонда. Жадными, но ласковыми. Проникающими в меня, в каждую часть меня, то быстро, то медленно. А экстаз, бьющий стрелами наслаждения в живот, сердце, голову, разливался стремительно, стоило под веками вспыхнуть яркой картинке: белые, как платина, волосы на моих бедрах, пока язык быстро-быстро ласкает мои истекающие нектаром желания складки. И в этом ветре ностальгии я слышала редкое откровение, которое однажды нашептал мне Эймонд, когда мы, разомлевшие, крепко обнявшись, остывали на тёплых простынях: "В детстве я был напуган из-за того, какие чувства ты во мне вызывала". Меня приручили. И я чувствовала себя брошенной, тоскующей по всаднику драконицей. Но я была мертвым драконом. Западный ветер приносил вестеросский шепот. О чужеземной гражданской войне. О двух кланах драконов, как их здесь называли, вцепившихся друг другу в глотки за право на трон. Были в этих песнях бардов и истории об Одноглазом Принце, Убийце Родичей. О зловещем драконе, пожравшем родную плоть и кровь. Дядя, не пощадивший племянника, забравшего ребенком его глаз. О, местные пройдохи приходили в восторг от жестокой своей иронией истории – особенно от куплета, повествующего о порочной связи убийцы и его жертвы. В каком восторге оказались бы они, узнай, что та самая жертва пьет вино за соседним столиком. Такая же несуразная ирония настигла меня на улицах, заполненных красными черепичными домами, когда я сопровождала госпожу к местной портнихе. Я приметила его сразу — призрака детских воспоминаний. Высокий, темнокожий, платиноволосый, но коротко остриженный. В фривольной местной одежде, но с тяжелым мечом на перевес. Он искренне улыбался и смеялся, шагая под руку с другим мужчиной. Я оставила госпожу у портной, где она снимала мерки для нового платья, отпросившись на полчаса, чтобы проверить, убедиться, что мне просто показалось. Слишком много годов впало в устье реки времени, чтобы не обмануть мои глаза. Но я последовала за мужчиной, в котором, с каждым шагом приближаясь, узнавала того, кто не мог быть живым. — Лейнор! — не выдержав, окрикнула я. — Лейнор Веларион! Мужчина остановился и быстро обернулся. Удивление, страх, шок — они сверкали подобно крохотным драгоценным камням в его темных глазах. И неожиданно он побежал. Прочь от меня. Кинувшейся ему вслед. Призывающей остановиться. Но призрак моего морского отца оказался шустрым. Он перевернул коробки с апельсинами, через которые я не успела перепрыгнуть, растянувшись на фруктах, и скрылся в шумной толпе. Следующая наша встреча состоялась на его правилах. Сопроводив госпожу домой, я возвращалась к неподалеку снимаемой в трактире комнатке. И там, в ночи, соратницы грабителей и убийц, из ниоткуда к моему горлу прижали кинжал. — Кто ты? — грозным, тяжелым голосом прорычал он мне на ухо, стоя за моей спиной. Сталь впилась в мое горло, и я примирительно подняла руки. Я знала, что это он. Узнала по голосу. Странно, до этого никогда не могла его вспомнить, сколько бы ни пыталась, но стоило услышать вновь… — Тот, кем я была в прошлой жизни, давно мертв, как и вы, отец. Кинжал у моего горла дрогнул, его владелец был обескуражен. А я, дотронувшись за руки, держащей рукоятку, осторожно повернула голову. — Это я, Люцерис Веларион. Твоя дочь. Даже в сумерках шумной ночи было видно, как быстро открываются и закрываются его веки, точно он пытался прогнать болезненное видение. Кинжал скользил у моего горла, не решаясь впиться в плоть. А я… я полностью развернулась к отцу, лицо его выражало такую гамму эмоций, какую не смог бы передать ни один королевский зодчий: от неверия до испуга, от испуга к удивлению, которое постепенно переросло в нервный смех, а затем и в счастливую улыбку. Мы оба стояли посреди улицы и громко хохотали, схватившись друг за друга, пока не нашли в себе силы для родственных объятий. — Ты все-таки выросла настоящим рыцарем, — сквозь слезы прошептал отец, прижимая меня крепче к своей груди. Всю оставшуюся ночь мы провели в трактире, за крохотным столиком, едва способным уместить нескончаемое количество кружек эля и медовухи, которые мы пили и пили за здоровье, за свободу, за счастье, за… за все и сразу! И предавались бесконечной ностальгии, плавно перетекающей в долгие красочные истории непростых двух судеб. — Подумать только, ты была такой крохой! — умилялся Лейнор, пытаясь рукой указать мой рост параллельно шатающемуся столику. — С такими милыми кудряшками. — Отец не выдержал и, сощурив глаза, попытался изобразить из пальцев мои детские завитушки, чем заставлял меня прятать улыбку за сколотым кубком. — Тебя правда было не отличить от мальчика, я порой и сам забывал, что ты родилась девочкой. Но… — Лейнор осекся, удивленно заморгав. — Выходит Рейнира раскрыла правду о… — Нет, — перебила я, поморщив нос, и прочистила горло, в моих глазах с каждым часом двоилось все сильнее. — Я так и жила все годы под видом мальчика. Только недавно решилась отбросить все. Я поняла: не важно мужчина я или женщина. Я это просто я. Такая, какая я есть. Со своими желаниями, страхами и стремлениями. Это ведь так просто. Наконец-то перестать отрицать себя и просто жить. — Понимаю! Как же я тебя понимаю! — застучал выразительно кулаком по столику отец. — Но как ты попала сюда? Всем известно, что из Вестероса ведет только один путь… — Эймонд принёс меня верхом на драконе, — прочистив горло, неловко ответила я. — Эймонд, — протянул Лейнор, смакуя имя, такое знакомое, но уже далекое для него. — Это один из детей короля? Черт, я вечно их путал, они все были на одно лицо и волосы. От смеха я подавилась элем, как же мне не хватало его непринужденности. — Это не тот мальчишка, которому ты выколола глаз? — наконец-то вспомнил Лейнор и даже пятерней ударил довольно по столу. — Ага, и который девять лет назад сломал мне нос, три месяца назад лишил девственности, а перед тем как бросить — сделал предложение руки и сердца. — Даже так, — многозначительно протянул Лейнор, сощурив глаза, вокруг которых собрались глубокие морщинки. А я, смутившись, кивнула. — Просто на заметку, я знаю нескольких жрецов, которые могут поженить вас по древней валирийской традиции. — Отец, — возмущенно вспыхнула я и в шутку ударила его по голени. Отец театрально заохал и заахал, потирая ушибленное место. В момент воцарившейся тишины, когда стих и наш смех, до нас донесся чужой пьяный разговор. Сплетающиеся в едино сплетни, слухи и вести — одно от другого порой и не отличишь. Мы притаились, вслушиваясь в оживленную речь. Несколько моряков, едва ворочавших языками, бурно обсуждали, что, пока Убийца Родичей сжигал заживо всех Стронгов в Харренхолле, Мейгор с сиськами узурпировала трон. Внутри меня, подобно драконьему пламени, заклокотал гнев, я сжала кулаки и едва не вскочила с места, но Лейнор вовремя удержал меня за запястье и покачал головой — не надо. — Думаешь, это правда? — шепотом спросила я. Не знаю, кого больше — Лейнора или себя. — Что именно? Что твою мать называют Мейгором, или что человек, о котором ты только что говорила, истребляет одну из твоих семейных линий? Я поморщилась, спрятав дрожавшие губы за медовухой. Кто знает, на что способна убитая тоской мать, потерявшая в один день двух дочерей. — Война — странная вещь, Люцерис. Вынуждает поступать не так, как правильно, а так, как должно. А с некоторых срывает маски, вскрывая нелучшие качества. — Эймонд привез меня сюда, чтобы мы не оказались по разные стороны поля брани. Он буквально развязал войну моей мнимой смертью. А прикрылся тем, что гражданской войны не избежать, что пускай она вспыхнет раньше, чем позже. Облокотившись о стол, Лейнор хранил молчание, а на лице его, подобно тени от свечи, играла усталая улыбка. — Может, он и прав. Слишком много зла и обиды накопилось в драконьей крови. Королям нужны титулы, героям — слава. А просто людям — смысл жизни. — Я думала вернуться. В Вестерос. Думала. Но не уверена, что хотела. Не тем, кем я была раньше. Люцерис Веларион мертв. Я возьму имя Стронг. Люцерис Стронг. Меня всю жизнь оскорбляли фактом моего происхождения, так может, пора сделать очевидное своей сильной стороной. Ты ведь не обидишься? — Нет, конечно, нет, — отмахнулся Лейнор и сильнее сжал мое запястья. — Так значит, Люцерис Стронг вернется в Вестерос, чтобы вступить в войну? — Кто знает. Пускают ли женщин на военные кампании. Даже в броне. — У любой закономерности есть прецедент. — И я так говорила! И я им стану. Первая женщина-рыцарь. Можешь себе представить их лица? Лейнор засмеялся и добавил с той же теплой, отеческой улыбкой: — Мы имеем право быть теми, кто мы есть.

***

Годы разожгли обиду Эймонда из маленькой искорки в костер, а из костра — в пожарище. И сейчас этот огонь вышел за пределы моей жизни. За пределы стен замка. За пределы королевской крови. Он готов нести хаос и разрушение, пока не искалечит мир по своему образу и подобию, чтобы не чувствовать себя калекой. Разрушенный, он сможет чувствовать себя живым только среди руин. И я не могла отрицать, что из сотен мелких искр к последней была причастна я. Таргариены не просто подобны драконам, они и есть драконы, а драконы и есть они. С самой колыбели мы растем, прижимаясь к драконьему яйцу вместо материнской груди, мы взрослеем подле своих драконов, и сложно сказать: кто у кого перенимает часть души. Они едины. Немудрено, что драконье яйцо Эймонда не вылупилось маленьким, чешуйчатым чадом — боги все предусмотрели, его ждала Вхагар — самая старая, сварливая и большая драконица в Семи Королевствах. Вхагар оправдывала свое имя, названная в честь древнего валирийского бога войны. Выжившая в более чем сотни битвах, расплавившая десятки тысяч рыцарских доспехов, превратившая сотни домов в пепел, она избрала своим всадников такого же одинокого, жаждавшего сражений человека. Эймонд — блуждающий по замку призрак, и она — Вхагар — призрак Древней Валирии. Оба они не знали пощады. Но оба наполняли легкие пеплом. Когда-нибудь, в минуты покоя и счастья, ты вдруг почувствуешь вкус пепла во рту и поймешь, что долг уплачен. Люцерис Веларион чувствовался вкусом пепла на моем языке. А скоро к его пеплу примкнет прах всей моей семьи. И не важно, будут ли это черные, зеленые или обе сцепившиеся партии, погрязшие в вязком болоте из бесконечной паранойи и жажды власти. Почему-то, зная изощренность богов, склонных к жестокой иронии, я была уверена: трон займет тот, кто к нему никогда не стремился. Я не желала участвовать в этой бойне — язык не проворачивался назвать это безумие крови и пламени битвой. Любовь — смерть долга. Но я не могла предать ни долг, ни любовь. А потому мне оставалось впервые в жизни выбрать только себя. Я знаю, что продолжу смотреть в небо в поисках исполинской тени над вольным городом. Продолжу вслушиваться в вой ветра, который часто путала с драконьим ревом. Я продолжу ждать в самых глубоких задворках моей души — мое сердце навсегда останется наполненным пламенем Эймонда Таргариена. Умом я понимала, что тело мое ведет себя не как обычно, и меня ждут большие, серьезные испытания. Мы оба по очереди вырезали и наполняли друг друга частями самих себя. Я забрала его глаз — Эймонд забрал мое сердце. Я заполнила его пустоту — он вырезал из меня Люцериса Велариона. Теперь на свет предстояло появиться нашему общему плоду из бесконечно долгой ненависти, но короткой и яркой любви. Как жаль, что мы часто любим наспех, когда вражда способна длиться бессмысленно долгие года.