Прятки

В детстве ни один день не проходил мирно, стоило ему выйти во двор. Причин тому было полно. Мало того, что он был рыжий-рыжий-конопатый, так ещё и звали его Антон. Поэтому первый же день на новом месте ознаменовался разбитыми кулаками и коленками. Так вот он пришёл в новый двор, новый дом, город. Со временем все приняли его за своего. Здесь он и вырос в такого же рыжего, в царапинах, с плоскими губами и внимательными глазами парня в чужой восьмиклинке. Это было первое, что Антон вспомнил, оказавшись в этой странной квартире. Новое место приживалось через старые воспоминания. После они наплывали на него внезапно, по одному, и он вспоминал маму, вечно бледную, тогда ещё жившую рядом с ним, истеричную и любимую, у которой тряслись руки, когда она гладила его по волосам. Вспоминал школу, солнечный асфальт под ногами, пинающими полусдутый мяч, и школьный двор и белые вишни по весне. Одноклассников, с которыми он стибзил сигареты из соседнего магазина и пытался в первый раз закурить, прячась за гаражами, весёлый и напуганный. Вспоминал, как пару лет спустя они, уже девятые-выпускные, стояли на балконе шестнадцатого этажа в каком-то случайном доме и курили, и смотрели вниз. С балкона открывался вид на овраг и все дома в округе. Они были как дежурные на наблюдательной башне. Воспоминаний всплывало много, но ни одно из них не рассказывало, как же он оказался здесь. Поэтому, вместо того чтобы помогать ему освоиться в этом новом мире, они отдаляли его от него. Он вспоминал пацаненка, школьника, но чем дальше - тем сложнее было вспомнить недавнего, нынешнего себя. Словно в памяти вставал образ чужого, давно уже далёкого человека. Впрочем, новое обиталище, эта странная бесконечная квартира была интуитивно ему знакома. Те же люди, понятные, простые, та же кухня, куда стекаются все эти люди. И обычный, в общем-то, давно родной коридор: потеки на стенах, расклеивающийся клетчатый пол с пузырьками воздуха. По обеим рукам - вереница дверей, что придаёт сходство с поездом. Но не с восточным экспрессом и бархатными ковриками, а с полуденной электричкой Москва-Бирюлево-Товарное. И не страшно, что в вагоне по бокам - окна, а не двери, - потому что в этом доме все всех знают, и нетрудно догадаться, что происходит за каждыми закрытыми дверьми. Ещё большее сходство с окнами им придавало то, что в окно электрички можно вблизи смотреть, как в зеркало. *** Дни и ночи шли, и Антон всё больше погружался во что-то прошедшее, вспоминал, вспоминал, и собирал по кусочкам себя-прежнего. Сначала он собрал счастье. Счастье — это очень просто. Берёшь гитару, зовёшь корешей, подговариваешь знакомого бомжа у пятерочки купить балтику, залезаешь на забор неподалёку и срываешь яблок из соседского сада - и можно идти. Заходи в любой подъезд какого угодно дома, если приебётся консьержка - говори, на день рождения к такому-то. А потом - скрипучий лифт, предпоследний этаж, каменные ступеньки, Филлип Моррис, лето. И больше ничего не надо. Такая вот была лирика. Вертел он ваше будущее и будущее этой страны. Он не сдал экзамен по русскому, зато на районе мог договориться с кем угодно. Он умел свистеть так, что кошки разбегались прочь и прятались под балконами первых этажей, он ходил где хотел, спал, когда хотел, хохотал, поджигая с другом его повестку и прикуривал от неё, и возможно когда-нибудь нашёл бы какую-то работу. А ещё у него была Вика. Маленькая, смешная, острая на язык, она в полушутку ругала его, когда он опять прогуливал школу и закашливалась от первой тяжки. Она носила короткую футболку, читала ему «1984», сидела на ступеньках подъезда с грацией кошки, и готовилась к экзаменам. Он её обожал. Он выигрывал в лесенку и висел на турнике, как летучая мышь, под её восторженный смех. Он научился тырить и чинить, он знал всех и вся, помнил, где можно что-нибудь купить без паспорта и чертил свою карту города по номерам отделений. Он не знал своего отца. Когда мать зажила со своим новым подонком, он стал жить у бабушки в квартире напротив. Теперь она могла не бояться и не прятать свои заначки в наволочку. Лисёнок вырос и превратился в лиса. Ему было четырнадцать. *** Рыжий знал, что люди в этом доме делятся на две категории. Первые играют. Вторые пьют. Это в лучшем случае. Так или иначе, вторым типом были те ребята, которые ежедневно, планомерно спускались на дно, и их часто можно было найти в нижних отсеках шкафов, лежащих поодиночке, с глазами навыкат или с затянутым рукавом. Он не раз наблюдал, как хорошенькая девчушка, попав в это место за неделю-две превращалась в бледное, постаревшее на 40 лет чудовище с жирными волосами, сиплым голосом и тремором. Кого-то они ему противно напоминали. Поэтому он изо всех сил не пил с тех пор, как попал сюда. А торчал он тут месяц с гаком. Ну, если уж по-честному, пару раз он все-таки выпил. Первый раз - в самом начале, на кухне, забухал с Гриммом, а потом тот познакомил его с какими-то девчонками, они пошли куда-то в глубь дома, и произошло новоселье. После наступила ночь, первая ночь в этом проклятом месте, и он думал, что ничего не случится, уснув спьяну под чьей-то кроватью, а случилась смерть. И смерть прошла рядом с ним, коснувшись нечистым дыханием. Девчушки наутро не было. Может, она просто ушла, он не вспомнил. Но с той ночи он зарекся пить. *** Среди всех приходящих воспоминаний он почему-то то и дело видел одни и те же образы: грязный подъезд, гитара, и Вика сидит на ступеньках, обхватив худые колени, и слушает пение. Может, его. Потом: задворки магазина, в котором он работал в ремонте техники, кирпичная стена, баки, перекур. В перемотанных изолентой наушниках поют, о том, кто сверкал, как молния перед гро-мом, кто был вспыльчивым пацаном, мечтал о свободе и о чём-то большем. И если бы он мог, он бы позвал своих друзей сюда, присесть на пятнистый бордюр и покурить вместе с ним. Потом: кухня, очертания шкафа в коридоре, окно, стакан. Он кладет голову на стол, подложив ладони, и смотрит. Сквозь пахучие потёки на стекле стакана он видит вещи в шкафу. Там темно, и единственная куртка свисает, как призрак, на перекладине. Можно залезть внутрь и спрятаться, как в домике. В доме тоже было много чьих-то призраков и барахла на полках. Он помнил одно свое утро здесь – вышел тихо в коридор, пока все остальные еще спали после жуткой ночи, и свет лениво лежал на неподвижных вещах. Коридор был забит ими от пола до потолка: чьи-то сумки, мешки, велосипеды, сломанные стулья, куклы... По бокам - шкафы, как неизменные доспехи для стен. Старые, кое-где чуть подгнившие или с дверью, скрипящей на одной петле, тёмно-коричневые, с лакированными когда-то стенками, которые теперь разъела вода, обнажив светлые фанерные внутренности. В дверцах иногда встречаются вставки из стекла, изображающие давно увядшие цветы. Пахнет пылью и плеснецой в дереве. Словом, ровно так, как и должны пахнуть выставленные в общий коридор шкафы. Рыжий вспомнил вдруг, что их подъезд между четырьмя квартирами выглядел точно так же. А потом, когда ему было лет девять, соседи все вместе собрались и построили новый большой шкаф, из светлого, прочного дерева, с ровными дверцами и блестящими ручками. Он ютился в коридоре, подавая то отвёртку, то шуруп, наблюдал, как вырастают в высь могучие антресоли - скелет шкафа. Осторожно приподнимал крышку соседского ящика с инструментами и зачарованно глядел на блестящие переливы отвёрток, гаечных ключей, и большого ножа с деревянной ручкой и скошенным лезвием, притаившимся где-то в глубине. И сидел внизу, словно чей-то маленький сынок, ожидающий, пока отец вернётся домой со строительства вавилонской башни. Пока шкаф был не достроен, они с приятелями залезали под потолок по деревянным ребрам, и играли в прятки. Наконец, он всех достал своим постоянным мельтешением под ногами и лазанием, и его тоже пристроили к работе. Так что он с гордостью и неиссякаемым энтузиазмом таскал фанеру, поднимал ее наверх, на вторую полку, собирал убегающие шурупы и завинчивал их в две сложенные уголком доски. Шуруповёрт был большой и тёмно-зелёный, и Антоша им ужасно гордился. Один раз - он работал без перчаток - шуруп соскочил не туда, и он случайно прошурупил себе палец. После этого ему таки выдали одну рабочую варежку. А он хвастался всем подряд забинтованным пальцем, розовым и мокрым от марли, и был совершенно счастлив. *** В детстве он спокойно съезжал на роликах по лестнице и висел вниз головой на перилах, не любил ходить к врачам, случайно схватил грыжу и случайно же от неё вылечился, сам не зная, как. В отрочестве, впрочем, ничего не изменилось. Лестницей была жизнь. Потом, он вспомнил, Вика ушла. Слышал, что она поступила в какую-то там школу и уехала из города. А ему исполнилось пятнадцать и несмотря на все свои обещания он так и не бросил курить. Это он вспомнил вчера. Теперь наступал вечер, и Антон шёл по коридору, искал комнату, в которой никого нет и можно свалиться и уснуть. Это был второй раз, когда он был пьян. Стены в доме подёрнулись серой дымкой, вещи в шкафах отвратительно следили за каждым его шагом, где-то в комнатах слышался визг и смех, и от этого бешенство становилось ещё сильнее. Он толкнул случайную дверь, разбив костяшки, плюнул на всё и упал на продавленный диван, неустойчивый, уставший и злой. У него болело где-то внутри, он не знал, что выпить от этой боли, и злился ещё сильнее. Ему захотелось кого-нибудь избить, чувствовать его и свою боль под своими руками, разодрать кулаки в кровь и кричать. И вдруг – шорох, внезапное, черт знает, откуда, воспоминание. Будто их ему не хватало. Он был за городом, шел с другом к заброшенному дому через рощу. Ночь, призраки. Друг выпрыгивает резко из кустов и хватает его. Антон шарахается, друг смеется. - Осторожно, - говорит он, - здесь лисы водятся. Бешеные. Если выбежит, сохраняй спокойствие. - Сохранять, конечно, буду, - сказал Антон, - а с лисами-то что делать? Друг молчит. Они идут сквозь заросли, вокруг них за многие километры – никого. И никто о них не узнает. - Не знаю, - жмет плечами он. – Что-нибудь придумаем. *** Часы били полночь. Деваться было некуда. Да ещё под головой что-то мерзко мешало лечь нормально, чесало и кололось. Наверняка в этом доме было полно клопов. Рыжий сел, заглянул под подушку и матюгнулся. В ушах стучало. Руки у него тряслись. И терять ему, в общем-то, было нечего. Всё, что уже можно было испоганить, он пропил. Только жалость кольнула где-то в груди. Он был совершенно пьян и ему было холодно. У него стоял перед глазами образ этого лица, этих чудесных рук, этого тела, которое он обожал, и ему становилось тошно от того, что он больше ни-ког-да не прикоснется к этому телу, маленьким плечам, кудрявым локонам, к нежному, тёплому, совершенно не похожему на все другие... Теперь хотелось лишь зарыться носом в любимые волосы, спрятаться, как в домике, и дышать. Поэтому он закрыл глаза, завязывая на себе тесемки пушистой маски… *** Листья яблони лезли к щекам и щекотно чесались. Он оказался в далёком детстве. Как это случилось, он сам не понял. Но вот же оно: он стоит в своём старом дворе, летом, уткнувшись носом в угол дома, в прохладный старый камень. Ему скучно. Ему надоело стоять - но надо досчитать. Надо до ста. Иначе нечестно будет. Антоша скороговоркой шепчет цифры: один, два, три, четыре, десять, двадцать, тридцать, - под конец перепрыгивая через десятки, скорее бы, скорее... Наконец-то! Он выскакивает из тенька, из-за угла дома, закрытого деревом. И, прищурившись, начинает бродить по двору. Вокруг шелест. Летний ветер гуляет в листве берёзы, носятся машины, где-то далеко кричит кошка, шумит телевизор из окна соседей. Все попрятались. Ванька, девочки, и дурачок Кирик, и большой Некит. Все где-то сидят... Антон внимательно прислушивается, ходит один во дворе. Вертит головой, всматривается в деревья. В кусты за гаражами, в заросли соседкиного огорода, и в козырёк подъезда. На него нашёл упрямый азарт. Он хочет искать, он - вода. И он найдёт. Ему шесть, и двор снова кажется бесконечным миром, в котором есть всё - и деревья, и заборы, и гаражи, и старая убитая площадка, и огород — прячься, бегай, залезай, живи, где хочешь. Это пьяное чувство всесвободы и вместе с тем — ограниченности. И, как и на любой пьянке, наступает момент, когда все приелось и осточертело, и больше некуда смотреть и идти. Он обошел все места и не нашел ничего. Во дворе повисли тишина и пустота. Он изжарился на солнце и страшно устал. Все это было похоже на скверный розыгрыш: он прошел этот дворовый круг раз двести, и ни-ко-го здесь не было. Антон стоял один посреди деревьев, битых бордюров и сломанной мебели. Он, как параноик, чувствовал кожей невидимые взгляды кого-то, кто попрятался по углам, его накрывало отчаяние, и хотелось пить. Что-то скрипнуло за спиной, со стороны мусорки. Рыжий тоскливо обернулся и пошел на звук. Даже если кто-то так глупо спалился, ему уже давно расхотелось искать. Но ноги бессмысленно довели его до сломанного шкафа, лежавшего за баком, переступили через крапиву и битый кирпич и встали перед оранжевыми дверьми. Из шкафа воняло. Тот, кто там сидел, - болван, и наверняка уже задохнулся. Впрочем, ему было всё равно. На него свалилось глубокое, как океан, безразличие. Он стоял перед этой дверью, и готов был её открыть, и пусть даже там - смерть его, ему уже давно, давно всё равно... Только холод чуточку пробегает по спине. Сковывает горло. Так, наверное, чуется в последний момент тяжесть гильотинного железа на шее. Вдруг он понимает, что ему не шесть, а пятнадцать, и ни лета, ни двора нет, и что он жутко пьян. Пальцы сами собой касаются двери.