Отрицание

В жизни Геральта довольно редко случались моменты, за которые ему было бы стыдно, или собственное отношение к которым он не мог бы четко обозначить. Обычно Геральт стремился поступать так, как подсказывал ему некий внутренний моральный компас, хоть он и называл это «принципами», или «достоинством», но именно потому, по крайней мере в годы, когда уже не мог называться юнцом, Геральт редко делал что-либо не по совести. А если какой-то собственный поступок тяготил – Геральт обдумывал его долго и тщательно, можно сказать, изводил себя. Поэтому мало что он забивал в глубины памяти, даже не пытаясь анализировать или осознать. Но одна маленькая, постыдная, незначительная ситуация все же имелась – Геральт постарался выбросить ее из головы настолько быстро, насколько это вообще было возможно. Секундный порыв, несусветная глупость, пьяная блажь, не стоившая внимания. Это произошло еще в первые годы их знакомства с Лютиком. Как-то раз они выпивали в поле, сидя под деревом – а они надирались в тот период жизни довольно часто, в корчмах и тавернах, в городах и на деревенских празднествах – тогда, когда Геральт еще не был отягощен Предназначением и проблемами вселенской значимости. И, в общем, они с Лютиком распивали бутылку чего-то крепкого и трепались – а чем еще было заняться, сидя на краю поля и глазея на закат? И захмелевший Геральт даже говорил едва ли не больше, чем Лютик – уже и не вспомнить, о чем. Но одно Геральт запомнил ясно и четко до холодного ужаса. Они болтали, и Геральт достиг уже той стадии опьянения, когда с трудом улавливаешь конец собственной фразы, путаясь в словах, в голове все мягко плывет, жизнь кажется проще, а действия совершаешь будто бы подсознательно, не задумываясь; в такие моменты туповатого опьянения скорее тело само собой управляет, чем им управляет здравый рассудок. И вот Геральт посмотрел в лицо Лютику. Лютик что-то там говорил, на его потрескавшихся губах запекся темный алкоголь – что они тогда пили, ром, что ли? Глаза Лютика были голубые-голубые, выразительные и веселые, и улыбался он лукаво – в общем и целом, Геральт смотрел Лютику в лицо и думал, что лицо это очень красиво, и не просто красиво, но отмечено природным обаянием, которое не пропадает никогда – даже если Лютик паникует, пускает слюни в подушку, или пьян в хламину и путается в словах. Единственной связной мыслью в голове Геральта на тот момент осталось открытие, что лицо собеседника напротив чертовски привлекательно. И в следующий момент его настигло такое чувство... Геральт в свои годы прекрасно это чувство наловчился распознавать – чувство перед поцелуем. Если девушка ему нравилась, и он наконец достиг момента, уместного состояния, взаимной симпатии – когда осталось только наклониться, податься чуть вперед и накрыть чужие губы своими. Потому что хочется. Потому что тот самый момент. В общем, в пьяном сознании Геральта утратилось понимание, чье это лицо. Лицо было красивым и притягательным. Ведьмак даже слегка качнулся вперед. А потом его словно холодной водой окатило – он вспомнил вдруг, что перед ним Лютик. И это понимание стало настолько шокирующим, что Геральт, наверное, вскочил бы и бежал – если б подобное поведение не было глупостью. Неизвестно, как не менее пьяный Лютик расценил его покачивание навстречу – наверное, вообще не заметил, потому что поэт продолжал беззаботно болтать, изящно жестикулируя зажатой в руке бутылкой. Но Геральт мигом протрезвел и пребывал в холодном ужасе. Он протрезвел настолько, что произошедшее несколько секунд назад – все его мысли и порывы – словно в замедленном повторении прокрутились в голове. Геральт никогда ранее не испытывал желания поцеловать другого мужчину – и даже не представлял, как такая дикая мысль, допущение мысли, ему в пьяную голову залетела. Почему? Да как подобное вообще возможно? Он, вероятно, допился до состояния, когда предметы перед глазами двоятся, и уже не узнаешь окружающих – вот и не узнал Лютика, да и весь сказ! Хотя лицо Лютика в тот момент он видел так четко, так ясно, и лицом этим почему-то залюбовался, отчего и возникла последующая постыдная ситуация. Геральт ощутил оголтелый шок от собственных порывов, и смог только отодвинуться, опереться спиной о дерево, до боли упереться в шершавый ствол затылком, прикрыть глаза и часто дышать, повторяя про себя: «Забудь, забудь, забудь, просто пьяная дурость». Лютик решил, наверное, что его тошнит от алкоголя, сочувственно похлопал по плечу и предложил поискать в седельных сумах воды. Ну, и добавил глумливо: ведьмаки вроде и не такую гадость способны выпить из своих эликсиров, странно, что Геральту поплохело. Геральту и впрямь было плохо. Почему-то этот чертов момент: лицо Лютика, его улыбку, смешинки в глазах, и подспудное желание податься навстречу и Лютика поцеловать – Геральт запомнил навсегда, хотя всякие пьяные выходки довольно часто растворялись в его памяти наутро, уступая место похмелью. А эту незначительную, стыдную и глупую ситуацию Геральт не забыл, хотя каждый раз, когда она вертелась в памяти, ведьмак вздрагивал и тут же, сию же секунду – усиленно начинал думать о чем-либо другом. Эту ситуацию он не стал бы намеренно выковыривать из задворок памяти, обдумывать, анализировать, копаться в причинах и следствиях – ни за что, никогда, ни при каких условиях. Хорошо, что Геральт вовремя осознал, остановился, не прижался к губам Лютика губами – вот тогда он бы точно не оправдался и не отмылся, а так... позабыть, да и все. Что не случилось – того и не было, понятная даже ребенку истина.

***

И возможно, именно потому, что Геральт не позволял себе задуматься, в их отношениях с Лютиком время от времени возникали двусмысленные ситуации, которые показались бы странными или неприемлемыми, если бы Геральт слегка, как бы поточнее выразиться... не изображал из себя ничего не понимающего идиота. Как будто так и надо, не происходит ничего из ряда вон выходящего. Они с Лютиком довольно часто спали в одной кровати в съемных комнатах или под одним одеялом, когда ночевали под открытым небом. Совершенно обыденное дело для людей, живущих в дороге: на постоялом дворе комната с одной кроватью дешевле, а ночевать в лесу при скверной погоде любые путники станут вместе – так теплей. Ничего зазорного не было бы, если б Геральт не просыпался иногда, сплетясь с Лютиком руками и ногами. Даже если Лютик ложился на другом краю кровати, ночью он ворочался, на улице мерз, да и вообще, кажется, у Лютика во сне была потребность кого-то обнимать – и к утру Геральт то и дело обнаруживал, что Лютик просунул руки ему подмышки, прижимаясь и греясь, или мерно сопит у него на плече. Бороться с сонным Лютиком оказалось бесполезным – тот, будучи совой, по утрам вообще ничего не соображал, растолкать его было невозможно, Лютик бормотал сквозь сон извинения, откатывался, так и не проснувшись – и через пять минут подкатывался снова, используя Геральта в качестве подушки. Геральт вначале от таких ночевок несколько опешил, потом веселился, потом махнул на причуды Лютика рукой. Лютик и сам удивлялся, просыпаясь, прижавшись к ведьмаку, несколько смущался – насколько он вообще был способен смутиться, говорил Геральту, чтоб тот его просто отпихивал, сконфуженно бормотал: «Оно само так выходит», и Геральт, не видя в поступках Лютика никакой подоплеки – ну прижимается человек во сне к источнику тепла – Геральт решил: они достаточно близкие друзья, чтоб не обращать на такую мелочь внимания. То есть, Геральту сперва от этих ситуаций было просто смешно. А потом стало не до смеха. Одним утром, когда он проснулся и обнаружил, что спит, обняв Лютика, уткнувшись носом в волосы поэта, и ему это очень даже нравится – запах Лютика, мягкость его волос, и изгиб шеи, куда Геральт вжимался щекой. Как и в той постыдной ситуации с почти-поцелуем, Геральт просто вначале ничего не понял – он проснулся, обнимаясь с кем-то и чувственно потираясь щекой о чьи-то шелковистые волосы, это ощущалось, как приятнейшее пробуждение – и только когда Геральт окончательно «включился в реальность», он сообразил, что спит-то с Лютиком, а не с прелестной любовницей, как ему пригрезилось в полусне. Геральт поспешно откатился, а Лютик недовольно что-то пробормотал и перетянул на себя одеяло. Что ведьмаку оставалось, снова устыдиться и ужаснуться? Геральт просто сказал себе, что ничего в этом такого нет. Только потому, что боялся данную мысль обдумывать. Лютику же ничего, нормально, когда они спят, сцепившись в единое целое? Значит это нормально. И точка. Забив мысль вглубь, залив ее несколько раз алкоголем, Геральт, пожалуй, смирился. И даже, просыпаясь иногда раньше Лютика, позволил себе наслаждаться его сонной тяжестью, запахом и щекоткой от волос, если Лютик опять спал, привалившись головой Геральту к плечу. В подобные моменты Геральт ходил по столь тонкому краю – казалось, еще чуть-чуть, и у него встанет, и не спишешь уже подобный стыд на банальное «ничего в этом такого нет». Впрочем, когда постыдное свершилось, и Геральт проснулся, обнаружив, что Лютик спит у него на груди, отдавив руку, которой Геральт вполне добровольно обнимает поэта за плечи, и тихое сонное дыхание Лютика Геральт чувствует на ключицах, и что у самого Геральта, черт возьми, крепкий и очевидный стояк – Геральт какое-то время мучительно пялился в потолок. И сказал себе: утренний стояк – нормальнейшее явление. И никакого отношения к тесно прижавшемуся Лютику не имеет. Стояк – отдельно, Лютик в его постели – отдельно, эти вещи не взаимосвязаны. И точка. У них просто тесная и крепкая дружба. Как-то раз, не поспевая на ярмарке за широким шагом ведьмака, Лютик нагнал его в толпе и вцепился в ладонь, глазея по сторонам. Так, за руку, ладонью в ладони, водят женщин или детей – но Геральт ничего на это не сказал, а Лютик не посчитал зазорным. В целом, выходило, у Геральта с Лютиком в порядке вещей было держаться за руки. Спать в обнимку. Жить в одной комнате. Ездить на одной лошади. Лютик запросто виснул на Геральте, что-то ему рассказывая. И если бы кто-то осмелился сказать Геральту из Ривии, что отношения его с лучшим другом очень уж близкие – пожалуй, таков умник схлопотал бы по морде – но никто им подобного не говорил. И чем дальше, тем сильнее границы приемлемого между ними размывались – а Геральт не возражал. Хотя, конечно, скорее съел бы вожжи Плотвы, чем признался бы, что ему это нравится. Еще однажды – и снова они пили вдвоем где-то на природе – и Лютик набрался непозволительно быстро, и что-то рассказывал, бурно жестикулируя, опираясь на плечо ведьмака, – и от чрезмерно экспрессивных жестов и опьянения Лютик потерял равновесие, соскользнул и упал головой Геральту на колени. Поэт нетрезво рассмеялся и хотел было подняться, а Геральт сам удержал его за плечо, мол: «Да лежи уж». Да, Геральт, хоть и был слегка пьян, сам, осознанно и намеренно, удержал тогда Лютика – потому что ощущение головы поэта на своих коленях очень Геральту понравилось. Лютик не возразил, продолжил болтать, даже размахивать перед лицом руками не перестал, и тогда Геральт, сам не веря, что делает это, запустил пальцы в волосы Лютика и принялся поглаживать голову поэта, слушая его вдохновенный треп. И Лютик, пьяная бестолочь, разумеется, не обратил внимания и Геральта не остановил. А в другой раз... Тогда ведьмак и поэт сидели на каком-то деревенском празднестве за длинными столами под гирляндами из цветов. Лютик пил пиво и – разумеется – опять болтал, будучи полностью сосредоточен на собственном красноречии и ни на чем ином. А рука Геральта лежала у Лютика на плече – потому что такой жест был для них вполне нормальным. И Геральт подумал... ну все равно ведь Лютик ничего не заметит, и почему бы ему не попробовать... (Геральт, хоть убей, не мог объяснить, зачем вообще это делал) Он уронил руку у Лютика с плеча и ненавязчиво так, словно между прочим, положил ладонь Лютику на талию. У Геральта в голове, буквально, звенел набат собственного панического крика: «что ты делаешь – что ты делаешь – что ты делаешь?!». И Лютик вздрогнул под этим его прикосновением и покосился чуть удивленно. И вот сейчас, Геральт был уверен, Лютик развернется и в праведном возмущении спросит: «Геральт, какого, собственно, хуя?!» – обозначая, что в этот раз Геральт уж точно перешагнул границы дозволенного в их дружбе. Однако скандала не случилось. Лютик действительно как будто бы запнулся на миг, как будто бы скосил взгляд, нервно вздохнул – Геральту даже почудилась дрожь под пальцами, которыми он с чего-то поглаживал Лютика по талии, – но, переведя дыхание и проглотив неловкую паузу, Лютик принялся болтать дальше, как ни в чем не бывало. А иногда еще, когда Лютик снова и снова профукивал очередную лошадь – то проигрываясь в кости, то оставляя кобылу в залог – они ехали вместе на Геральтовой Плотве. И если Лютик сидел сзади, то ему ничего не стоило сцепить руки у Геральта на груди крепко-крепко, прижаться всем телом и спать, пуская слюни Геральту на куртку. Дыхание спящего Лютика щекотало Геральту шею, и ведьмак абсолютно не понимал, почему, вместо того, чтоб сосредоточиться на дороге, ловит кожей каждый чужой выдох. Точно так же Лютик мог засыпать, сидя впереди Геральта на Плотве, и беззастенчиво дрыхнуть в кольце рук ведьмака, опираясь на его грудь. Геральту в лицо – опять – лезли эти шелковистые кудри Лютика, и ведьмак почему-то с трудом сдерживался, чтоб не прижаться губами к виску поэта. Растолкать Лютика, чтоб тот не спал, не представлялось возможным: на привалах поэт писал едва ли не до утра, зато с чистой совестью дрых в седле. Да и не хотел Геральт его будить – иногда даже укладывал чужую голову удобнее в выемку своей шеи, аккуратно придерживая за подбородок – исключительно в жесте дружеской заботы. Лютик сонно вздыхал и наваливался на Геральта плотней. Так что, пожалуй, ничего странного между ними не происходило – только очень крепкая, верная, искренняя, душа-в-душу дружба.