Дорога из сна

      — Там впереди есть придорожный комплекс, — говорю я. — Высадишь там?       — Где арка на входе? — хмуро уточняет Мун. — Рядом с желтой заправкой?       — Да.       Он неохотно кивает.       Лобовое заливает дождем, дворники мечутся, как взбесившийся маятник, слой воды рвется и смыкается снова; впрочем, ливень такой, что и с чистым стеклом не видно ни черта. Другие машины вокруг тоже либо едва ползут, либо стоят на обочине с аварийкой.       Рыдания на заднем сиденье вроде стихли. Мун сумрачен и подавлен. Наверняка недоумевает, чем же вызвал настолько острую реакцию, но я не мог бы объяснить ему, в чем дело, даже если бы хотел: мелкая разревется опять, если услышит хоть слово о своем брате.       Так или иначе, всем станет проще, если мы с девчонкой выйдем. Ему легче будет махнуть на нас рукой, решив, что она просто истеричка, и ехать дальше с легким сердцем. Стайка быстрее успокоится — в таком состоянии тащить ее дальше все равно нет смысла.       Мун осторожно выворачивает с трассы на парковку.       — Могу ближе, — бормочет, глядя по сторонам. Но ближние к кафе и магазину ряды забиты машинами, ему будет неудобно либо парковаться, либо выезжать.       — Не надо, — отвечаю я. — Так сойдет.       Мелкая выбирается из машины, пока я достаю свой рюкзак из багажника. Стоит, ссутулившись, совершенно несчастная и потерянная. Дождь льет как из ведра, ее одежда и волосы почти сразу промокают, и она похожа на тощую облезлую кошку.       Тягостно снова видеть ее такой. Вроде повеселела, ожила, но несколько неудачных слов — и опять блеклая тень вместо живого человека. Чувствую себя так, будто это была моя ответственность, а я не справился. Подвел кого-то.       Мун, перегнувшись через пассажирское сиденье, опускает стекло.       — Возьми! — говорит, высовывая наружу бумажный пакет. — Купил в дорогу… все равно жена ужином встретит. А вам пригодится.       Я не отказываюсь, проще взять. Судя по логотипу, какой-то фастфуд.       — Извини, — говорю, — за все это.       — Да ничего, — отвечает он. — Бывает.       Его пальцы стискивают руль, и я вижу, что ему не терпится поскорее оказаться от нас подальше. Желаю ему хорошей дороги и выпрямляюсь, делая шаг назад. Машина трогается.       Пока я накидываю рюкзак на спину, мелкая так и стоит, дрожа, словно приклеенная к месту. Потом, чуть повернувшись, замечает арку, о которой говорил Мун, и я невольно усмехаюсь, увидев недоумение на ее лице. Арка несоразмерно велика, выше, чем любое здание комплекса, и ошеломительно аляписта, гигантские буквы похожи на разноцветные пончики с посыпкой. Надпись гласит: "Добро пожаловать!" — а мне каждый раз, как проезжаю мимо, хочется добавить "в ад". Но выделяется, не поспоришь, и в нормальную погоду привлекает внимание с дороги. Скорее всего, владельцы этого и добивались.       — Пойдем, — говорю я, положив мелкой руку на плечо. Она вздрагивает и чуть отшатывается, и я на миг ощущаю тоскливую пустоту в груди, словно сердце провалилось в яму. — Дождь.       В кафе тепло, даже жарко, воздух влажный до липкости; с кухни тянет горелым сахаром. Мы успеваем занять пустой столик в углу, когда двери начинают беспрестанно хлопать, а зал заполняет оживленная толпа — видимо, подъехал междугородний автобус. Мелькает мысль, что хорошо бы взять хотя бы кофе себе и Стайке, но, покосившись на очередь, я решаю подождать.       Отчего-то тревожно оставлять ее одну сейчас.       Некоторое время мы молчим. Ее беспокойные пальцы мнут и рвут салфетку, вытянутую из салфетницы.       — Как ты? — спрашиваю наконец.       Бессмысленный вопрос: сам вижу, что паршиво. Впрочем, в вопросе “как тебя починить”, который беспокойной мухой мельтешит у меня в голове, смысла не больше: она все равно не выдаст подробную инструкцию, а я и с инструкцией не смог бы помочь. Ее же расквасило эмоциями в кашу, и, как назло, рядом последний человек, который годится на роль утешителя.       Тут бы кого-то другого. У кого внутри осталось что-то живое, а не только гниль да труха.       Стайка не отвечает. Салфетка совсем истерзана, пальцы нервно катают неопрятные жгутики из обрывков. Рукав рубашки задрался, и я вижу свежие царапины на тыльной стороне ладони: след от ногтей, такой же, как она оставила позавчера мне.       Да уж, хоть что-то общее.       Она, похоже, замечает мой взгляд и быстрым движением — словно муху стряхнула — поправляет рукав.       — Муну все равно, — говорю я. — Если беспокоишься об этом.       Пальцы замирают. Стайка поднимает глаза — растерянные, рассеянные, будто она едва слышала, что я вообще что-то сказал.       — Кому?.. — спрашивает.       — Водителю, — уточняю я.       Она снова смотрит в стол.       — Хорошо, — бормочет едва слышно. — Наверное.       Ее ладонь тянется за следующей салфеткой; я отодвигаю салфетницу. Мелкая вздрагивает, отдергивает руку и прячет пальцы в рукавах. Сидит напротив, сжавшись, сгорбившись, как напуганный ребенок, ожидающий нагоняя, и мне опять становится так тошно от самого себя, что рот наполняется вязкой слюной. Это ведь уже не из-за Муна — из-за меня она так боится и нервничает. Что-то есть внутри меня такое, что заставляет ее вздрагивать и отшатываться.       Убийца.       В такие минуты мне кажется, что от меня разит мертвечиной.       — Прости, — бормочет вдруг Стайка. Совсем тихо, почти шепотом. — Прости, пожалуйста, я… Мало тебе от меня проблем, так я еще…       Опять эти нервные извинения, провались они пропадом. Зачем?       Молча смотрю на нее: бледная, мокрые волосы шлемом облепили кожу головы, открывая торчащие розовые уши, рубашка потемнела от воды. Надо было все-таки сказать Муну, чтобы припарковался поближе. И сразу гнать ее в кафе, чтоб не торчала под проливным дождем, пока я забирал рюкзак.       Но что уж теперь.       — Я подумала, — продолжает Стайка, чуть заикаясь, — я… тут ведь недалеко? Я могу доехать сама, чтобы… ну, не задерживать тебя. Если хочешь…       Трет нос, и без того уже красный и опухший. Я вдруг понимаю, что она едва сдерживается, чтобы не разреветься опять, прямо посреди кафе, у всех на виду, и меня накрывает какой-то усталой беспомощностью. На плечи давит, точно огромный отсыревший тулуп — был у Отана такой в сарае, так и вонял плесенью, овцами и мочой, как я ни пытался его вычистить и просушить…       Я с этим не справлюсь. Я могу починить технику, могу кое-как, с горем пополам, выходить собаку или кота, но с тем, что ее сейчас гложет, что бы это ни было — не ко мне. Я просто не могу. Кто угодно справится лучше.       Отвратительное чувство.       — Перестань, — прошу я.       — Здесь, наверное, ходят автобусы, — все еще мямлит Стайка. — Я могла бы…       — Не могла, — говорю. — Сказал же, мне по пути.       Глаза у нее все-таки и впрямь черные — будто вообще нет радужки, только огромные зрачки.       — Я же тебя задерживаю, — возражает, будто оправдываясь. — Ты едешь домой, тебя ждут…       Ждут. Трудно ошибиться сильнее. Это так неожиданно и наивно, что уголок моего рта ползет вверх в горькой кривой усмешке.       — Об этом не переживай, — отвечаю. — Никто не хватится, если я вообще не приеду.       Она озадаченно моргает.       — Что?.. Почему?       Как будто тебе и впрямь есть до этого дело.       Отвернувшись, замечаю, что очередь наконец-то почти рассосалась, остался небольшой хвост — самое время взять кофе, пока не подъехала очередная толпа. Бросив мелкой "сиди", встаю, но она окликает меня:       — Раск?..       — Ну, что еще?       Стайка поднимает глаза, и я сразу настораживаюсь. Знаю уже этот ее взгляд: тревожный, уязвимый. Сейчас опять прозвучит что-нибудь, что пройдется по сердцу острым скребком.       — Почему ты мне вообще помогаешь? — спрашивает она. — Ты ведь меня едва знаешь. Почему?       И прожигает взглядом. Такая серьезная, будто от моего ответа зависит что-то, кроме ее настроения на ближайший час.       Я нервно запускаю руки в карманы. Почему помогаю, серьезно? Здесь, сейчас? Ну и вопрос, самое то для шумного придорожного кафе. Обнажи-ка душу по-быстрому, Раск, сервируй свои эмоции — ни места, ни времени лучше не найти. Как раз кофейком запьем.       Вот уж нет.       — Больше некому, — отвечаю я — чуть резче, чем хотел бы. — Еще вопросы?       Молчание. Только эти раненые глаза.       Почему-то мне кажется, что ответ неправильный.              Меня раздражает все.       То, как долго в очереди, прямо передо мной, пожилая пара выбирает десерт, а потом медленно, по монетке, пересчитывает мелочь, пересыпая ее из ладони в ладонь; как их тихие скрипучие голоса царапают отсыревший воздух. Как липнет пропотевшая футболка к спине, а над головой надрывно гудит умирающий кондиционер — наверняка он уже давно перестал и сушить, и охлаждать, а эти бестолочи в кафе вместо ремонта выкручивали его на максимум. Как назойливо касаются влажной кожи и бьются о витрину мухи.       И этот нелепый вопрос: "Почему ты мне помогаешь?". А что, не должен был? Так-то очередь стояла, а я растолкал всех локтями? Надо было пройти мимо?       Какого ответа она вообще ждала?       Раздражение постепенно раскаляет меня добела, до тошноты и вскипающей изнутри злобы, сдавливает мне виски; я прикрываю глаза, заставляя себя дышать размеренно.       Вдох. Выдох. Снова вдох.       Так нельзя. Чего доброго, сорвусь на мелкую. Нельзя.       Под раздражением всегда прячется что-то еще, и, пока старики копаются в кошельках, я методично препарирую сам себя, как прилежный лаборант крысу. Растерян, потому что девчонка опять свалилась в эмоциональную яму, а я не знаю, как ее оттуда вытащить. Чувствую вину, потому что лучше бы рядом с ней сейчас был кто-то другой, нормальный, а есть только я. Вымотан и плохо соображаю, хотя физически не устал, и это выводит из себя. Последние несколько дней было… сложно. Словно все вокруг всколыхнулось и закачалось на волнах, а у меня приступ морской болезни от этой качки.       Если тебе сложно, то каково тогда ей?       От этого простого вопроса раздражение гаснет, как свеча на ветру, и остаются только опустошение и чувство вины. Так-то лучше.       С этим я справлюсь, никого не вовлекая.       Мелкая сидит за столиком — все в той же позе, поникшая, тихая. Я ставлю перед ней стакан с кофе.       — Пей, пока горячий, — говорю. — Вечером ехать сможешь?       Она кажется заторможенной. Кивает не сразу.       — Смогу…       На меня не смотрит, даже как будто прячет глаза — но вроде больше не ревет. И на том спасибо.       — Тут есть мотель. — Я мысленно пересчитываю деньги. Сколько здесь стоит номер? Должно хватить, а в Выжге сниму еще со счета. — Думаю, с местами в середине дня нет проблем. Отдохнешь и поедем. Заодно переждем дождь.       Ее пальцы сильнее сжимают стакан с кофе, и я жду очередной порции нервных, робких возражений, но девчонка молчит. Потом снова кивает, все так же медленно.       — Хорошо.       Я откидываюсь назад, немного успокоенный. Хотя мне все еще не нравится эта ее заторможенность.       Снаружи по-прежнему льет, как из ведра. Я смутно припоминаю, что мотель в дальнем углу комплекса, и нужно пройти через всю парковку, мимо лавочек с сувенирами, киосков с уличной едой и большого супермаркета; пока мелкая, морщась, допивает кофе, достаю из кармана рюкзака старую накидку-дождевик. Она тоже местами прожжена искрами от костра, но воду пока держит, и ее легче вытащить, чем куртку.       — Накинь, — говорю мелкой. Она хлопает глазами, но слушается. — Капюшон тоже.       Тут не помешали бы еще резиновые сапоги, думаю я минутой позже. Вся парковка в ручьях и лужах, а у Стайки только легкие кроссовки.       В душной комнатке администрации вопит и хохочет какое-то телевизионное шоу; единственный человек — женщина за стойкой — читает книгу и не обращает на телевизор внимания. Впрочем, когда мы оказываемся внутри, она почти сразу поднимает глаза, со скучающим видом изучая нас. У нее молодое лицо, почти бесцветные глаза и осанка глубокой старухи.       — Один номер, — говорю я. — До вечера.       — Почасовой нет, — неприветливо отвечает женщина. — Только сутки.       И смотрит мне за спину. Я оглядываюсь. Стайка стоит у входа, смущенная и растерянная, с дождевика капает вода. Что такого? На улице ливень, у меня вид не лучше.       — Сутки так сутки, — я пожимаю плечами. — Сколько?       — Сто сорок без завтрака. На машине? Шлагбаум поднять?       — Нет.       — Паспорт покажи.       Пока я пересчитываю деньги и расписываюсь, она то и дело бросает хмурые взгляды на Стайку. Я даже начинаю сомневаться, не знакомы ли они.       — Что? — все-таки спрашиваю я, недобро прищурившись. — Хватит на нее пялиться.       Женщина наконец-то смотрит на меня — неожиданно враждебно, так что на обычную усталость от постояльцев и не спишешь. Черные зрачки в бесцветных глазах похожи на иголки.       — Она хоть совершеннолетняя? — уточняет вполголоса. Я внутренне цепенею, и непонятно, отчего больше: от гнева, стыда или отвращения. Только надеюсь, что за ревом в телевизоре Стайка ничего не слышит.       — Да, — отвечаю сухо.       Она, скривившись, двумя пальцами протягивает мне магнитную ключ-карту.       — Ну иди, — говорит. — Но чтоб тихо.       Я уже иду к выходу, когда телевизор вдруг стихает, а в спину прилетает напутственное: "Здесь, чтоб ты знал, не бордель!". И это Стайка уже точно слышит. На секунду наши взгляды встречаются, и мне видится в ее глазах, похожих на торфяные лужицы, то ли страх, то ли гадливость, а потом она отворачивается.       Внутри все смерзается в колючий ледяной ком.       — Пойдем, — говорю я. Почти привычно тянусь к ее плечу — когда успел привыкнуть? — но в последний момент останавливаю себя. Впервые приходит в голову, что она может истолковать это превратно.       Мы выходим. Молча, не глядя друг на друга, пересекаем маленькую парковку мотеля, молча поднимаемся по внешней лестнице на второй этаж; я со второй попытки открываю ключ-картой номер и киваю Стайке, чтобы входила первой.       Слышно, как по крыше бьет дождь.       Комната довольно просторная, но вытянутая, как вагон, и сумрачная, единственное окно, выходящее на лестницу и парковку, плотно укрыто шторой. Потертый ковролин, две кровати, еще одна дверь в дальней стене — надо полагать, санузел; на узком столике под окном стоит электрический чайник и поблескивают стеклянными донышками три стакана. Сойдет.       Хорошо, что две кровати.       Покопавшись в рюкзаке, я вытаскиваю ветровку и накидываю ее вместо промокшей насквозь рубашки. Хорошо бы заменить и футболку, но мне действует на нервы эта сумеречная, замкнутая тишина. Хочется поскорее сбежать.       — Ты уходишь? — спрашивает Стайка, когда я поднимаю капюшон. Она сидит на самом краю застеленной кровати, расчесывая влажные волосы пальцами.       — В магазин, — говорю я. — Тебе что-то нужно?       Она медленно качает головой и опускает глаза.       Только оказавшись снаружи и прошагав метров двадцать, я наконец могу снова вздохнуть полной грудью. С минуту я просто стою посреди парковки, запрокинув голову, жадно втягивая свежий воздух; да плевать, как это выглядит со стороны. По горячему лицу и шее течет дождь, и я чувствую, как ледяной ком внутри тает, истончается, высвобождая легкие.       Взвесь эмоций постепенно оседает, и мысли проясняются.       А, собственно, чего я так взвелся? Дура-администратор нахамила нам обоим, только и всего. Ерунда. Ее оскорбительные домыслы — это, черт возьми, только ее проблема. Не моя. Ко мне это вообще имеет не больше отношения, чем чей-то сон.       Моя проблема только в том, как легко меня задеть. Особенно в последние… несколько дней. Плохо, но ничего фатального, если не выпускать это наружу. Пусть то, что внутри меня, внутри и остается, я переживу. Никто не узнает.       Пальцы, обшаривая карманы в поисках зажигалки и пачки сигарет, неожиданно натыкаются на ключ-карту. Черт, случайно взял с собой, надо было оставить Стайке, мало ли… Вернуться?       Я оборачиваюсь. Краем глаза успеваю заметить какое-то движение в окне, но уже через мгновение я не уверен, что не привиделось. И штора вроде висит, как висела.       Ладно. Выскочить, случись что, она может и без карты.       В супермаркете светло и играет музыка. Я беру пачку чая, сигареты и, немного подумав, добавляю кулек каких-то конфет. Не знаю, что она там любит, надо понаблюдать. Заглянув в товары для туризма, на какое-то время застреваю там, вспомнив, что у мелкой нет ничего походного, даже собственной посуды. Не очень понятно, почему меня это вообще заботит, но я все-таки провожу следующие десять минут, выбирая среди пестрого пластикового мусора на полках самую простую, но надежную кружку-термос. В конце концов, рассудив, что деньги деньгами, но будет жаль, если я потратил столько времени зря, бросаю коробку с кружкой в корзину и иду к кассам.       Потом я долго, с наслаждением курю за магазином, на небольшой площадке с видом на заросший пустырь. Судя по навесу и паре пепельниц, персонал курит здесь же. Земля совсем размокла, дождь постепенно стихает, но небо все так же до горизонта затянуто серыми облаками, низкое, плоское. Тусклые кусты полыни мерно покачиваются на ветру.       После двух сигарет подряд я смотрю на часы и решаю, что пора возвращаться. Меня не было почти час.       Женщина с бесцветными глазами тоже курит, стоя на внутренней парковке рядом со шлагбаумом. Я кожей чувствую ее взгляд, но, к счастью, она молчит. Не глядя, прохожу мимо, снова поднимаюсь по железной лестнице, стараясь не громыхать, прикладываю ключ-карту к замку. Дверь открывается. Это немного странно. Я ожидал, что Стайка, с ее-то пугливостью, запрется изнутри, и придется стучать, но…       Едва шагнув в номер, я ощущаю: что-то не в порядке. Слишком тихо, слишком темно, слишком… пусто. Я даже осознать ничего не успеваю, а внутри уже мигает красная лампочка — у меня всегда так. Тревога пропитала меня давно и глубоко, как машинное масло старую ветошь. Достаточно искры.       — Стайка?       Я щелкаю выключателем, и комнату заливает холодный белый свет. Кровати застелены. Дверь в санузел открыта, за ней темно. На вешалке досыхает дождевик и рубашка, мой рюкзак стоит, где стоял, клапан откинут набок — я таким его и оставил. На ковролине у входа еще темнеют мокрые грязные следы от ее кроссовок — здесь она разувалась.       Ее вещей нет.       Вот как. Наверное, этого следовало ожидать.       Медленно выдохнув, я начинаю выкладывать покупки на стол. Пачка чая, конфеты, уже ненужная кружка. Зря покупал… Когда в ушах появляется знакомый гул и треск, похожий на радиопомехи, все-таки опираюсь на столешницу обеими ладонями, сгорбившись и сцепив зубы. Голова кружится, комната вокруг плывет, мерцая и искривляясь, в глазах темнеет; я пытаюсь проморгаться, но вижу перед собой только проклятый стол, и ничего на периферии. Ага, туннельное зрение. Я закрываю глаза.       Это просто эмоции. Бывает. Надо переждать.       Паника выжигает меня изнутри, горло и легкие горят, будто я наглотался воды, болезненно пульсирует сердце. Удушающей волной накатывает дурнота, заливая уши и нос, и я почти скрючиваюсь над столом. Это снова случилось, я ушел и оставил ее одну, и теперь ее нет. Синеватые следы на снегу — они обрываются за углом, запах дыма, запах гари, копоть… Посмотри, что ты опять натворил…       Какая-то часть меня, всегда сохраняющая разум, шепчет: да ладно, она же просто сбежала. Грязные отпечатки кроссовок, примятое покрывало на краю кровати… И наверняка есть что-то еще. Осмотришься — убедишься сам. Надо только переждать приступ.       И я жду, сжав зубы, уцепившись за эту спокойную, рациональную, успокаивающую мысль. Все остальное — страхи, шелуха, химия бестолкового тела… Бывает. Пройдет. Хорошо, что я один, и никто не видит.       Не знаю, сколько проходит времени, скорее всего, минуты. Когда я наконец нахожу в себе силы выпрямиться, в грудной клетке еще ощущается неприятный трепет, меня шатает, но, по крайней мере, комната уже не вращается, и можно стоять. Во рту сухо и кисло.       Я осторожно поднимаю чайник — судя по весу, не пустой; беру стакан, чтобы налить воды. Только в этот момент замечаю, что на столе всего два стакана. Было три.       Поворачиваюсь, осматривая комнату, и задерживаю дыхание, когда взгляд падает на входную дверь. На буроватые пятна на дверной ручке и белой краске дверного полотна.       Вот болван. Я должен был увидеть это сразу.       Кровь.              Шлагбаум поднят, и под ним стоит маленькая золотистая "Иволга" — почему-то наискосок, перегородив и проезд, и проход. Администратор что-то объясняет, размахивая руками, испуганной девушке за рулем.       Я останавливаюсь в паре метров от них. Через несколько секунд "Иволга", вздрагивая и перегазовывая, все-таки начинает осторожно пятиться.       — Обнаружил пропажу? — ехидно спрашивает администратор, взглянув на меня. — Девке-то, смотрю, ты не нравишься.       — Она была одна? — уточняю я.       — А ты ревнуешь? — и ржет.       "Иволга" дергается и глохнет.       — Вправо давай! — администратор вращает рукой так, словно раскручивает пропеллер вручную. Потом снова оборачивается ко мне. — Одна, одна. Что, обломался перепих?       Пошла ты. Второй раз эта чушь на мне не сработает.       Отмахнувшись, я обхожу машину слева, прямо по газону.       Значит, на Стайку никто не нападал, она и правда сбежала. Уже хорошо. Несколько минут назад, осматривая комнату, я нашел на полу мелкие кусочки стекла; крупные осколки стакана обнаружились в мусорном ведре, и стало понятно, откуда кровь: разбила стакан, порезалась, убирая осколки. Но куда так торопилась, что умчалась, не обработав рану? Что могло случиться?       Голова все еще мутная, и я не то чтобы хорошо соображаю — но Стайку со спины, с ее коричневым городским рюкзачком и ярко-голубой пляжной сумкой на плече, узнаю мгновенно, выхватив боковым зрением среди парковочной серости и суеты. Стоит у раскрытых дверей большого автобуса "Топко — Заграда", вцепившись рукой в поручень. Облегчение окатывает меня мягкой прохладной волной, как вода в жаркий день. Не уехала. Не успела.       Подхожу ближе, стараясь все-таки держаться пока вне поля ее зрения. Я не очень-то понимаю, что у мелкой на уме, и не хочу ее спугнуть.       — Ну пожалуйста! Я могу стоять, только…       Я не слышу, что отвечают из салона, но вижу, как она, внезапно поникнув, отпускает поручень.       — Пропустите, пожалуйста, — мягко просит женщина, стоящая между нами; Стайка отступает на шаг, чтобы не мешать пассажирке подняться в автобус, оглядывается и вдруг видит меня.       В ее глазах такой неприкрытый ужас, что я неожиданно чувствую себя задетым. Нет, я, пожалуй, не самый приятный человек, но это уже за границей здравого смысла. Что ее так пугает?       Я поднимаю ладони перед собой.       — Не беги, — говорю. — Я не буду тебя ловить.       Она молчит, опустив голову.       — Поговорим?       Пауза.       Кивок.       — Но не посреди парковки. — Оборачиваюсь, выглядывая удобное место. — Туда.       Встав чуть поодаль, под табличкой "Курить здесь", я нащупываю в карманах сигарету и зажигалку. Стайка подходит и замирает рядом, не поднимая глаз. Вид у нее, честно сказать, такой, будто она пришла на казнь.       — Что, — спрашиваю, сделав первую затяжку, — я настолько страшный?       Трудно не вложить в эти слова хоть немного яда или иронии. Я определенно вкладываю.       — Я не… — Стайка наклоняет голову еще ниже. — Не это… не поэтому…       — Ну да, — хмыкаю я. Пауза. — Кровь больше не идет?       Она вскидывает глаза, явно озадаченная.       — Что?..       — Сильно порезалась?       — Откуда…       — Разбитый стакан, — поясняю я. — Кровь на дверной ручке. Несложно сопоставить. Сильно?       Стайка рассеянно смотрит на правую ладонь.       — Не… не очень.       Я пожимаю плечами.       — Ну ладно.       Снова пауза. Я все посматриваю на нее искоса, пытаясь решить, как с ней разговаривать; она смотрит в сторону. У ее ног подсыхает лужа с радужной пленкой.       — Знаешь, — говорю я, — дело твое. Если ты так хочешь — езжай одна. Садись на автобус, я дам тебе денег на дорогу…       — Не надо, — бормочет Стайка. — Мне не нужны… деньги.       — Ну да, — усмехаюсь я. — Вообще? Или потому что мои?       Молчит.       Выглядывает солнце, и все вокруг ненадолго превращается в свет. Мы под навесом, в тени, но унылая серая парковка несколько секунд сверкает, как огромная сокровищница. Потом медленно гаснет.       — Неважно. — Я вздыхаю и гашу сигарету о крышку уличной урны. — Не надо денег — не бери. Но давай ты все-таки обсохнешь и обработаешь рану, а? Там же крови до черта было.       Она молчит. Снова изучает свою ладонь, растопырив пальцы, а мне все больше хочется развернуться и уйти, оставив ее в покое. Чего я вообще к ней прицепился? Хочет выживать в одиночку — пусть выживает; ей семнадцать, не восемь.       Но все-таки, когда мелкая кивает, я ощущаю что-то, похожее на радость — пусть и слабую, как свет сквозь грязное стекло.       Когда мы возвращаемся в номер, уже опять накрапывает дождь. Тихий, мелкий, он почти не слышен на улице, но по железной крыше мотеля стучит громко — и особенно гулко почему-то в ванной, залитой таким же безжизненным белым светом, что и номер. Мелкая, выключив воду, робко протягивает мне правую руку; я беру ее за запястье и разворачиваю ладонью вверх.       После мытья кожа у нее влажная и холодная, как у лягушки.       — Ты что, — спрашиваю я, — упала на эти осколки?       Она смотрит пристыженно.       — Просто… торопилась.       Я хмыкаю и открываю баночку с антисептиком, устраиваясь поудобнее на краю ванны.       Ранки, в общем-то, все ерундовые. Два пореза поглубже на ладони, несколько помельче на пальцах — крови много, опасности мало, быстро заживет. Но мелкая все равно жмурится и вздрагивает от легчайшего прикосновения — как будто я не мелкие порезы обрабатываю, а зашиваю открытую рану без анестезии.       Гулкая теснота ванной, до краев заполненной молчанием и шорохом дождя, давит мне на голову. А может, дело в том, что я слишком давно не касался кого-то вот так: бережно, кожа к коже, — и оттого меня охватывает какое-то горькое, неуютное чувство. То ли нежность, то ли тоска.       Какие у нее все-таки маленькие руки. Мои собственные кажутся огромными, неуклюжими граблями.       — Не больно? — спрашиваю я. Больше для того, чтобы разбавить тишину.       Мелкая грызет губы, старательно отворачиваясь.       — Нет, — отвечает. Потом, помолчав, признается: — Просто… крови боюсь.       — Да крови-то уже нет, — криво улыбаюсь я. — Не дрожи, мышка.       Ее ладонь в моих пальцах дергается, как от удара током; я поднимаю лицо, и ее огромные, распахнутые глаза оказываются прямо напротив моих. Так близко, что я могу различить расширенные зрачки в темном ободе радужки.       — Как… как ты меня назвал?..       Голос совершенно осипший.       — Мышка? — озадаченно повторяю я. — Что такое?       Стайка тяжело сглатывает, и я чувствую — я ведь все еще держу ее за руку — как ее колотит. Что с ней? Обиделась? Настолько?       Но выражение ее лица совсем не похоже на обиженное. Скорее… жадное. Лихорадочное, испуганное — и жадное.       — Почему? — спрашивает она почти шепотом.       — Почему… что? — переспрашиваю я, совсем сбитый с толку. — Почему так назвал?       Кивает, впившись в меня взглядом, точно цепкими коготками.       Я внимательно смотрю на нее. Почему? Нет, серьезно? Изогнутая линия губ, эти черные блестящие глаза, смешно торчащие розовые уши — обычно она прячет их под волосами, но сейчас волосы убраны назад. Маленькая, щуплая. Ну мышка и мышка. Нет ничего странного, что мне это слово пришло в голову.       Кто бы знал, что она так отреагирует.       — Просто… — я медлю, неожиданно теряясь. Черт. Она же девушка, считай, подросток — ей, может, обидно будет услышать, что она похожа на мышь? Обычно это не комплимент. Соврать что-нибудь? Черт, черт, черт, ляпнул на свою голову… Почему она так вцепилась в это слово? — Я не…       — Ацлав, — выдыхает она, и какая-то часть меня все понимает сразу. — Он… меня так звал.       О нет. Вот уж ляпнул так ляпнул.       Я снова склоняюсь над ее рукой, проклиная себя на чем свет стоит. И этого ее Ацлава заодно — придумал же прозвище…       — Извини, — говорю все-таки. — Не хотел… напоминать.       С призраком ее брата ванная кажется еще теснее. Дождь усиливается, наполняя воздух треском и шелестом; Стайка молчит, и я не смотрю на нее, пока распечатываю бинт и осторожно заматываю ее маленькую теплую ладонь.       Чувствую себя виноватым. Надо бы сказать что-нибудь. Отвлечь, перевести тему, пока она не разрыдалась — точно ведь разрыдается… Не могу. Будто все слова испарились из головы, а если что и осталось — все такое мелкое, бессмысленное, пустое. Чем вообще можно закрыть такую потерю? Так и ходишь с пробоиной в груди, просто со временем привыкаешь и к этому. Мне ли не знать.       Никогда утешать не умел.       Стайка шмыгает носом, и я незаметно вздыхаю, отпуская ее руку. Вот и все. Начинается.       Она смотрит на меня. Глаза мокрые, испуганные и страшно виноватые.       — Прости, пожалуйста, — бормочет. — Опять… Я всегда так, реву, что что… Всех бесит…       Она пытается улыбнуться, губы дрожат, и от этой жалкой, кривой улыбки у меня внутри что-то обрывается.       Я поднимаю руку и глажу ее по щеке — гладкой, теплой, как нагретый солнцем речной камешек.       — Эй, — говорю тихо. — Не надо.       — Я просто… — Голос ломается. — Я правда понимаю, почему ты злишься, но…       — Я не злюсь.       Ее лицо становится совсем отчаянным и несчастным; она часто моргает, судорожно хватая ртом воздух.       Мне не то чтобы чудится Лиска на ее месте, просто вдруг вижу их обеих — точно два наложенных друг на друга кадра. Бывает, когда не промотаешь пленку… Темноглазая девочка, которая очень старается не разреветься — и моя сестра, плачущая у меня за спиной… Старые книги, гнездо из одеял, в доме больше никого, кроме нас и призраков, я молча развожу огонь в печке и не хочу оборачиваться. Белый неуютный свет, дождь гремит по железной крыше…       Как будто все это уже было. И в прошлый раз я не справился.       Стайка резко выдыхает, когда я притягиваю ее к себе, и неловко стукается носом мне в плечо. Замирает, как испуганная птица, даже перестает дышать.       — Все хорошо, — говорю я, закрывая глаза. Дурацкая фраза, сам же ее ненавижу, почему именно это… — Все будет хорошо.       Ее прорывает через пару секунд. Как плотину: футболка на моем правом плече быстро промокает насквозь. Я бормочу что-то утешительное — потом и не вспомню, что, глажу по голове, даже, кажется, касаюсь губами макушки; а она плачет — и говорит, говорит, говорит.       Я слушаю. Мало что можно понять в этом бессвязном потоке, но я правда пытаюсь.       Она никому не нужна. Всех бросила, перед всеми провинилась, всем садилась на шею… Из-за нее мама терпела — я так и не разобрал, что; из-за нее Ацлав был несчастен — я не могу расслышать, почему. И она предала Ацлава: даже память о нем стерла, его жизнь — все равно что убила еще раз… Это все из-за нее, вообще все, а она, она, дура, она так поздно поняла…       Она же совсем еще маленькая, понимаю я вдруг, и мне отчего-то перехватывает горло. Вся эта мешанина нелепых самообвинений, детских страхов… Как дети винят себя во всем на свете, как Лиска…       Испуганная, запутавшаяся, маленькая.       Мы как-то незаметно сползаем на пол, потому что я опасаюсь навернуться с узкого бортика ванны, пока мне в плечо тычется лбом этот доверчивый слепой котенок, и сидим на холодном кафеле, и я почти баюкаю ее — как ребенка. Она постепенно успокаивается, затихает; потом сворачивается клубком, положив голову мне на колени, а я бездумно глажу ее — по теплому затылку, плечу, этим птичьим ребрам, костлявой спине, обтянутой грубой футболкой — и чувствую, как она дышит, засыпая. Незаметно меня самого накрывает спокойствием, странным, чуть болезненным: от него ноет сердце, но в то же время легче. Будто колючая тварь, которая обычно копошится и грызет меня изнутри, тоже пригрелась и стихла.       Стайка что-то неразборчиво шепчет во сне, уткнувшись носом в мое запястье. Я думаю, что надо бы перенести ее в кровать и укрыть, но не решаюсь. Вместо этого откидываю голову назад и закрываю глаза.       Пусть будет так. Еще немного.       Пока шумит дождь.