Дорога из сна

      Было темно, когда я открыла глаза, совсем темно и тихо. Я даже растерялась поначалу, не понимая, где нахожусь.       Потом узнала аромат. Сладкая синтетическая отдушка — то ли дешевый ароматизатор, то ли моющее средство: так пахла комната в мотеле, когда мы вошли туда днем, и так пахла подушка, в которую я уткнулась носом. Да и гладкое на ощупь покрывало, под которым я лежала, казалось знакомым.       Плотная, глубокая тишина начала таять, обнажая мягкие звуки, которые я не замечала до этого. Невнятный шепоток ветра. Капающая где-то снаружи вода. Далекое громыхание — то ли ворчание отступившей грозы, то ли тяжелые фуры на трассе…       Я осторожно повернулась на бок, морщась от головной боли. Когда только уснула? Я еще смутно помнила обрывки сна: что-то такое хорошее, уютное, теплое, свернуться бы там клубочком и не просыпаться никогда, — но, хоть убей, не могла вспомнить, как укладывалась спать… И одежда… Вдруг смутившись, я быстро ощупала себя под покрывалом и невольно вздохнула от облегчения: нет, одежда на мне. Все те же джинсы и футболка, в которых я провела весь день. Тонкий слой бинтов на правой руке — это мне точно не приснилось. Когда же…       — Проснулась? — негромко, без выражения спросил Раск. Где-то там, в темноте за спиной.       Я не ответила. Почему-то даже дыхание задержала и зажмурилась, чувствуя, как невыносимо горячей волной прокатывается под кожей стыд. Я же ему в плечо рыдала, а потом так и уснула, и это, выходит, он меня…       Заскрипел матрас. Тихонько щелкнул и вспыхнул ночник, бросив теплые отсветы на стены.       — Не могу уснуть, — тихо сказал Раск. — Чертова бессонница.       …принес сюда, в кровать. И укрыл.       Я все-таки повернулась на другой бок и, натянув покрывало до самого носа, посмотрела на Раска. Он сидел на своей кровати, длинными пальцами растирая виски, такой же отстраненный, как обычно; а я вдруг вспомнила его гулкое сердце у меня под ухом и ощутила, что краснею еще сильнее.       Будто именно это было чем-то… слишком уж личным. Как подслушанный разговор.       Встретившись со мной взглядом, Раск улыбнулся — едва-едва, криво, одним уголком рта.       — Нормально спала? — спросил. Неожиданно мягко.       Я собралась было кивнуть, но сообразила, что вряд ли он увидит кивок, пока я в коконе из покрывала; попыталась сказать вслух, но горло издавало только сипение и шелест. И в итоге все равно обошлась кивком.       От смущения хотелось накрыться с головой.       — Поставлю чай, — сказал Раск, вставая. — Будешь?       Мой ответ, кажется, ему был не очень нужен, потому что он взял чайник и пошел с ним в ванную. Жгуче вспыхнул белый свет за приоткрытой дверью.       Я села, закутываясь в покрывало, как в плащ, сердитая на саму себя.       Молчание затягивалось. Не зная, что сказать, я осторожно, искоса посматривала на Раска: он стоял спиной ко мне, у подоконного столика, слабо подсвеченный ночником.       Механически точные движения, длинные, жилистые руки, расплывчатые тени на стене. Опять навалилось неуместное воспоминание: о шершавых кончиках пальцев, о теплом запахе его кожи, — и я прижала ладони к горящим щекам.       Шуршал вскипающий чайник.       — Сколько… времени? — выдавила я наконец.       Раск посмотрел на свои часы.       — Одиннадцать, — ответил. — Из-за туч стемнело раньше.       Я зажмурилась. Так поздно, ничего себе…       — Мы уже… не поедем сегодня, да?       Какой глупый вопрос. Конечно, нет.       Он повернулся. Задумчиво посмотрел на меня, чуть наклонив голову, как большая птица. Я напряженно, с нарастающей неловкостью всматривалась в его лицо: злится? Или нет? Злится?..       Но в этой мягкой полутьме ночника, дающего больше теней, чем света, он выглядел разве что рассеянным и усталым.       — Нет, — сказал он. — Да и днем было бы мало толку. Дождь.       — Сейчас… тихо.       — Тихо, — согласился он. — Уже с час… — Повернул голову, словно прислушиваясь к чему-то за окном. — Думаю, будет еще. Тучи ходят… кругами. Гремят.       Я опустила глаза.       — Прости, — сказала. — От меня столько…       Он издал короткий смешок, и я от неожиданности запнулась.       — Опять за свое, да?       — Что?..       Я озадаченно посмотрела на него. Снова эта кривая улыбка — кажется, в ней больше горечи, чем веселья.       — Пытаешься поставить рекорд? — спросил Раск.       — Ре… — Я моргнула. — Какой рекорд?       Он усмехнулся и покачал головой, словно не веря своим ушам. Отвернулся к закипевшему чайнику, выключил его, наполнил термокружку и один из уцелевших стаканов.       В наступившей тишине отчетливо было слышно, как шуршат по мокрому асфальту шины подъезжающей машины. По шторе с той стороны мазнул свет фар — она вспыхнула, как в огне, но почти сразу погасла.       — По количеству извинений в минуту, — сказал Раск, закручивая крышку на термокружке. — В жизни не слышал, чтобы человек извинялся так часто.       — Я не… — растерянно начала я. — Изви… Ой.       Он звонко щелкнул пальцами: мол, вот оно, я же говорил, — и я, не удержавшись, спрятала лицо в ладонях. Кожа пылала. Если бы можно было физически сгореть от стыда, то я уже превратилась бы в обугленную головешку.       Чуть скрипнув, рядом со мной прогнулся матрас; через пару мгновений моих запястий коснулись жестковатые, шершавые пальцы. Раск осторожно отнял мои руки от лица, молча вложил в них термокружку. Отвел прядь волос мне за ухо, глядя в глаза, на секунду задержал ладонь — большую, теплую — у меня на щеке. Это было так неожиданно, что у меня перехватило дыхание.       — Все хорошо, — сказал он. — Просто перестань постоянно извиняться передо мной, ладно?       Я кивнула. И с трудом удержалась, чтобы не потянуться следом за его рукой, как ластящаяся кошка.       На парковке хлопали двери. Переговаривалось два голоса: один звонкий и взвинченный, другой басовитый, недовольный. Раск отогнул край шторы, выглядывая.       — Кто-то приехал? — спросила я, чтобы разбавить молчание.       — Пара, — негромко отозвался он, прислонившись спиной к стене. Отхлебнул из своего стакана, поморщился. — И мелкий с ними… Осторожнее с чаем. Горячо.       Какое-то время мы оба молчали. Я невольно прислушивалась к разговорам на парковке, но мало что могла разобрать. Когда по крыше начал медленно постукивать дождь, голоса взлетели, ускоряясь; потом грохнула входная дверь — прямо под нами, с такой силой, что задребезжало стекло в окне.       Теперь слышно было, будто говорили прямо в номере. Ну или, может, за тонкой стенкой.       — Шесть нормальных гостиниц, — причитала женщина, — шесть! Я же просила тебя свернуть раньше!       Мужчина что-то пробубнил.       — Ты видел эту бабу блохастую? Думаешь, она меняла простыни?       Опять бубнеж.       — Да ничего не нормально! Притон!       Я прыснула. Подняв глаза, увидела кривую улыбку Раска.       — Придирчивая, — шепнула я.       Он серьезно кивнул.       — Да, — согласился. — Человек с высокими стандартами.       — Не то что мы, да? — я огляделась. — Хотя, мне кажется, здесь мило. И вполне чисто.       Он прищурился, склонив голову.       — Если не бить стаканы.       — Что?.. Ох, прости, пож… — Я осеклась, увидев, что он приготовился щелкнуть пальцами в воздухе, и широко распахнула глаза. — Эй! Нет! Ты же сам спровоцировал!       Раск пожал плечами и все-таки щелкнул.       — Поздно, — усмехнулся он. — Слово прозвучало.       Я деланно засопела, сердито сморщив нос. А потом не выдержала и рассмеялась.       Чай в кружке немного остыл. Оказался вкусным.       Соседи внизу вроде притихли — то ли ушли куда-то, то ли просто успокоились; а дождь нарастал, он был прямо над головой: стук, треск, шелесты, шорохи, перезвоны, — все сливалось в ровный шум, раскачивалось, дышало, как глубокое темное море. Желтый свет ночника казался защитным коконом, полутьма, свернувшаяся вокруг — пышным пуховым одеялом, и даже гроза, ворчавшая все ближе, не вызывала привычного беспокойства.       Посвистывал ветер.       Я ощущала себя одновременно уютно и странно, волшебно легко. Словно я в заколдованной лодочке посреди шторма: пусть вокруг волны и бушует шторм, и меня куда-то несет, и неизвестно, к какому берегу прибьет завтра, и убежище мое кажется хрупким — но я в безопасности. Не нужно бояться.       Ни ночи, ни грозы. Ни Раска.       Я украдкой покосилась на него. Он так и стоял, прислонившись к стене, со стаканом остывшего чая в руке, и как будто думал о чем-то, снова хмурый, угрюмый даже. Почему-то теперь это не тревожило. Каким нелюдимым он ни выглядел, это — не весь Раск. Тот, с теплым голосом и теплыми руками, тоже был настоящим.       — Наверное, мне все равно придется извиниться за стакан, — сказала я. — Ну, перед той женщиной, которая нас заселяла.       Раск взглянул на меня вопросительно, словно не расслышал или не понял.       — А, это, — отозвался после короткой паузы. — Да забудь. Завтра сам с ней поговорю.       Я виновато улыбнулась.       — Вот тут надо бы сказать запретное слово. "Спасибо" вместо этого подойдет?       Он просто кивнул. Плеснул в почти опустевший стакан воды из чайника, взболтал, все так же погруженный в себя.       За хлипкими стенами мотеля глухо перекатывался гром. Уже довольно близко.       Я уже раздумывала, не забраться ли под одеяло — уснуть, слушая дождь, было бы приятно, — когда Раск снова заговорил:       — На самом деле, — сказал он негромко, — это я должен перед тобой извиниться.       Я с удивлением посмотрела на него.       — Ты? Почему?       Он ответил не сразу. Во мне разгоралось любопытство, но торопить было бы неправильно — в конце концов, он никогда меня не торопил, — и я просто устроилась поудобнее, ожидая. Раск, кажется, из тех, кто договорит, раз уж сам начал.       — Ты спрашивала, — начал он, — почему я тебе помогаю.       Я невольно подобралась, стискивая кружку в пальцах. Ох, значит, он все-таки будет говорить обо мне…       — Пока больше некому, — сказал Раск. — Это правда.       Я опустила глаза. Очередное "извини" уже жгло язык.       — Я не подумал… как это звучит для тебя. Что ты чувствуешь себя обузой.       — Чувствую, — созналась я. — Но это же… правда. Что бы ты тогда ни сказал, все равно…       Раск вздохнул. Сполз по стене, устроился прямо на полу, на ковролине, вытянув длинные ноги. Откинувшись на стену затылком, задумчиво посмотрел вверх, на потолок.       Я тоже почему-то посмотрела туда — а потом снова на Раска.       — Вентилятор сдох, — сказал он мне. — Руки чешутся глянуть, был бы инструмент с собой… Нет. Ты не обуза.       Я прикусила язык, чтобы не спросить "а кто?". Подтянула выше покрывало, уставилась в кружку.       — Твоя жизнь… сломалась. Пока она… срастается, тебе нужны костыли.       Почти поэтично, подумала я, сосредоточенно выводя круги по ободку кружки — каждым пальцем по очереди. Кто бы мог подумать, что Раск… так мыслит. Я точно не подумала бы — ни пару дней назад, ни этим утром.       — Нельзя же, — сказала я, — использовать как костыли людей.       — Можно. Если надо.       Крыша затрещала резко и часто, словно на нее перевернули ведро с дробью; потом на миг стихла и снова ровно зашуршала под дождем.       — Твоя жизнь… ломалась?       Пауза.       — В каком-то роде. — Он помолчал. — Не так, конечно.       Помолчала я.       — Ацлав… Я всегда… опиралась на него. А сейчас…       — Чувствуешь вину? — спокойно спросил Раск. — Думаешь, что если бы вела себя иначе, все было бы хорошо?       — Да.       Помолчали оба.       Я все-таки отставила кружку на прикроватную тумбочку — чай почти закончился — и закуталась в покрывало плотнее. От порывов ветра, казалось, вздрагивали стены. Завывала вентиляция.       — У меня есть сестра, — сказал Раск, глядя в сторону. — Младшая.       У меня екнуло сердце; замерев на середине вдоха, я обратилась в слух.       Лиска.       — Ей шестнадцать, — продолжил он. — На шесть лет младше меня, на год — тебя.       Значит, Раску двадцать два. Мне почему-то и в голову не приходило спросить, сколько ему лет…       Нет, погодите, ту открытку рисовала не взрослая девушка! Наивный, детский почерк… Или… Я моргнула. А с чего, собственно, я взяла, что открытка — новая?..       — Мы не виделись… давно.       Я едва слышно выдохнула. Вот так. Маленькая девочка с коричневыми косичками, сосредоточенно рисующая солнечную картинку, где все держатся за руки, и радуга от края до края… Это было когда-то в прошлом.       — Я оказался… так себе братом, — произнес он без всякого выражения. — Подвел ее.       Слова "что случилось" замерзли у меня в горле, и я только грызла губы, глядя на Раска. Что-то точно случилось: что-то такое, что он не рад был вспоминать.       Раск осторожно поставил стакан на пол, переменил позу, скрестив ноги; движения были скованными, как от боли.       — Иногда, — сказал он, — нет разницы, ты помогаешь… или тебе. Это работает… в обе стороны.       Ветер бренчал и хлопал чем-то на улице. Гроза каталась уже совсем рядом, громыхая — огромное железное колесо по выщербленному асфальту.       — Возможно, твоему брату… — Раск посмотрел на свои руки, — было достаточно. Любви, чувства связи… Того, что ты росла, а он был… рядом. Был частью тебя.       "Лучшему в мире брату".       Я вдруг вспомнила, как Ацлав как-то утащил меня на очередную заброшку. У него уже был мотоцикл, другой, первый, простой и ломучий, была сентябрьская ночь, была мама на дежурстве, а отец опять устроил черт знает что, и мы сбежали. Он отпоил меня, дрожащую от обиды на папу и на весь свет, горячим чаем на пустынной заправке на краю города, а потом мы долго ехали куда-то через лес, и я ворчала и злилась, потому что, одетая наспех, отчаянно мерзла: пока мы ехали, пока безуспешно взламывали дверь, пока перелезали через окно в заброшенный санаторий, пока карабкались наверх по лестнице среди кучи мусора, с одним подыхающим фонариком на двоих. И еще я помнила, как застыла, открыв рот, когда стояла там на самом верху — уже в двух куртках и двух парах носков — и смотрела, как всходит солнце над золотым заливом. А Ацлав хохотал и говорил: "Ты бы видела свое лицо! Ну что, стоило того? Стоило же?".       А потом, когда я нехотя созналась, что стоило, он сказал, что словно сам снова увидел все это впервые. И в первый раз компания была куда хуже, так что не было и вполовину так хорошо.       До сих пор мне казалось, что трудно представить двух менее похожих людей: мой сумасшедший, открытый, дурашливый брат и этот суховатый, сдержанный человек. Но сейчас я вдруг подумала, что не такие уж они и разные. И мы с Раском — не такие уж разные.       Гром прозвучал взрывом; я сама не заметила, как нырнула в свой кокон из покрывала — как черепаха вжимается в панцирь.       Железное колесо все-таки докатилось и до мотеля.       — Испугалась? — вполголоса спросил Раск, когда я высунула наружу нос.       — Ага. — Я поежилась. — Жуть какая… Извини.       — Запретное слово, — напомнил он. Я улыбнулась ему — одновременно смущенно и укоризненно.       Опять чуть-чуть помолчали. Пока гроза, все равно не уснуть.       — Расскажешь еще… о ней? — спросила я. — О твоей сестре?       Он едва заметно качнул головой, встретившись со мной глазами: то ли "нет", то ли "не спрашивай". И я кивнула, без слов соглашаясь.       Только еще одно.       — Ты поэтому… мне помогаешь? Я напоминаю ее?..       — Нет. — Молчание. — Не знаю.       Полоснула молния, и я машинально начала считать секунды. Один, два, три; выстрел, от которого закладывает уши, и густой, тяжелый рокот, растекшийся волной вокруг. Испуганно взвыли машины на парковке — сработала автосигнализация.       — Напоминаешь о ней. — Раск улыбнулся своей горьковатой призрачной улыбкой. — Скорее, так.       Я вдруг поймала себя на том, что наблюдаю за ним, сама по-птичьи склонив голову, как до этого делал он; смущенно выпрямилась и отвернулась. Дурацкая привычка подхватывать чужие жесты; Ацлав частенько поддразнивал…       Ацлав. Странно. Боль о нем… как будто стала тише. Уже не выбивала из меня весь воздух и желание жить. Я мысленно потянулась к другим воспоминаниям — тоже о той, прошлой жизни — и все равно не ощутила привычного оледенелого булыжника в груди.       Об этом говорят: "Время лечит"?..       Раск размял шею, потянулся, встал, снова сделавшись длинным, как каланча. Взяв стакан и термокружку, исчез в санузле, вернулся с чистой посудой и умытым лицом — волосы стали влажными у лба и висков.       — Ты спи, — сказал он. — Если не будет дождя, поедем рано.       — А если будет?       — Тоже рано, — он похлопал по карманам, словно проверяя содержимое, — но совсем без удовольствия.       Накинул куртку, начал шнуровать ботинки. Я округлила глаза:       — Уходишь?       — Покурю.       — В такую погоду?!       Он пожал плечами.       — Дождь как дождь.       Но, потянувшись к дверной ручке, он все-таки замер. Обернулся.       — Стайка?..       — Да?       Я уже забиралась под одеяло — все так же в одежде, как была — и с наслаждением вытягивала ноги.       — Не сбегай молча, — попросил Раск. Я пытливо взглянула на него: выражение лица было спокойным, как обычно, но в голосе было что-то не то. Как тогда, когда он рассказывал мне о Лиске. — Думаю, я понимаю, почему ты так сделала, но в следующий раз… предупреди. Хорошо?       Кивнула.       — Больше не буду, — пообещала я. Вздохнула, радуясь тому, что он вряд ли в полутьме увидит мои пунцовые уши. — Я… я просто думала, ты меня уже ненавидишь. За все эти истерики…       — Знаю. — Он невесело усмехнулся. — Сам виноват. Я не очень… хорош в словах. Извини.       Я победоносно хлопнула ладонью по простыне.       — Запретное слово, — шепнула. — Поймала тебя! Как будешь выкручиваться?       И все-таки я услышала удивительное: Раск тихо рассмеялся, когда выходил из номера.       Железное колесо покатилось дальше.       Маленькие города словно вымирают после заката. Выжга всегда была маленькой.       Раск застрял у кассы; я выскользнула наружу, на площадку перед магазином, и запрокинула голову. Небо еще гасло, но здесь, внизу, уже были сумерки — теплые, сырые, сладко пахнущие свежестью и опревшей травой. Жарко горел уличный фонарь, и слышно было, как в его стекло бьются толстые, мягкие ночные мотыльки — бестолково, нервно, суетно. Хлоп, хлоп, хлоп.       Сколько их останется к утру лежать в пыли?..       Я прикрыла глаза.       День запомнился вспышками. Вот утро: я просыпаюсь, за окном бледно и серо, грохочет ливень по крыше, Раск сидит на своей кровати, скрестив ноги, и листает книжицу с тусклыми страницами. "Спи, — говорит он, не поднимая глаз. — Я разбужу". И я незаметно засыпаю снова, сладко свернувшись под одеялом. Вот день: мы наконец выходим, и глаза мои болят от света. Все промыто до скрипа, небо высокое и пронзительно чистое, солнце дробится в каждой луже, в каждой капле; волосы еще мокрые после душа, и я ощущаю себя частью пейзажа — словно и меня промыло грозой. Снова день: фура ползет в пробке, Раск рядом с водителем, болтает о технике и машинах, а я прячусь на спальном месте у них за спиной, отгородившись засаленной шторкой. Опять льет дождь, дорогу чинят, асфальт укладывают, похоже, прямо в воду, тянет битумом, гарью, сыростью, трещит и бормочет разными голосами водительская рация; меня укачивает до головной боли и тошноты, и я клюю носом, обнимая рюкзак.       И вот вечер. Мы приехали на закате, встали на какой-то стоянке у трассы, и Раск подхватил меня, когда я, выбираясь из высокой кабины, запуталась в своих одеревеневших, затекших ногах — просто переставил со ступенек на землю, не глядя, точно кошка котенка, и ушел поговорить напоследок с водителем. Я и моргнуть не успела.       А потом мы долго шли по мосту, пока солнце тонуло в оплавленной облачной меди, спускались по длинной железной лестнице, позолоченной закатом, обходили запутанную дорожную развязку по подземному переходу — даже там все казалось рыжеватым, словно и на стенах, и в воздухе была красная кирпичная пыль.       Я не узнавала ничего. Хотя, наверное, я прежде и не бывала в этой части Выжги: мы жили рядом с центром, и я редко выходила из привычного района. За приключения, свободолюбие и бродяжничество у нас в семье отвечал Ацлав. А я — за страх, оглядки и нервное "как бы чего не вышло".       Вот он смеялся бы, увидев меня сейчас. "Мышка-мышка, ну как же тебя так угораздило? Такое приключение — круче, чем в книжке, а ты еще куксишься?". Я на миг представила — и невольно улыбнулась. Да, Ацлав определенно не стал бы унывать.       Научиться бы так же.       Плеснув на площадку светом, открылась дверь магазина. Раск на ходу зашуршал новой пачкой сигарет, стаскивая с нее пленку.       — Что дальше? — спросила я.       Он остановился под фонарем, зажав сигарету в зубах, и начал щелкать зажигалкой — та никак не хотела вспыхивать.       — Ищем ночевку, — сказал не очень разборчиво. — Идеи?       — Я думала про вокзал, — неуверенно сказала я. — Отсюда… далеко?       Зажигалка наконец поддалась, и Раск закурил.       — Ты же местная. — Он покосился на меня. — Забыла дорогу?       Я растерянно пожала плечами.       — Ну…       Признаваться, что я не так уж хорошо, оказывается, знаю родной город, было стыдно.       — Ясно. — Раск вдумчиво затянулся, медленно выдохнул. — Да. Далеко. И на автобус я бы уже не рассчитывал.       Я промолчала. Предлагать поискать гостиницу на этой окраине было наивно и глупо даже для меня, а ничего другого в голову не приходило. Утренний мотель — каким он казался уютным и солнечным, когда я обернулась на него в последний раз! — вдруг вспомнился с легкой тоской. Моя заколдованная лодочка посреди бури…       — Погода ничего, — сказал Раск. — Сыро, но дождя уже не будет. Боишься ночевать в палатке?       — Н-н-нет… — Я подняла голову. — Нет, конечно.       Я в жизни не ночевала в палатке. Но признаться было выше моих сил.       Он окинул меня взглядом, щурясь, словно прикидывая что-то в уме. Затем, погасив окурок о бетонный столб фонаря, кивнул:       — Пойдем.       И рванул — с места в карьер, точно гончая. Я припустила следом.       Впрочем, очень скоро Раск остановился, обернулся, а когда я, запыхавшись, добежала, молча протянул руку. Я не сразу поняла, зачем; он показал на сумку. Отдала.       Дальше пошли медленнее — куда-то назад, вниз по плохо освещенной, кривой улочке, которая в сумерках вдруг стала казаться совсем не милой, а пугающей. Мой взгляд выхватывал то пестрое граффити на серой стене, то переулок, уходящий в непроглядную тьму, то заросший бурьяном палисадник у неухоженного крыльца. По тротуару, вспученному и щербатому, змеились трещины, и из самых широких трещин росла трава.       — Палатка полуторка, — сказал Раск хмуро. — Хорошо, не однодуговая, как хотел… Я обычно один.       — А… — я кивнула, делая вид, что поняла. — Ага.       На другой стороне улицы, шаркая и пошатываясь, показался человек, и я едва подавила желание повиснуть у Раска на рукаве. Только придвинулась чуть ближе.       Вряд ли Раск заметил. Он опять щелкал помирающей зажигалкой.       — Чего тебя на вокзалы-то так тянет? — зажигалка сработала, потянуло сигаретным дымом. — В прошлый раз тоже туда собиралась.       — Что? — я быстро глянула на него. — А, ну, просто… Там свет, тепло… Люди…       Человек с шаткой походкой проплелся мимо, и я, опасливо проводив его взглядом, чуть расслабилась. Обычный дядька — разве что, пожалуй, не очень трезвый.       Раск чуть слышно усмехнулся.       Очередной темный переулок гудел, как старый холодильник, в его черной глубине что-то вспыхивало и моргало. "Хорошо, что мы не там," — успела подумать я, но тут же услышала над головой: "Сюда," — и свернула, чуть не пискнув от страха.       В переулке не было даже асфальта — под ногами зашуршал гравий. Раск впереди превратился в невнятную жутковатую тень; на огромном горбе рюкзака слабо поблескивали светоотражающие ленты.       — А ты… часто так путешествуешь? — спросила я, стараясь не отставать. От звука собственного голоса, пусть и дрожащего, стало легче. — Автостопом?..       Пахнуло бензином; слепо моргая, я разглядела ряд покатых зданий по обе стороны, ржавые железные двери, какие-то ящики с мусором, старые покрышки у стен — мигающий фонарь выхватывал предметы из темноты и гасил снова.       — Нет. — Раск ответил не сразу. — Раньше да.       — Раньше? Давно?       В темноте вспыхнули искры с сигареты.       — С четырнадцати.       — Так рано! — изумилась я. — И тебе разрешили?       Он нырнул в черный провал, за плечо утянув меня следом.       — Не спрашивал, — донеслось эхом.       Провал оказался тесным проходом меж двух стен. За ним потянулась тропинка — узкая, едва различимая среди огромных, выше пояса, мокрых лопухов с репьем. Сглотнув вязкую слюну, я подняла руки выше, чтобы не нацеплять колючек хотя бы рукавами.       — Ацлав, — во рту пересыхало, — вот он тоже… Когда он первый мотоцикл купил, мама с ним недели три не говорила, так злилась…       — Почему? — переспросил Раск безразлично. Но я все равно как-то по-детски обрадовалась: слушает.       — Потому что он не спросил ее, конечно! Кричала, что он никогда не спрашивает, грозилась продавца найти, устроить разборки… А там такой же пацан, которому дед свое старье из гаража отдал, ну какие разборки… Ацлав — он же упертый, весь в нее, сказал, пусть хоть десять лет не разговаривает. Так и общались через меня, пока…       Тропка вильнула. Чавкнула под ногами земля, и голова неприятно закружилась.       — Пока что? — донеслось из темноты.       — Пока папа не стукнул по столу кулаком. — Я попыталась содрать репей с мокрого подола рубашки, но, чуть не поскользнувшись, передумала. — Сказал, чтоб не устраивали… Мама мне еще долго потом говорила, что мы все эгоисты, что я дурочка… но хоть Ацлава оставила в покое.       Тропа изогнулась, лопухи подступили еще ближе, и я вдруг ощутила себя так, словно иду по грудь в черной, мутной воде. А под ногами осклизлый бок морской змеи, он колышется и дышит, и тьма вокруг дышит тоже, точно живая. Шуршит, поскрипывает.       — А твои родители, — как я ни старалась, голос звучал жалко и тонко, — тоже злились?       Тишина. Невдалеке, сбоку, что-то щелкнуло, встрепенулось, захлопало; сердце ушло в пятки раньше, чем я успела понять, что это птица.       Просто птица.       — Нет, — отозвался Раск. — Не злились.       — Повезло, — сдавленно проговорила я. — Мои оторвали бы мне… голову. И ноги, чтоб…       И все-таки поскользнулась, нелепо взмахнув локтями.       Следующий миг — моргаю, цепляясь за сухие горячие пальцы; луч фонарика прожигает темноту, над потревоженными лопухами золотым вихрем кружит водяная пыль.       — Осторожнее, — сказал Раск. — Скользко.       — Уже догадалась, — пробурчала я, нехотя отпуская его руку. Будь моя воля, я так и семенила бы следом, цепляясь за него, точно маленькая подслеповатая землеройка. —       Спасибо.       Фонарик лег мне в ладонь — налобный, на широкой мягкой резинке. У Ацлава был похожий.       — Не потеряй.       Со светом мне даже дышать стало легче — будто давящая темнота раздвинулась. Тропа почти сразу ушла в зыбкие мостки — хотя, скорее, это был настил из мусора, тонущий в грязи: доски, паллеты, облезлая столешница, даже дверца от холодильника. Лопухи сменились острыми стеблями высокой травы, а чуть дальше поблескивали ветви — тяжелые, колючие, с узкими листьями-лентами, отсвечивающими серебром.       — Стая, не крути головой.       — Что? — я шагнула с последней доски на землю — снова тропинка. — Откуда ты…       — Свет прыгает.       — Ой, прости, я…       — Запретное слово, — донеслось насмешливое. — Шесть-один в мою пользу.       — Эй!       Кустарники расступились, и я ощутила подошвами плотный песок. В нос ударил запах воды, холодноватый, сладкий, свежий, а где-то там, в ночной дали, так высоко, будто мы стояли у подножия горы, переливчато сверкала полоса огней. Мост, сообразила я, в той стороне должна быть трасса — и мост, по которому мы шли. Раск уже копался в своем рюкзаке.       — Помочь? — нерешительно спросила я, переминаясь с ноги на ногу. Он оценивающе взглянул на меня, прищурившись.       — Можно. — На песок передо мной упал тонкий сверток, внутри что-то бряцнуло. — Собери дуги.       Ветерок донес откуда-то с трассы внезапный хор автомобильных гудков, вой пожарной машины — но так далеко, слабо, будто с того света. Потом сирена басовито крякнула пару раз, и ветер опал, и стало тихо.       Я краем глаза наблюдала, как Раск ловко разворачивает палатку. Скользкая ткань свистела и шуршала у него под руками; когда он встряхнул ею в воздухе, чтобы расправить, меня накрыло запахом костра. В воображении вспыхнуло пламя в ночной темноте — так ярко, что я почти ощутила жар кожей. Дым плывет вверх, дрова трещат, взлетают искры, звезды, рыжая хвоя, полоска отцветающего заката на горизонте… Или нет, не так — горы, волны земли, уходящие вдаль, а у огня сидит человек, медные отсветы пляшут на загорелом лице…       — Собрала?       — Да! — Длинная тонкая дуга у меня в руках подпрыгнула и звонко ударилась дальним концом о какой-то камень. — Нет. Сейчас!       Палатку Раск ставил сам. Только попросил светить, так что я стояла и смотрела, невольно зачарованная тем, с какой скоростью его руки соединяют, прищелкивают, застегивают — и вот один серебристо-зеленый полог уже висит на дугах, маслянисто бликуя в свете фонарика, а поверх него с шелковистым шелестом ложится второй.       — Ты… часто бываешь в Выжге? — спросила я, стараясь стоять ровно. Не было ни ветрено, ни слишком холодно, но от малейшего дуновения меня охватывала дрожь.       — Нет. — Раск подошвой вдавил колышек в песок. — Пару раз в год.       — Сюда ты… очень уверенно шел.       — Хорошая память.       Я помолчала.       — Почему ты всегда такой скрытный?       Он хмыкнул. Склонившись, щелкнул еще каким-то незаметным замком.       — Я раз в год еду домой, — ответил наконец. — Через месяц-полтора — обратно. Дорога занимает два дня.       — И ты ночуешь в Выжге? Здесь? — не удержавшись, я подышала в ладони и спрятала в них холодный нос. — А почему именно здесь?       — Близко к трассе. — Он покосился на меня, и я быстро спрятала руки в карманы джинсов. — И родник рядом.       — Не страшно?       — Кого тут бояться? Бродячих кошек?       Я замялась.       — Ну… людей.       — А на вокзале, значит, люди — это хорошо? — усмехнулся он. — Нет. Рыбаки тут ходят, у них место прикормленное. Но ночью обычно никого.       Я обняла себя руками, мелко дрожа от холода. Отсыревшая одежда совсем не грела; странно расплывался свет — становился мягким, смазанным. В какой-то момент мне почудилось, будто от реки ползет белесая дымка, и желание повернуться, посмотреть зазудело, как заживающая царапина. Тогда я зажмурилась и снова стала представлять костер. Золотые блики, пепел и зола, мерцание углей, вечерняя звезда в темнеющем небе…       Раск шуршал пакетами.       — Ты… смелый человек, — сказала я, не открывая глаз. — И отчаянный. Уехать в четырнадцать…       Мурлыкнула молния — наверное, Раск расстегнул полог.       — Это, — отозвался он, — не смелость.       — А что?       Он промолчал.       — Я так… не смогла бы, — пробормотала я. — Ни в четырнадцать, никогда… Я трусиха и…       — Ты сейчас здесь.       Тишина. Щелчок, снова молния, свист ткани. Всплеснула река — то ли волна, то ли рыба.       — Я… Нет, ну это не… — Что-то легло мне на плечи, и я, в испуге глотнув холодного воздуха, распахнула глаза. Под пальцами оказалась собственная толстовка — точно, утром же отдавала ее Раску, потому что иначе сумку не могла застегнуть. — Это другое.       Раск уже снова склонился над рюкзаком. Вокруг лежал туман, такой осязаемый и густой, что, казалось, его можно коснуться, и свет от фонарика странно рассеивался и отражался в его глубине. Запах речной гнили и мокрого дерева кружил голову.       — С чего бы? — Раск вроде бы пожал плечами. — Застегнись, мерзнешь. Что — другое?       — Ну… — я продела руки в мягкие рукава, накинула капюшон, не переставая дрожать. От толстовки все еще пахло мотельной отдушкой, сладковато, неестественно.       — Просто… Одно дело — решать самому, другое… плыть по течению.       — Думаешь, я не плыл?       — Не знаю. — Я ощутила себя сбитой с толку. — Ты… совсем другой. Не такой… слабый, как я.       Раск зашел за палатку, и я почти потеряла его из виду. Луч фонарика парил и расплывался в тумане.       — Слабый, — проворчал Раск. — Сильный… Ты любишь ярлыки.       — Ярлыки?..       — Какая к черту разница, если итог один? Тебе нужно было поехать — ты поехала. Нашла ночевку…       — Ты нашел.       — И что?       — Я ничего не смогла бы… одна.       — Откуда ты знаешь?       Я помолчала, разглаживая рукав толстовки. Воздух был такой влажный, что на ворсе собирались крохотные капельки воды.       — Мне все время страшно, — призналась я. — Постоянно.       Раск снова вынырнул из тумана — неровной, длинной, беспокойной тенью.       — Знаю, — ответил он. — Что с того? Ты справляешься.       — Правда?.. — вырвалось из моего горла. Не голос, а мышиный писк.       Раск толкнул ногой заметно похудевший рюкзак — так, что тот упал вверх лямками на влажный песок — и бросил на меня короткий косой взгляд. Глаза блеснули золотом, отражая свет.       — Да, — сказал сухо, но сердце все равно отчего-то подпрыгнуло и расцвело — будто у застенчивой первоклашки, которую впервые похвалили перед всем классом. — Полезай-ка в палатку. Спальник там внутри. Я сделаю чай.       — А ты…       — Второй фонарик нашел. — В его руке звякнул маленький черный котелок. — Не стой столбом. Я отсюда вижу, как ты дрожишь.       И растворился в тумане — прежде, чем я выдавила хоть слово.       Выключив фонарик, я еще немного постояла в темноте, прислушиваясь. Какой же шумной была тишина: плеск реки, древесный скрип, невнятные шорохи. И еще далекий, тихий гул с трассы — ее огни мерцали и плыли в темной вышине, над туманом. Выжга затихла, погасла, вымерла на ночь, но трасса рядом оставалась живой, и, застегивая изнутри палатку, я рассеянно подумала: может, за это Ацлав так любил дороги. Артерии, по которым течет жизнь, даже в темноте… И люди — маленькие, хрупкие, как светлячки… или мотыльки. Летящие на свет… "Ты справляешься" — может, все-таки и я могу…       Спальник Раска тоже пах дымом — и железом, и растертой в пальцах полынью; горький, прохладный запах. Мое воображение живо нарисовало картинку: туманное, мокрое, очень раннее утро, и поджарый, как гончая, человек идет с рюкзаком по каменистой тропе, вверх, вверх, оставив за спиной остывшее костровище на берегу гремучей горной реки, а наверху… что наверху? Неизвестность? Ледяной ветер? Рассвет, от которого радостно заболит сердце?       И, пока мои пальцы нащупывали в сумке чистые носки, я мысленно побрела по тропинке тоже.