Безответная любовь

В голову ударил запах недешёвого одеколона; а ведь он и не помнил, как вышел из аудитории разбитый в пух и прах своим злостным соперником, который так обескуражил его одним своим видом. Да, он помнил, как искренне горячился, когда Маяковский читал свои громкие, но громкие от пустоты своей, агитации. Он помнил также, как читал и сам свои, как он положил думать, не самые слабые вещи, но всё занесло мартовским, поздним снегом, пеленой сбивчивых воспоминаний прошедшего дня. А секрет был прост — Есенин уже пьян. — Милый Серёженька, да ты не сердись на себя-то! Не кори! Мышонок ты мой серенький, — неустанно усовещевала его Клава, зрелая кабацкая официантка, прибывавшая здесь также и на правах проститутки. У Сергея она была особенной фавориткой, но не спать он с ней любил, а, по простонародному, «побалакать». Она была родом из села Абакумово, близ Константиново, потому считалась Сергеем за «свою» и наиболее к нему сердечно расположенную, что она, разумеется, охотно оправдывала, относясь к нему, как к своему родному брату. — Поздно, Клава. Пропил я всё! Талант пропил, душу мою немощную пропил! — с безнадёжной тоской отвечал ей Серёжа, стукая себя своим крепким, багровым кулаком в грудь, — на ближайший месяц как балалаечник прослыть не ново. Им только ведь и надо, что найти себе посмешище да и балдеть со смеху. Как поймут, что «посмешище» ихнее… Ай, к чёрту! — он едко, с болью поморщился; двумя, солёными от пота, пальцами потёр переносицу, — а всё-таки, Маяковский жалкий подкаблучник! — безапиляционно заявил он, опрокидывая стакан. Клава, всё это время глядевшая на него с какой-то восторженной лаской, поспешно встала со своего места. — А вот и дружок твой, Серёжа, подоспел! Встречай Анатольку-то! — бодро, стараясь тем самым и Серёже внушить весёлость, крикнула она, а сама покраснела. В кабацком салоне мигом заприметилась всеми высокая, сухощавая, но не лишённая приятной стройности фигура. Сергей нехотя и лениво повернулся в сторону своего старого друга, Анатолия Мариенгофа, слезоточиво улыбнулся, всё так же нагло обнажая ряд до зависти белых зубов, и показал ему на место подле себя. Тот ждать не заставил: сбросил с себя недавно приобретённое, элегантное пальто, совершенно забыв про фиолетовый шарфик, в который очень уместно была обёрнута его тоненькая шея, и примостился рядом со своим знаменитым товарищем, за счёт которого ему так часто доводилось здесь выпить. Выражение лица его, обычно безэмоциональное, какой эффект давали узкие, чёрные, спокойные глаза, совершенно без ресниц, выглядело сегодня озабоченным, а сам он, продолговатый и жёлтый, от тусклой трактирной лампы казался иссохшим, как гербарий. Несмотря на внешнюю сосредаточенность, он вёл себя беззаботно и легко. — Дура-ягодка! Чего-то ты не весел совсем? — заласкал уши Сергея его по привычке заискивающий голос. Он же сидел, подперев холёную, бледную щёку рукой, бессмысленно глядя перед собой на нескончаемую кабацкую жизнь. Здесь она никогда не прерывалась, и каждую стадию: зарождения, мучения, наслаждения, гниения и вновь зарождения можно было наблюдать воочию. Вот входит местный кучер, из мужиков, еле стоящий на ногах, не то от водки, не то от бессилия, вот — недавно отучившийся на дантиста паренёк, нынче уснувший подле порожней бутылки, вот — молоденькая, недурная собой, но совсем испитая девушка… И все эти измождённые лица объединяет собой одна страшная стадия грешной, праздной жизни — стадия гниения. Сергей даже задремал на минуту, рассуждая об участи каждого из несчастных отдельно, разбираясь, кто они такие и как им можно помочь, но его исполненным человеколюбия грёзам не суждено было продлиться дольше, и он с холодным ознобом наконец-то вспомнил, что произошло три часа назад. Выйдя из аудитории, которая после провального, постыдного для него поединка, показалась ему обстреленной с вражеской стороны баррикадой, он закурил, пропуская мимо ушей ободряющие речи своих товарищей, будто соревновавшихся в том, кто слаще скажет. Ни для кого не было секретом, что фамилия Есенина в здешних местах будет вспоминаться не иначе, как в анекдотах, передаваемых друг другу студентами-весельчаками. В очередной раз отмахнувшись свободной рукой и надоевшего поэта Стыкина, Сергей заметил её, стремительно, легко бежавшую к нему навстречу. От внушительных, но щадящих порывов ветра, её волосы растрепались ещё более. Надоедливая прядь, недавно убранная, снова ласкала раскрасневшуюся от волнения щёчку. Она была так хороша в эту минуту, что показалась влюбчивому Серёже самой красивой женщиной на божьей земле; красивее, чем осень. Её выразительная округлость лица контрастировала со впавшими от недоедания щекам, как и любая черта её характерного лица соперничала с другой по своей красоте и редкости. Пухлые, кроткие губки оттеняли по-гречески прямой, совсем не длинный нос, а глаза, вопреки тихой, восточной красоте её профиля, открыто сияли чёрным топазом, манили кофейной гущей. Нижний уголок глаз её был малость опущен вниз, а верхний — повыше, так, что казалось, будто она всегда ими улыбается. — Рита! — крикнул он ей, вне себя от любовного восторга. Не так давно и мечтаться не могло, что она, первая красавица, умница, образованнейшая женщина будет всецело принадлежать ему. Она обвила своими тонкими, одетыми в кожаные перчатки руками его шею и пропала в его нежных, но несколько вольных, мужицких объятиях. Постояв некоторое время в таком положении на виду у насмешливых, словоохотливых товарищей, Сергей малость сконфузился и принялся хлопать Риту по её костлявой спине, давая понять, мол, «люди смотрят». Без всякого желания, она, всё же, его отпустила, отёрла нос рукавом и неожиданно, совсем по-детски засмеялась, звонко и лучезарно. Смех Риты, последний, какой он слышал от неё, снова пронёсся в его всё более тяжелеющей голове. — А ведь знаешь, Серёжа, наша торговля резко вверх пошла! — весело говорил Анатолий, наполняя из синей бутылки очередной стакан и настойчиво подставляя его прямо под нос Серёже, хотя тот и был порядочно пьян. — Нам, хочу я сказать тебе, неприлично везёт в этом году, и зря ты кручинишься, как проститутка безногая. Тебе бы жить и радоваться! Ну а кому, как не тебе? — Да надоел ты, Толичка! — с досадливой улыбкой махнул на него рукой Сергей, — Есенина здесь, дрянного человека, нет. Здесь я только. Не того ты лечишь. Не интересно мне больше про наши с тобой дела слушать, пускай капиталисты-мироеды этим занимаются. Наскребли мы денег, а что толку, коли житья нашим умам светлым, да порочным, нет? — сказал он чуть не плача и снова припал к стакану. Его, видимо, терзала уже менее экзистенциальная, нежели чем потеря любимой женщины, печаль. Толя, будучи мудрым в чтении души человеком, заприметил это и начал своё коварное, искушающее наступление. — Сергун… — сказал он таким ласковым, ангельским голосом, что иной бы на места Серёжи смутился; тем временем его сухая, желтая кисть руки невзначай оказалась на руке друга, — Ты, всё-таки, не грусти. Я знаю, что у тебя на уме, и знаю, что всё это чистой воды брехня. Ты говоришь, что несчастен, в то время, когда сам стоишь в шаге от своего счастья. Ты не был в курсе, однако… У меня кое-что для тебя есть, — он расстегнул пиджак и неспешно пошарил рукой во внутреннем кармане; достал оттуда бережно согнутый бумажный конверт. — В этом документе ни что иное, как постановление властей отписать тебе жилую площадь! — сверкнув узкими, чёрными глазами, торжественно, вполголоса заявил он, внимательно смотря в лицо Сергея. У того и жилка не дрогнула. Осоловело и тупо продолжал он смотреть на многолюдную залу кабака, вслушиваясь в аккорды пошлой песенки, и не заметил даже, как худощавое тело Толи облакотилось с ним непозволительно близко, так, что ему становилось совсем душно. — Благодарность тебе, Толичка, за твою заботу. — промямлил Серёжа, готовясь отойти ко сну перед пустой кружкой. По мере её опустения, прежде твёрдая рука становилась всё непослушнее, и его густые и русые волосы становились всё ближе к липкой поверхности стола; в смотрящем на эту картину диссонанс первозданной красоты, изваяния природы и порочного, тошнотворного месива вызвал бы самые неприятные, жалкие чувства. — А поехали-ка, Серёжа, сейчас, на твою квартиру… — резко, но тихо произнёс Анатолий, крепче сжимая запястье Сергея и косаясь своим острым носом его вспотевшей, но всё ещё благоухавшей парфюмом, стройной шеи. Серёжа поперхнулся от неожиданного порыва жаркого дыхания товарища, который, кажется, хотел вывести дружеские отношения на уровень выше; однако, Сергею было невдомёк. — Квартиру? Это завсегда можно. Ах, ты, дура! Толя, Толя, душа моя, что бы я без тебя делал? — плача, он вцепился в его одеревенелую руку, — если есть на свете Бог, то, видно, это он мне тебя послал! Провидение! Не дашь сгинуть дрянной душе… — в умилении, бессвязно пролепетал Сергей, пряча своё раскрасневшееся от пьяных слёз лицо в плечо Толи. Он, в свою очередь, аккуратно обнял его, водя большой ладонью по круглому плечу, вдыхая овсяный запах волос. Чуть погодя, еле держась на ногах, Сергей выходил следом за сухопарым спутником, бережно, по-джентельменски державшим ему дверь. Не заметил Серёжа тогда, да и не мог, того скотского выражения лица у его лучшего друга, пока тот провожал его в грядущую страшную ночь — ночь, в которую Есенин потерял не только самого близкого товарища, но и прежнего себя.