Жемчужный узел

Наутро Лизавета сразу же поняла: что-то не так. Достаточно было просто зайти в обеденную, где в полной тишине сидели родители, разделённые длинным дубовым столом. Обычно за завтраком они пускай неловко, но разговаривали. Мачеха рассказывала, кому из знакомых сегодня нанесёт визит; отец согласно мычал, методично пережёвывая какую-нибудь кашу. Иногда они менялись - тогда отец с энтузиазмом планировал грядущий день, глубоко вдаваясь в дела, а мачеха натянуто улыбалась, безуспешно пытаясь притвориться, что ей это интересно. Тем не менее, над столом никогда не повисало тягостное молчание: кое-как, не всегда удачно, но семья уживалась друг с другом. Однако сейчас над столом звенела натянутой струной тишина. Отец с мачехой не смотрели друг на друга: он делал вид, будто бы изучает новостной листок, она с нарочитым аппетитом стучала вилкой по дну почти опустевшей тарелке. Размеренный стук действовал на нервы – Лизавета пробыла в комнате меньше минуты, а у неё уже настойчиво заныло в висках. - Доброе утро, - в полной мере ощущая неуместность этих слов, всё же промолвила она. Мачеха что-то невнятно пробормотала. Отец с шумом вздохнул – на мгновение Лизавете показалось, что он ничего не ответит. Но нет: газета всё-таки была сложено, и в Лизавету вперился внимательный и усталый взгляд. - Присядь, - проговорил отец голосом, не сулящим ничего доброго. Не послушаться было нельзя. Медленно ступая к своему месту за столом, Лизавета вспомнила все те ужасы, что прошлым вечером лезли в её впечатлительную головку: и про грабёж, и про разорение, и про необходимость в скором замужестве. При мысли о последнем сердце ёкнуло особенно болезненно – это была единственная придуманная Лизаветой причина, по которой отец желал бы столь серьёзно с ней поговорить. О том, что разговор будет серьёзным, говорило его лицо – обычно живое и подвижное, сейчас оно застыло каменной маской, в которой за решимостью смутно угадывалось смятение. Нервничать заставляла и мачеха: обычно равнодушная к разговорам Лизаветы с отцом, сейчас она внимательно поглядывала на них, сжав губы в тонкую недовольную ниточку. — Нам нужно с тобой кое-о-чём поговорить, — продолжал отец. Недоброе предчувствие становилось всё более явным. — Когда я был в отъезде, произошло нечто… необычное, и я должен тебе об этом рассказать. Это случилось в последней деревне, которую я посетил, в Карасях — ты, может быть, помнишь, я как-то о ней рассказывал… Лизавета с трудом разбирала слова: в ушах зашумело, сердце билось всё сильней и сильней. Теперь она знала - случилось нечто плохое. Отец, привыкший говорить открыто и прямо, неспроста так долго подступался к теме беседы. Он замер, как у проруби в день Крещения: весь сжался перед шагом в холодную воду. — Так вот, я там кое-кого встретил… — Да водяного он встретил, вот кого! — ложка в руке мачехи громко опустилась на стол, сама же она наоборот - приподнялась на стуле, набычилась, глянула на отца исподлобья. — Точнее, твой дорогой батюшка так говорит. Верить ему или нет, сама уж решай. Первая вспышка прошла: она шумно выдохнула через нос, скрестила руки на груди и поёрзала, основательнее усаживаясь на стуле. Лизавета удивлённо моргнула – впервые она видела мачеху такой эмоциональной и впервые та как будто призывала падчерицу себе в соратницы и помощницы. — Не так я хотел это сказать, но что уж, - отец прочистил горло. - Да, Лизаветка, я знаю, как это звучит. Я тоже не поверил, когда деревенские начали рассказывать о всякой нечисти, которая якобы водится в их озере. Но именно за это я и поплатился, и теперь прошу тебя: воспринимай мой слова всерьёз. Всё в его виде говорило о том, что это не шутка, но Лизавете невыносимо хотелось хихикнуть. Смешок будто щекотал горло изнутри, просился наружу, губы подрагивали, почти кривясь в улыбке. — Лизавета, ты меня слышала? Пытаясь сдержаться, она кашлянула. Кивнула. За неимением лучшего, отец принял это за согласие. А после Лизавета услышала от него самый странный рассказ о путешествии, какой только можно было услышать. В нём было таинственное озеро, сами собой налетевшие тучи, злой водяной с лицом святого агнца, беседа точно со страниц сказки и, да, уговор, по ошибке данное обещание. - Он просил отдать тебя в услужение, и я согласился, - слова эти давались отцу Лизаветы особенно тяжело. – Согласился из страха, из глупости. Но только мне расплачиваться за данное слово. Мачеха между тем становилась всё мрачней и мрачней. Тяжёлый взгляд её стрелял то в отца, то в саму Лизавету – как там падчерица, верит ли сказкам? Лизавета и сама не знала, во что верить. Она привыкла к тому, что отец всегда говорит прямо, честно, без обиняков, но прозвучавшая только что история меньше всего походила на правду. Если бы рассказывал кто-то другой, Лизавета бы подумала: выдумал, решил подшутить над наивной дурочкой. Но говорил-то отец! — Попробуй мне поверить, — чувствуя её сомнения, произнёс он мягким, доверительным тоном, — Я понимаю, что это непросто, но ты должна. — Почему? — вопрос сорвался с губ почти случайно. Она не знала, что хочет узнать. Почему отец рассказывает ей эти сказки? Почему выдаёт их за истину? Почему, если это всё не шутка, не сон, не безумие, почему он заключил с водяным такой уговор? И почему уверяет сейчас, что сам будет нести за него ответ? — Если ты не будешь верить, — по-своему поняв вопрос, произнёс отец. — Если ты не будешь верить, то можешь меня не послушать. А если ты не будешь меня слушаться, то я не смогу тебя спасти. «От кого?» - чуть не спросила она, но вовремя прикусила язык. А вот мачеха смолчать не смогла: — Ты давай, договаривай! Скажи, что удумал! Отец бросил на неё раздражённый взгляд. Мачеха сжала губы ещё сильней, хотя мгновение назад Лизавете казалось, что это невозможно. — Я хочу тебя спрятать. Мы уедем с тобой вдвоём куда-нибудь в пригород, на постоялый двор — подальше от дома и от любых рек и озёр. На земле у него нет власти, я уверен, и если не касаться воды… — То есть не умываться и не пить, — веско вставила мачеха. — И если не касаться воды, — с нажимом продолжил отец, — он нас не найдёт. Лизавета посмотрела на него с ужасом. И нет, её пугала не мысль о встрече с мифическим водяным — её пугало, что отец искренне верил в то, о чём говорил. — А сколько нам так… прятаться? — осторожно спросила она. — Неделю-две, - голос отца зазвучал уверенней, будто вопрос Лизаветы вселил в него силы. Мы договаривались, что я отдам ему тебя через семь дней. Четыре уже прошли, но у нас ещё есть время в запасе: собраться, всё подготовить, найти подходящее место… Не думаю, что до седьмого дня он будет что-то предпринимать. Потом попытается, уж не знаю, заманить тебя как-нибудь, обмануть ли, околдовать. Вот в это время как раз главное от воды подальше держаться, чтобы он до тебя или меня добраться не смог! Похоже, отец планировал это всю дорогу домой. Как всегда, он всё решил сам, а Лизавету спрашивал так, для приличий. Даже желай она возразить, язык бы не повернулся: Лизавета мигом представила, каким ошарашенным, расстроенным тут же станет лицо отца, и сердце её с нежностью сжалось. И всё же она попыталась хоть немного, но переменить его волю: - Но зачем для этого уезжать? – Лизавета правда не понимала. – Рек и морей у нас поблизости нет, пить квас вместо воды где угодно можно… - Ты что же, дурёха, ему поверила?! – мачеха перебила её, всплеснув руками. – Вот же ж: куда отец, туда и дочь! А со стороны всегда казалась благоразумной! Лизавета растерянно посмотрела на мачеху: надо же, а со стороны и не скажешь, что той нравилась падчерица. Даже жаль, что нельзя увести её в сторонку и объяснить тихонечко, мол, нет, не поверила, но и сказать об этом не в силах. - Цыц! – вместо Лизаветы на мачеху цыкнул отец. – Говори, что хочешь, а Лизаветку дурой не называй. Она, может, посмышлёнее некоторых будет. Отца, вон, слушать умеет, вопросы верные задаёт… Мачеха скривилась, как скисшее яблоко, отвернулась. - Почему, говоришь, дома остаться не можем? – отец обратил взор на Лизавету. – Да думается мне, что дома нас первым делом искать и станут. А там одна неосторожно пролитая капля – и одному Отцу известно, что с нами будет. Нет уж, лучше укрыться в таком месте, о каком даже самые близкие знать не будут. Пересидим тихонечко, а там и образуется всё, глядишь. Не кажется мне, что водяной этот так уж будет нас с тобою преследовать – не настойчивый он, не серьёзный. Так, блажь пройдёт, и отстанет! - Интересно, - протянула медленно мачеха, по-прежнему глядя куда-то в окно, - когда ж ты успел его так хорошо узнать? - А мы, купцы, всегда в людях хорошо разбирались, - в тон ей, с чрезмерной спокойностью отвечал отец. Лизавета невольно втянула голову в шею. По её опыту, такие вкрадчивые разговоры были куда опаснее раздражённо брошенных слов – в нарочито елейных голосах родителей она слышала шум надвигающейся бури. — Говори что хочешь, но всё это звучит, как деревенские байки. Водяные, похищенные девицы — я, право, будто детскую сказку слушаю. Хорошую сказку, не отрицаю, но всё ж таки глупую. И я от своего не отступлюсь: ты на деревенские байки клюнул, ты с ними и разбирайся! А девочку в это не втягивай, - мачеха покачала головой и добавила уже тише, всё равно что себе под нос, - Говорила я, не катайся сам по деревням, найми какого-нибудь мальчишку. Как будто мы себе это позволить не можем!.. - Да не в деньгах же дело! – отец почти вскричал. Этот спор был Лизавете знаком. Мачеха, для которой репутация была невероятно важна, частенько заводила с отцом разговор о том, что пора расширяться: обзавестись лавкой побольше в городе, нанять сидельца, приказчиков. А он об этом и знать не хотел — верил, будто как он, никто торговать не сможет, и продолжал лично разъезжать по деревням и весям. Правда, их со временем стало столько, что приказчика всё же пришлось нанять, но часть сёл отец всё же оставил за собой. Сам он объяснял это тем, что к деревенским особый подход нужен, но Лизавета подозревала: отец просто своё дело дюже любил и не мог представить, как можно сидеть на месте и разве что монеты подсчитывать. - Что с тобой не так, женщина? Я тебе говорю: дочь наша в опасности. А ты только и лепечешь: «Что подумают люди! Что подумают люди!» Какая разница, что они подумают, если Лизаветку невесть куда заберут на три года! — Не заберут, потому что это бред умалишённого! Я тебе об этом вчера сказала и сегодня скажу, раз с первого раза не доходит! — Это до тебя с первого раза не доходит. А до Лизаветы дошло: вон, сидит притихшая. Уж она-то поняла, что о серьёзных вещах речь-то идёт! И тут взоры раздражённых родителей обратились прямо на неё. Отец смотрел с мрачной уверенностью, мачеха — с терпеливым ожиданием: мол, давай, скажи батьке правду. Лизавета думала только о том, как бы провалиться сквозь землю. — Ну? — кивнула мачеха. Отец просто молчал, и от этого молчания становилось лишь хуже. Лизавета чувствовала себя совершенно беспомощной. Да, она была полностью на стороне мачехи, но сказать об этом?!.. У Лизаветы язык не поворачивался разочаровать отца. Ведь это он, а не мачеха, по-настоящему заботился о ней все семнадцать лет, от самого рождения. Это отец, возвращаясь из долгих поездок, сразу же бежал к ней в спаленку, чтобы рассказать подслушанную у деревенских сказку. Это отец, когда она подросла, привозил со всего света гостинцы: необычные поделки, свистульки, игрушки и сладости. Это отец всегда, даже в минуты усталости после дороги, первым делом спрашивал о её делах — и не дежурно, как мачеха, а с живым интересом. Отец всегда служил для неё примером, был главным, кто беспокоился о её благополучии. Лизавета не могла выступить против него. — Я думаю, батенька прав. Удивлённое выражение на лице мачехи быстро сменилось пониманием, а следом разочарованием. Не выдержав её взгляд, Лизавета потупилась, принялась с преувеличенным вниманием рассматривать собственные колени, теребит ткань белоснежной юбки. - Вот оно как, - услышала она голос мачехи, но так к ней и не повернулась. – Ну-ну. Езжай со своим отцом в тьмутаракань, поживи там в грязи, подожди своего водяного. Посмотрю я на вас, когда вы вернётесь. — Ах, вот оно как! Ну, хорошо, езжай со своим отцом в тьмутаракань, живи в грязи, без воды, жди своего водяного. Посмотрю я на вас, когда вы вернётесь! Стул со скрипом проехался по полу. Мачеха решительно встала, окинула их презрительным взглядом и, величаво вздёрнув подбородок, медленно вышла из комнаты. Даже дверью не хлопнула — всё с пугающим, ледяным достоинством. — Эх, — выдохнул отец, для которого споры с мачехой всегда были непростым делом. — Ничего, за семь дней отойдёт. «Надеюсь», — не произнёс он, но Лизавета всё же услышала это слово в затянувшейся паузе, увидела в затравленном взгляде, который отец бросил на дверь. Лизавета и сама с тоской покосилась в ту сторону, куда ушла мачеха. Про себя она гадала, верное ли решение приняла. Неверное. К такому выводу Лизавета пришла через два с лишкой дня, которые провела на затрапезном постоялом дворе без возможности нормально умыться, поговорить с подругами, прогуляться по городу и вообще сделать хоть что-то, а не сидеть безвылазно в тесной комнатке на втором этаже. Всё было ужасно. Как назло, царила невероятная жара. Снаружи нещадно пекло яркое солнце — не августовское, а вполне июльское, беспощадное. Чтобы укрыться от его безжалостных лучей, приходилось всё время находиться в четырёх стенах, но и там было не легче: да, голову не припекало, но дышать было нечем. Воздух был тяжёлым, густым — казалось, что вдыхаешь не его, а какой-то кисель. Лизавета чувствовала себя сонной мухой. Она не могла думать, не могла дышать, не могла шевелиться. Пока светило солнце, она пряталась в своей спальне, тщетно пыталась вышивать и читать, а на деле – беспомощно глядела то в потолок, то на пейзаж за окном, который за прошедшее с приезда время надоел до зубовного скрежета. Но это можно было бы пережить, если бы пот не лил ручьём. Боясь водяного, отец запрещал Лизавете даже нормально умыться. Волосы её превратились в комок, кожа всё время казалась липкой, смотреть на своё отражение – даже мельком, в окне – становилось невыносимым. Лизавета начала испытывать отвращение к своему телу, не могла даже коснуться лица тонкими пальцами: они казались грязными, испорченными. Со второго же дня она принялась считать час до великого избавления. Хотя к непреходящему желанию вернуться домой примешивался стыд: Лизавета представляла, как скривится лицо мачехи, когда она увидит их после такого путешествия. Она почти ощущала взгляд мачехи, снисходительный, нарочито медленно скользящий от всклокоченной макушки до испачканных в дорожной грязи туфель, слышала её довольный смешок. И ведь та имела на этот смешок полное право: она оказалась права. Водяного не было, Лизавета знала это с самого начала. Чего она не знала, так это что одержимый идеей о нечистой силе отец будет коршуном следить за ней, не спуская глаз. Он и до этого уделял Лизавете куда больше внимания, чем отцы и даже маменьки других девушек, но сейчас это превратилось в кошмар. Она не могла и шагу ступить без его ведома, обязана была или постоянно сидеть в своей комнате, или отчитываться о желании даже просто пройтись по коридору. И пускай отец следил за ней исключительно из благого намерения, к концу второго дня эта забота не вызывала в Лизавете ничего, кроме раздражения. В результате она заперлась в комнате и с самого утра притворялась спящей. Когда отец стучал, Лизавета что-то невразумительно мычала и говорила, что безмерно устала. До сих пор он смиренно уходил прочь, довольный хотя бы тем, что дочь остаётся за закрытыми дверями, но Лизавета была уверена: ещё раз, другой – и он ворвётся в комнату, думая, что её либо прокляли, либо подменили. Мучения этого странного путешествия не поколебали веры отца в водяного. Наоборот: он стал более нервным, подозрительным. Когда они вместе спускались вниз, чтобы отужинать, он волком смотрел на других постояльцев, будто подозревал в них приспешников водяного. Те отвечали тем же, и вот уже Лизавета сама не желала выходить наружу – вчера даже согласилась, чтобы отец сходил один, а ей потом принёс на подносе всяческой снеди. Он был доволен таким исходом, считая, что оставляет её в безопасности. Но добровольное заключение возымело обратный эффект. В обычно кроткой Лизавете проснулся дух противоречия. Пока он проявлялся лишь в запертой изнутри двери, но краем сознания она уже чувствовала, как подступает другая затея – ещё более смелая, дерзкая. Она задумала сбежать. Ненадолго и недалеко – на это Лизавете не хватило бы смелости. Но она мечтала о свежем воздухе, о чистой воде, о подлинном одиночестве и спокойствии, которое обычно находила в своей спаленке в отцовском доме. Со временем мечта эта превратилась в непрекращающийся мысленный зуд: стоило прикрыть глаза, на мгновение отдаться раздумьям – и Лизавета представляла себя снаружи, на крыльце у входа или в небольшом дворике рядом, дышащей полной грудью, смело пьющей из чашки что-то помимо опостылевшего кваса, умывающейся ледяной колодезной водою. План созрел быстро. Отец, не отходивший от неё днём, ночью быстро проваливался в беспамятство. Сквозь тонкие стены Лизавета слышала его зычный, раскатистый храп – будто гром гремел вдалеке. Она не сомневалась: за таким храпом и не услышишь, как тихонечко заскрипит соседняя дверь, как проскользнёт кто-то мимо комнаты, как сбежит по ступеням. Одно останавливало Лизавету – бесконечное доверие, с которым к ней относился отец. Он так спокойно спал, потому что знал: дочь никогда не ослушается его, не обманет. А ведь именно это она и собиралась сделать сейчас, лёжа на худой кровати на забытом Богом постоялом дворе и бессмысленно пялясь в щербатый потолок, будто надеясь, что трещинки в нём начнут складываться в какие-то знаки. Знаков не было. Храп не прекращался. Вот сейчас отец особенно звучно крякнул во сне!.. И Лизавета не выдержала. Она резко вскочила с постели и заметалась по комнате в поисках шали. Та отыскалась в дорожном сундучке, куда Лизавета бросила её в сердцах, узнав, что во время их «пряток» ей запрещено даже выйти на улицу. Теперь шаль пригодилась. Завернувшись в неё покрепче – жара жарой, а ночью дул прохладный ветерок и вовсю жужжали комары, - Лизавета, стараясь не думать о том, что делает, медленно открыла дверь. Та протяжно, противно заскрипела. Лизавета застыла. На долгое, мучительное мгновение повисла тишина. Но вот в коридор опять прорвался размеренный храп. Лизавета выдохнула – когда только успела задержать дыхание? – и осторожно скользнула наружу. Половицы молчали под её ногами, надёжно скрывая побег. Шаг, ещё шаг. На лестнице Лизавета ускорилась, в полупустой зале внизу – почти побежала, преследуемая взглядами засидевшихся допоздна незнакомцев. Возможно, они думали, что она бежала от них, ей же казалось – она бежит от самой себя. От тихой, послушной девочки, чей страх обидеть отца завёл её невесть куда, в это неприятное, ужасное место. Как она хотела вернуться назад во времени и отказаться следовать за ним! Входная дверь распахнулась. Лизавета перешагнула порог, вбирая воздух полной грудью, и… закашлялась. Воздух снаружи оказался сухим и тёплым. Ветра не было — была лишь жара и пыль, оседающая на коже. Но даже они оказались в радость Лизавете, больше двух дней проведшей в вынужденном заключении. Здесь, на пороге постоялого двора, под палящими лучами солнца она почувствовала себя такой свободной, какой не была даже дома, в городе. Нарушать запреты было очень, очень приятно. Она улыбнулась и открыла глаза, которые невольно зажмурила от удовольствия. В вечерней темноте почти ничего не было видно. Отец лёг рано, но пока Лизавета решалась на вылазку, солнце успело практически скрыться за горизонтом. Чтобы разглядеть хоть что-то, ей пришлось сдвинуться с места, приблизиться к одному из смутных силуэтов впереди. Это оказалась коновязь, здание впереди, похоже, было конюшней. Когда глаза немного привыкли к сумраку, Лизавета рассмотрела около него мальчишку – тот дремал, сунув в рот соломинку и привалившись к стене. С каждой минутой Лизавета озиралась всё живей и живей. Взгляд её ненадолго задерживался на всём, куда падал: на кривой дороге и обрамлявших её редких деревьях, на тёмных окнах постоялого двора и не до конца закрытой двери, из-за которой доносились еле слышные голоса. В свежих впечатлениях она нуждалась едва ли не больше, чем в свежем воздухе, и теперь хваталась за них с жаждой потерянного в пустыне. Её привлекало всё: широкое крыльцо, когда-то явно красивые резные перильца, верстовой столб у самого входа в здание, мнившегося ей теперь ничем иным, как тюрьмой. Даже заботливо поставленное у входа корыто для лошадей Лизавете хотело рассматривать – так красиво играл свет луны в его водах! — Лизавета! — она услышала крик отца, но даже не вздрогнула. Лизавета даже удивилась: почему она не подпрыгнула от неожиданности, почему не кинулась оправдываться? Такое равнодушие к отцовскому голосу было ей не свойственно, и всё же она даже не подняла голову к окну. Взгляд Лизаветы был прикован к отражению луны в воде, такой студёной, чистой и вкусной!.. Она не задавалась вопросом, откуда она знает, насколько свежа водица, даже не прикоснувшись к ней. Лизавета видела, чувствовала, как приятно будет запустить руки в корыто, плеснуть водой на лицо, быстро собрать капли с губ. Одной этой мысли было достаточно, чтобы колени подогнулись. Манящая гладь отразила её зачарованное лицо. - Лизавета!.. – крик повторился уже совсем близко, но Лизавета не слушала. Тонкие пальцы коснулись воды.