Навеянное грёзами

В томительном безделье часы тянулись нестерпимо медленно. Даже когда Гипнос прикрывал глаза, солнечные зайчики танцевали у него под веками, отпечатываясь вспыхивающими кругами и сверкающими ореолами. Странно на сына Никты влиял свет колесницы Гелиоса, но не жёг дотла, не причинял боли, как иным творениям Мрака. Просто… навевал не сон даже — уж сон-то Гипнос смог бы от себя отогнать — а какое-то вялое бессилие, беспомощность. Во тьме ночной Гипнос чувствовал себя как дома. Под лучами солнца — лишним. Ему почти нечем было занять себя: что смертные, что боги в большинстве своём бодрствовали, благословляя Гелиоса за тепло и свет, и мало находилось желающих предаться полуденному сну. И всё же они были — ради них Гипнос не спускался в жаркий полуденный час к берегам подземных рек, а оставался на земле. И всё же… так мало было тех, кого в разгар дня сражала дрёма, что казалось богу: часы его, как кровь из раны, по капле утекают вместе с силами, и тепло, согревая его вечно-прохладную кожу, превращает её в мерзкие разогретые лоскутья, которые не часть тела его даже, а что-то вроде опостылевшего одеяния, которое, тем не менее, не снять, не избавиться от него — от себя самого и собственного томления. Впору было сдаться, уйти под землю. Или же избрать жертву — хотя, наверно, это слишком сильное и жестокое слово. Под сенью ясеня на окраине поля Гипнос приметил пастуха — тот прилёг в заросли луговых трав, прислонившись к древесному стволу. Поодаль паслось его стадо, но бог сна чуял, как вьётся ветер над ним чуть иначе, как спокойны овцы и как тиха округа — не иначе как находился этот человек в милости у Гермеса, который и охранял его скот своим благословением. Подойдя к пастуху неслышно, не пригибая трав, Гипнос наклонился и вгляделся в его лицо. Глаза человека были полуприкрыты, он, прикусив сочную травинку, задумался о чём-то, сложив руки на груди. Должно быть, ему было так же бесконечно скучно, как и самому Гипносу, а может, его одолевали невесёлые мысли: у смертных всегда полно житейских забот, не в пример богам. Вздохнув, Гипнос присел рядом с ним на одно колено — пастух успел лишь вскинуть голову и удивлённо выронить соломинку изо рта, когда холодные пальцы коснулись его висков. В следующее мгновение голова пастуха завалилась на бок, веки смежились и расслабились, дыхание стало ровным и глубоким. А Гипнос исчез, наконец спасённый от солнца чужим сновидением. И в благодарность он покажет пастуху сон, где тот станет царём, беззаботно пирующим в своём дворце — и рядом с ним пить вино из кубка будет незнакомый ему бледный юноша с мягкой улыбкой, жалующийся, какое же сегодня нестерпимо-яркое солнце.