Лёд и соль

      Дом на окраине Кофу близ густой и темной Аокигахары этой ночью праздновал свой день рождения. Тридцать лет прошло с того момента, как его порог впервые переступили люди — семья из четырех человек: мать, отец, двое детей — мальчик и девочка.       Мальчик был шумным ребенком — с грохотом играл в машинки, бегал по коридорам с невыносимым топотом, вечно что-то ломал и ронял: дом терпел, изредка вздыхая по ночам.       Девочка была другой — послушной и спокойной. Она проводила много времени в своей комнате за чтением книг — с тихим шелестом перелистывала страницы, невнятно бормоча себе под нос. Дом погружался в дрему, слушая ее голос, и иногда поскрипывал креслом, в котором сидела девочка.       Спустя время семья уехала — ее сменили другие люди, целая череда: писательница, уставшая от городской жизни, которая провела здесь полгода и вернулась обратно в шумный Токио; хирург, вышедший на заслуженную пенсию — его позже забрали дети, поняв, что отцу нужен уход и внимание; молодая пара, которой вскоре содержание дома стало не по карману… Дом не запоминал их лиц, продолжая спать.       Последними появились люди в темных костюмах. Они привезли с собой пленницу, — и дом проснулся, разбуженный ее отчаянием и тихими слезами. Этой ночью она тоже плакала — дом слушал, как она сотрясается от рыданий, пряча лицо в подушку, и беспокойно скрипел кровлей на крыше.       В другой комнате, раньше принадлежавшей мальчику, ворочался молодой парень — простыни под ним пропитались кровью и потом, смялись; пахло железом и антисептиком. Он не плакал, только шумно вздыхал — и иногда, когда боль становилась нестерпимой, прикусывал зубами край одеяла.       Дому он не нравился, и он всячески демонстрировал свое отношение — кровать под юношей была жесткой, стулья вечно попадались ему на пути, а замок в ванной заедало.       В следующей комнате обитал мужчина с суровым лицом, которого дом тоже с трудом терпел — он включал телевизор на полную громкость, оставлял повсюду мусор, с пренебрежением разбрасывал вещи по полу и храпел. Дом мстительно переключал каналы без его ведома и мелко пакостил: заставлял микроволновку греть тарелку вместо еды и включал взамен прохладной воды ледяную, а вместо горячей — кипяток.       К своему четвертому жильцу дом относился с тихой злостью, потому что тот был бесшумным и неуловимым. Дом практически не чувствовал его — ни эмоций, ни передвижений; мужчина с волосами, собранными в низкий хвост, был подобен одной из высоких ваз, стоявших в коридоре — с той лишь разницей, что вазы не двигались.       И, наконец, пятый — последний человек, переступивший его порог. Он занимал самую большую комнату, ранее принадлежащую отцу и матери семейства, которые построили дом — однако этой ночью человек не спал, предпочтя своей спальне гостиную с камином — сердце дома, оскверненное сегодняшним вечером.       Человек выглядел безумно уставшим. Он смотрел на огонь, не моргая, и со стороны казался спокойным, но дом ощущал, как внутри человека все пылает — и душа его корчится в муках. Дом тревожно шипел языками пламени, трещал поленьями до самого утра, пока слабые лучи солнца не прокрались сквозь окна, нагревая светлые доски пола и вспыхивая радужными искрами на округлых бусинах женского браслета, брошенного на столик.       За ночь жемчуг остыл — привлеченный ярким блеском, Ран потянул за тонкую нить, задумчиво взвесил браслет в руке. В том, что он был чрезвычайно дорог Аджисай, сомнений не оставалось — он помнил, как исказилось ее лицо от боли, когда бросил изделие в камин; вопрос скрывался в другом — в чем его ценность? В дарителе?       Мысль о том, что браслет мог подарить Кенма, вызывала у Рана стойкое отвращение, которое он оправдывал неприязнью к Одзаве. Хайтани смог признаться самому себе, что испытал нечто сродни извращенному облегчению, когда узнал, что Аджи думала о нем, пока он находился в тюрьме. Это было хорошо — это означало, что его угрозы сработали; все четыре года его образ преследовал ее, заставляя жить с оглядкой назад — не он один существовал прошлым.       Но признаться себе в том, что помимо облегчения он почувствовал еще и радость, смешанную с торжеством, было выше его сил.       Запихнув браслет в карман, Хайтани поднялся наверх — лестница в утренней тишине противно скрипела под его ногами, выражая недовольство. Пальцы легли на щеколду, потянули влево — задвижка не поддалась, будто не желая впускать его. Красивое лицо Рана чуть дернулось, исказилось в озлобленной гримасе — словно по воде пошла рябь; он протянул левую руку вместо правой и с такой силой дернул затвор, что дерево жалобно застонало.       Аджисай не проснулась, когда он проник внутрь, но Ран не удивился — после столь сильной истерики измученному организму требовался отдых. Ее лицо хранило остатки бессонной ночи и вчерашних слез — бледное, с искусанными губами; брови во сне беспокойно вздрагивали, ладонь сжимала край одеяла. Не испытывая и капли смущения, Ран улегся на кровать рядом с ней, внимательно изучая уже ставший блеклым синяк и крохотную ранку на нижней губе с выступившей капелькой крови.       Невыносимо хотелось попробовать ее на вкус.       Блестяще-алая, дрожащая, она приковывала взгляд — как зачарованный, Хайтани протянул руку: указательный палец с нажимом провел по губе, размазывая кровь до уголка и дальше — в сторону щеки, раскрашивая бледную кожу, как чистый холст карминно-красным.       Веки Аджисай дрогнули. Она сонно уставилась на него непонимающим взглядом — и через мгновение сочная зелень ее глаз пожухла от страха; Одзава намеревалась было отшатнуться, скатиться с кровати, но осталась на месте, чувствуя, что любое ее движение приведет к катастрофе.       Меньше всего ей хотелось провоцировать его; она не была дурой, и прекрасно осознавала: Ран быстрее и сильнее — он пресечет ее жалкую попытку скрыться без особого труда, поэтому Аджи застыла, просто молча смотря на него.       Она впервые видела его так близко — был момент в камере, когда он наклонился к ней, а его пальцы больно ткнулись ей в ребра, словно желая пробраться внутрь, но тогда она была практически ослеплена ужасом. Сейчас он трансформировался в другое чувство — она по-прежнему боялась, но страх был другим — приглушенным, с ноткой ненависти и желанием выжить.       И она знала, что ей нужно сделать, чтобы это желание исполнилось.       Ее взгляд скользнул по гладкой, кажущейся холодным мрамором коже — чересчур идеальной, оттого и отвратительной, по тонким губам с капризным изгибом — Ран ухмылялся, ощущая почти физически ее жадный, изучающий взор на себе.       — С возвращением в мир кошмаров, — прошептал он, столь же нагло рассматривая ее.       Аджисай не показала, как сильно ее задела фраза, хотя внутри все перевернулось: реальность действительно стала кошмаром, а сны были благословением — как быстро он это понял.       Будь ее воля, Одзава бы заснула и проснулась тогда, когда все это закончилось бы.       Но закончится ли это когда-нибудь вообще?       — Тебе это нравится? — спросила она негромко. — Издеваться над теми, кто слабее.       — Разве ты слабее? — Ран поймал ее локон и потянул — прядь распрямилась. — Ты засадила меня в тюрьму на четыре года.       Отпустил — волосы послушно свились в упругие кольца. Он вспомнил, что в первый день их встречи, когда она лежала в подвале, пряди были прямыми, а не кудрявыми. Внутри неприятно заворошились болезненные воспоминания.       — Это была не я, — прошептала Аджи с отчаянием. — Как ты не поймешь… Я никогда этого не хотела. Но смысла объяснять нет, ведь ты уже нашел виновную.       — Виновных, — исправил ее Хайтани. — В моем списке было четыре фамилии. Осталось две. Одна из них — твоя.       — Что ты сделаешь со мной?       Она в страхе сжалась, ожидая ответа. Она помнила, какая участь постигла капитана полиции. Если ей уготовано нечто подобное… Пусть лучше сразу убьет.       И, в противовес ее мыслям, Хайтани улыбнулся, сказав:       — Ты не умрешь. Во всяком случае, не сразу. Это будет слишком милосердно, не считаешь? — забавляясь, произнес Ран.       — Что тогда? Поступишь, как Кодзима? — она попробовала надавить на его отвращение к Юкио — ведь не просто так он убил его. — Будешь пытать меня?       — Ты бы этого хотела, не так ли? — пробормотал Ран. — Чтобы я причинил тебе боль — может, выдернул бы все ногти щипцами, или раздробил кости, оставив инвалидом. Знаешь, сколько способов причинения боли существует? Не используя инструментов — только лишь собственные мозги и руки, можно заставить кого угодно кататься по полу и молить о скорой смерти.       Ладонь скользнула к ее лицу, погладила щеку — Аджисай под его рукой дернулась и застыла: маленький испуганный зверек. Сейчас она была похожа не на своенравную ведьму, а на кролика, прижавшего уши к спине и дрожащего всем телом — такая картина в ком угодно пробудит инстинкт зверя.       Но она по-прежнему не двигалась и не кричала — лишь смотрела на него своими зелеными глазами: цвет яркий, насыщенный, с маленькими золотистыми крапинками на радужке — Ран знал, потому что почти в каждом его сне она смотрела на него: невыносимо далекая, вне зоны досягаемости, но в то же время — так близко. Так близко, что он просыпался в холодном поту, тяжело дыша от ускорившегося пульса.       Чувство, что он ощущал, было сродни одержимости, — она и была его проклятым наваждением, навязчивой идеей. Много-много ночей — и по сей день, закрывая веки, он видел этот нестерпимо яркий оттенок: зеленый — как зелень весенних лугов, золотистые вкрапления — как солнечные блики на воде.       И она всегда смотрела на него так — свысока, будто была лучше него.       Гордость родилась вперед тебя, да, — мысленно усмехнулся он, когда Аджисай не отвела взгляда. Мало кто выдерживал, когда Хайтани смотрел в упор.       Рука сама потянулась выше, большой палец замер у уголка ее правого глаза. Густые ресницы боязливо затрепетали, но она продолжила смотреть, тем самым бросая ему молчаливый вызов.       — Например, — он чуть переместил палец — ей пришлось невольно закрыть глаза, — и легонько надавил на глазное яблоко, — я могу выдавить тебе глаз. Сначала один, после — второй. Представляешь, каково это: лишиться зрения? Вокруг сплошная темнота и неизвестность.       Она мелко задрожала от ужаса и отвращения. Ран придвинулся чуть ближе — его дыхание касалось ее губ, когда он прошептал:       — Я представляю. В моей камере было очень, очень темно.       — Хватит!       Аджисай не выдержала: скривилась, ладони взметнулись вверх, закрывая лицо, будто могли таким образом защитить его от предлагаемой участи.       — Но сейчас у нас по плану звонок твоему мужу, — бархатно рассмеялся Ран, радуясь своей победе. — Сегодня ему предстоит отправиться в путь с ценным грузом — следует напомнить, почему он это делает.       Достав из кармана мобильный, он набрал заранее сохраненный номер и протянул телефон Аджисай, которая сначала села — а после отползла в конец кровати, подальше от него.       — У тебя меньше минуты, — предупредил он, прикрывая глаза.       Вид у Хайтани был такой, словно его ничего не волновало — он остался лежать в расслабленной позе, лениво рассматривая ее из-под полуприкрытых век.       Гудки — прерывистые, громкие, — полились дребезжащей мелодией. Затаив дыхание, Одзава смотрела на сотовый в руке, как на восьмое чудо света — а когда из динамиков раздался знакомый голос супруга, она выдохнула привычное:       — Кенма…       — Аджисай, дорогая, как ты? Ты в порядке? Цела? — муж тут же засыпал ее вопросами.       — Я, — она осеклась, неуверенно взглянув на Рана — тот кивнул, разрешая ей говорить. — Я в порядке.       — Где ты? Ты знаешь место, где тебя держат?       И снова — взгляд на Хайтани, который насмешливо приподнял бровь, словно интересуясь: знает ли она ответ?       — Без понятия, — обреченно сказала Аджисай. — Кенма, послушай…       Она не хотела тратить драгоценное время впустую — судя по всему, ее почти бывший супруг скоро действительно станет бывшим: Аджи собиралась донести до него, что никто не планирует отпускать ее отсюда живой — она нужна не только «Бонтен», она нужна Рану Хайтани. Значит, и Кенме не следует выполнять их условия — у него есть необходимые связи среди высокопоставленных лиц, чтобы избежать той участи, что настигла ее.       — Беги, — скороговоркой протараторила она, — обратись к губернатору…       Телефон вырвали из руки, жесткая ладонь зажала ей рот. Аджи протестующе замычала, чувствуя, как Ран прижал ее к груди, до боли стискивая челюсть.       — Что? Аджисай, я знаю, что делать. Я обо всем позабочусь, слышишь? Они не посмеют тебя тронуть, пока я выполняю их требования. Аджисай?..       Ран сбросил звонок. Воспользовавшись тем, что он отвлекся на экран, она вывернулась из его хватки и скатилась с кровати, тут же встав на ноги.       — Какая жертвенность, — процедил Хайтани. — Поняла, что тебе не спастись, решила помочь супругу? Зря.       — Если мне суждено умереть, — она вздернула подбородок, — то моя смерть хотя бы не будет напрасной. Я не позволю, чтобы мои корабли использовались в таких целях. У Кенмы много друзей — он ужинает с губернатором почти каждое воскресенье, и вам его не достать.       — Как была идиоткой, так и осталась, — сокрушенно вздохнул Хайтани, хотя в глубине души он не мог не отметить благородство ее порыва, от которого почему-то стало дурно. — Никогда не думала о том, почему Одзава сразу не обратился к губернатору?       Он встал и, приблизившись к ней, понизил голос до интимного шепота:       — Да потому что у него самого рыльце в пушку, забыла? Твой муж на твоих кораблях охотно выполнял поручения моих коллег и получал за это неплохие деньги.       — Так вот в чем дело, — выдавила Аджи. — В деньгах и твоих коллегах? Стало быть, ты ждешь, пока люди, на которых ты работаешь, получат свое. И ты не можешь причинить мне вред — разве что постоянно угрожать чем-то. Невысокая цена у твоей мести, не так ли?       Она вызывающе уставилась на него. Ран прищурился, едва контролируя злость.       — Наверное, это чертовски трудно — сдерживаться, когда я стою перед тобой? Но как послушный пес на привязи ты должен…       Размахнувшись, он отвесил ей пощечину — вполсилы, однако Аджи пошатнулась, негромко вскрикнув, и неуклюже натолкнулась на стул, ударившись бедром о спинку.       — Для симметричности, — ласково произнес Ран, намекая на уже заживающий синяк на правой щеке. — Я никому не подчиняюсь, и если и делаю что-то, то лишь потому, что это не идет в разрез с моими планами.       Она бросила на него бешеный взгляд сквозь завесу спутанных волос, тяжело дыша от накатившей ярости. На щеке заалело пятно — след от его руки, и ей, признаться, было больше обидно, чем больно. Только этим — уязвленной гордостью — она могла объяснить свой глупый поступок: выпрямившись, все еще держась за горящую щеку, Аджи шагнула к Рану, намереваясь сделать то же самое.       Ей хотелось влепить ему ладонью по лицу со всего размаха — так, чтобы ладонь обожгло, а звук от удара вышел сочным и хлестким. Ей хотелось сделать ему больно — наказать его за то, что посмел так обращаться с ней, за то, что собирался разрушить ее жизнь, за то, что она чувствовала себя такой слабой и беспомощной рядом.       Тонкое запястье хрустнуло, кисть мгновенно онемела — Ран сжал пальцы, грозя раздавить ее перехваченную в воздухе руку, дернул на себя. По инерции Аджи сделала шаг вперед, подаваясь навстречу Хайтани, и тут же выплюнула воздух из легких, когда второй рукой он стиснул ее горло.       И это была другая хватка — не та, что прежде: она не предупреждала, она угрожала. Нажим увеличился сразу — в глазах помутнело, рот приоткрылся, исступленно пытаясь сделать вдох; с ужасом она вцепилась свободной рукой в его пальцы, пытаясь отодрать их от собственной шеи, но безуспешно — ногти оцарапали кожу, но Ран словно и не заметил.       Пульс ее сердца от бьющейся жилки под ладонью прошивал его насквозь — и, как на зов, внутри Хайтани отзывалось что-то темно-порочное, зловещее. Ее бледное лицо покраснело, глаза распахнулись — в попытке освободиться Аджи сползла вниз, к его ногам, в надежде, что он отпустит ее.       И он отпустил.       Она уперлась ладонями в пол, кашляя и продолжая задыхаться. Перед глазами стояла пелена, голова кружилась, сердце грохотало где-то в ушах, точно барабаны — и когда она смогла немного отдышаться, первым, что увидела Аджи, были носки его ботинок. Идеально начищенных, матово поблескивающих ботинок.       Ран стоял перед ней, дожидаясь, пока она перестанет дышать, как загнанная лошадь. Едва ее дыхание стало чуть тише и спокойнее, он небрежно произнес:       — Помнится, ты утверждала, что не встанешь на колени.       — Иди на хрен, — огрызнулась Аджи, садясь на пол.       Подниматься она не рискнула — мало ли что взбредет ему в голову. Теперь ей стало абсолютно ясно — Ран Хайтани был просто ублюдком, упивающимся своей силой и властью. И, разумеется, Одзаве не нужно было грубить — напротив, она должна была признать его правоту и вымаливать прощение, может, тогда бы он частично удовлетворился и оставил ее в покое.       Но она не могла. Не после того, что он сделал.       Ран больно ухватил ее за волосы, сжав их в кулаке и присел на корточки рядом — их лица оказались практически на одном уровне. Аджи заскрипела зубами, глядя на него — если бы в ее руках был нож, она бы воспользовалась им, не задумываясь.       Ее отец был законопослушным гражданином, чтящим закон и государство. Она такой не была, — после инцидента с Кодзимой это стало очевидным: она не испытала и капли жалости к сожженному заживо Юкио.       — Частично ты права, — неожиданно признался Ран. На его тонких губах играла насмешка. — Я не могу отрезать тебе руку или лишить зрения — увы, я скован обстоятельствами. Но, как я уже сказал ранее, есть множество других способов сбить с тебя спесь.       Она упрямо сжала губы, чтобы не спровоцировать его еще больше, не зная, что Рана злит ее взгляд, а не слова — немигающий и пронзительный.       Как у ведьмы, — охарактеризовал его Хайтани, раздражаясь с каждой секундой сильнее.       — Ты женщина, — выдал он непреложную истину. — Женщины могут вытерпеть больше боли, чем мужчины, особенно если им есть ради чего терпеть. Для вас гораздо страшнее другое — унижение.       Он увидел первый отблеск страха в этих проклятых глазах — и довольно улыбнулся, сильнее потянув ее волосы. Словно опомнившись, Аджисай забарахталась, пытаясь спастись — по лицу Хайтани было ясно, что он задумал что-то нехорошее.       — Вижу, ты оживилась, — со смешком подметил Ран, вставая и заставляя ее выпрямиться вслед за ним — кожа на голове натянулась до боли. — И стала неразговорчивой.       — Отстань от меня, — она уперлась ногой в дверной косяк, потому что Хайтани тащил ее в ванную. — Ты не меня унижаешь, а себя.       — Я преподаю тебе урок хороших манер, — невозмутимо отозвался он. — Куда ты только что меня послала, на хрен?       Втолкнув ее в ванную комнату, Ран отпустил ее волосы, открыл кран и зачерпнул ладонью воду, которую плеснул ей в лицо. Взвизгнув, Аджисай зажмурилась и попыталась увернуться, закрываясь от холодных брызг — в тесном пространстве избежать этого было почти невозможно.       Силой заставив ее убрать ладони от лица, Ран грубо обхватил ее челюсть и нажал с обеих сторон — слишком поздно она заметила кусок мыла в его руке. Оно приятно пахло лавандой — вчера перед сном Аджи мыла им руки, отметив легкий запах, а сейчас к горлу подкатила тошнота.       Едкий вкус растекся во рту, язык защипало, на глазах выступили злые слезы унижения — она вертелась, выплевывая ставший скользким кусок и мыльную пену, молча борясь с Раном, который сосредоточенно намыливал ей губы.       Отступая назад, Аджи наткнулась на ванну — сначала присела на бортик, а потом повалилась в нее, потянув за собой шторку, и скрючилась на дне, закрыв лицо руками.       Плечи ее содрогались от рыданий. Хайтани, выпрямившись, молча смотрел на нее: в руке все еще зажато мыло, взгляд — острый, как бритва, рукава рубашки, испачканной пеной, закатаны по локоть.       С такой силой бросив мыло в раковину, что оно отскочило от стенок и отлетело куда-то в угол, он развернулся и вышел. Хлопнула дверь, лязгнула щеколда.       Трясясь, Аджи осторожно выбралась из ванной и, всхлипывая, принялась смывать остатки мыла. Прополоскав рот по меньшей мере раз пять, ей так и не удалось избавиться от мерзкого привкуса и — теперь уже тошнотворного — аромата лаванды.       Кожа вокруг губ покраснела — ожесточенно вытерев ее полотенцем, Аджи вернулась в комнату, бросила полный отвращения взгляд на кровать и уселась за стол. В такой позе ее обнаружил Сатоши, принесший завтрак.       — Смотрю, разговор прошел неприятно, — хохотнул он, ставя перед ней поднос. — Больно ты невеселая.       Она молча взялась за палочки, игнорируя существование Сатоши — тот, тем временем, по-хозяйски прошелся по комнате, бросил неодобрительный взгляд на кровать.       — Хоть бы постель заправила.       Аджи покосилась на его мятую рубашку — ниже воротничка виднелся след от соуса, которым был заправлен рис. Сомнений в том, кто готовил еду, не осталось — она сильно отличалась на вкус от вчерашней пищи: овощи нарезаны криво, соус чересчур острый — съев немного, Аджи остановилась, потому что язык невыносимо жгло.       — Не нравится? — с претензий спросил Сатоши. — Тут тебе не ресторан, всякие шедевры не готовим. Скажи «спасибо», что ешь то же, что и мы, а не доедаешь объедки со стола.       — Почему еду принес ты, а не Киоши? — спокойно поинтересовалась она.       — А что? — глаза Сатоши с подозрением сузились. — Ты его хотела видеть? Подружились, что ли, с пареньком?       — Нет, просто мне казалось, что мелкие поручения вроде таких, — она кивнула на поднос, — выполняет он, а не ты. Разве ты не выше по статусу?       Наглая лесть подействовала — Сатоши расслабился и неприятно ухмыльнулся.       — То верно. Надо же, глазастая какая, хвалю за наблюдательность. Если бы мог, Киоши бы принес еду, но он не может.       — Почему?       — Много будешь знать — плохо будешь спать, — с гадкой улыбкой ответил Сатоши. — Нехорошо ему стало ночью, приболел немного.       — С ним все в порядке? — растерялась Аджи. Что значит — приболел?       То, что за гадкой улыбкой скрывалась вовсе не новость про простуду, она не сомневалась. Что-то точно случилось с Киоши, но…       Пальцы, держащие палочки, ослабли от внезапной догадки.       — Это из-за книги? — она подняла взгляд — холодный, как подземные воды. — Его наказали из-за книги?       — С чего бы это?       — Вчера он принес мне книгу, которую ты видел. А после… Заболел, — она кривовато усмехнулась.       — Перестарался, — хмыкнул Сатоши, подходя к ней ближе.       Одзава невольно напряглась, но он просто забрал поднос со стола, при этом задев ее предплечьем — Аджи пробила внутренняя дрожь отвращения. Ее от души воротило с этого места, Хайтани, его подручных — Киоши был единственным, к кому она испытывала симпатию, а теперь выяснилось, что и его они наказали за такую незначительную вещь, как книга.       Обхватив себя руками, она сгорбилась на стуле, глядя в окно — стройные стволы криптомерии с зелеными шапками, укрытыми тонким слоем снега, безмолвно стояли вокруг дома, как послушные и молчаливые сторожа. Внизу послышался шум, а минутой позже Аджи увидела, как Хайтани и Химура покидают сад, неторопливо идя по мощеной дорожке — вскоре раздался тихий шум двигателя.       Поняв, что они уехали, она испытала облегчение — будто само присутствие Рана в этих стенах тяготило, не давая нормально дышать, словно он был ядовитым газом, отравляющим воздух.       С обедом Сатоши припозднился — учитывая, что она почти ничего не съела за завтраком, его появление вызвало меньше отрицательных эмоций, чем утром; однако, засунув ложку в рот, Аджи скривилась — еда снова была острой.       — Что с лицом? — рявкнул он, скрестив руки на груди и привалившись спиной к стене.       — Остроты не хватает, — буркнула она, поглядывая на дверь — каждый раз, когда кто-то входил в комнату, она оставалась открытой. — Еще перца не принесешь?       — Шутишь? — недоверчиво уточнил Сатоши. — Я пробовал, вполне как раз.       — Не шучу. Мне нравятся острые блюда, — солгала Аджисай.       — Вот как? — взгляд Сатоши стал масленым. — Поострее, значит, любишь? Ладно, так уж и быть, принесу.       Он вышел, не забыв запереть дверь, и вернулся через пару минут с перечницей — не мельница, а обычная баночка с прорезями в крышке, полная острого черного перца. Аджи улыбнулась, принимая ее, быстро открутила крышку и резким движением швырнула содержимое в лицо Сатоши — тот отскочил, закрыл лицо руками, натолкнулся на кровать, заматерился, прорычав:       — Сука!       Вскочив, она опрометью кинулась к двери, вылетела за нее и навалилась всем весом, судорожно нащупывая засов. Мгновение — и щеколда привычно лязнула, запирая Сатоши в ее бывшей темнице; тут же дерево сотряслось от мощных ударов кулаками.       — Открой, тварь! Все равно далеко не уйдешь!       Тяжело дыша, Аджи осторожно осмотрелась — коридор был пуст; на шум и крики никто не появился.       — Я тебя на куски порежу, шлюха, — взревел из-за двери Сатоши и снова ударил.       Дверь дрогнула. Аджисай попятилась назад, а затем повернулась и бросилась к лестнице — со всех ног навстречу свободе.