Лёд и соль

      В магазине, куда Такеоми зашел за сигаретами, громко плакал ребенок. Молодая девушка — очевидно, мать, — баюкала малыша, прижимая к своей груди, но младенец никак не желал успокаиваться — орал громко и пронзительно. Его маленькое личико покраснело и сморщилось, как сушеный финик.       Стоящая позади женщина полезла с советами к молодой мамаше, одновременно тряся перед свертком разноцветным леденцом, взятым тут же, с полки рядом с кассой, пожилой мужчина с тростью предложил подержать корзину с продуктами, чтобы мать могла поудобнее взять малыша, однако ребенок продолжал орать.       Такеоми брезгливо сморщился. Он терпеть не мог детей — маленькие неблагодарные засранцы, от которых в любом возрасте хлопот хватает. Сначала они гадят в пеленки, потом — тебе в душу, упрекая в чем только можно.       Став счастливым опекуном двух маленьких исчадий ада в молодом возрасте, Такеоми решил, что своих детей у него никогда не будет — хватит с него головной боли. С Сенджу, этой вертлявой девчонкой, еще можно было справиться — хотя и она доставляла ему много проблем, когда подросла и начала показывать характер: то вознамерилась создать свою группировку в Токио, упрашивая Такеоми помочь, после ей вдруг не понравилось, какими делами занимается "Брахман", хотя всем было очевидно, что без грязных дел в криминальном мире не обойтись, а на чистом энтузиазме выжить невозможно. Есть хотелось всегда, а у Такеоми еще, ко всему прочему, оставались долги с длительных загулов по кабакам после смерти Шиничиро Сано — друг из него получился куда лучше, чем опекун.       Вскоре, благодаря "Брахман" и его деятельности, он смог избавиться от большой части задолженностей, — смог бы избавиться ото всех, если бы не пигалица Сенджу, что-то лопотавшая об идеалах и эре гопников.       Такеоми, слушая ее, только усмехался — в этом мире, чтобы что-то получить, следует не просто испачкать руки в грязи — необходимо изваляться в ней, как свинье в лужах после дождя. Впрочем, наивные мечты Сенджу никак не мешали ему незримо вмешиваться во все дела "Брахман", оставив младшей сестре лишь видимость контроля. Она была хорошей иллюзией лидера — сильной, бесстрашной, умела складно говорить и воодушевлять других, но у каждого, кто ведет толпу за собой, есть огромная слабость — они всегда на виду.       Идиллия длилась недолго — малышка Сенджу погибла от пули, пронзившей ее маленькое храброе сердце, с именем брата на устах.       В Такеоми это что-то задело, какую-то потаённую часть души, о которой он и не знал — он искренне горевал по младшей сестре, понимая, что с ее смертью жизнь необратимо изменилась. Со страхом он смотрел в будущее, ожидая, что его снова затянет в омут дешевого алкоголя, крепких вонючих сигарет и размалеванных шлюх, однако ему крупно повезло — Майки предложил Такеоми стать его советником, посчитав, что друг и соратник Шиничиро будет полезен "Бонтен".       Тогда-то Такеоми и узнал, что перед гибелью Сенджу шептала не его имя. Последним, что она сказала, было — Харучиё.       Неблагодарная маленькая дрянь.       Такеоми оставался с ней, растил, кормил, помог создать "Брахман" — чтобы в конце получить плевок в душу. Но даже при таком раскладе он жалел, что умерла Сенджу, а не Санзу — потому что с сестрой он еще худо-бедно мог справиться, а ублюдок со шрамами сидел у него в печенках с самого рождения.       Тощий, язвительный, молчаливый — всегда себе на уме, Санзу порядком бесил его. Такеоми считал, что не требовал многого от младшего брата — лишь бы учился, приносил хорошие оценки, помогал по дому да не ввязывался во всякое дерьмо, но этот маленький гаденыш вечно возвращался с царапинами и ссадинами, о происхождении которых отказывался говорить, швырял свой портфель в угол и запирался в комнате, игнорируя нотации и вопросы.       Терпение Такеоми потихонечку иссякало — он работал, чтобы оплачивать школу для этого засранца, покупал ему еду и одежду, — но ничего из этого Санзу не ценил. Табель пестрел отметками о неуспеваемости, а домой гаденыш частенько приходил с дырками на штанах или рубашке, поэтому, когда он свалил, Такеоми вздохнул с облегчением: взрослый уже, да и пацан, пусть сам разбирается.       Существовать в одной группировке с младшим, который оказался выше его по статусу, было неприятно. Вдвойне неприятнее было то, что Санзу детские обиды не забыл, и относился к Такеоми как к таракану — прихлопнул бы, если бы не Манджиро. Втройне — Санзу, при всех его недостатках, неуравновешенности и равнодушию к младшей сестре все равно ухитрился стать ей дороже, чем Такеоми.       Почему?       Ведь он не сделал ровным счетом ничего, чтобы заслужить эту любовь, эту привязанность — а Такеоми старался, правда старался. Возможно, он приложил недостаточно усилий, но... Он хотя бы попробовал быть хорошим братом.       Неудивительно, что когда Эйка заикнулась о детях — их будущих детях — Такеоми знатно перекосило, а привкус виски во рту сменился едкой горечью.       Снова пройти через этот кошмар? Нет уж, — он скривился, словно зубы заныли.       И, помимо его неприязни к мелким орущим существам, была еще одна веская причина даже не помышлять о рождении ребенка — сама Эйка. Такеоми в страшном сне не мог представить, что он будет связан с ней до конца жизни — общая кровь объединит их так, что не разорвешь.       Он думал, что любил ее, но ошибся. Может, только если самую чуточку — Эйка ему нравилась настолько, насколько может нравиться красивая вещь: она ведь и была красивой, очень ухоженной, всегда радостной, с искристым весельем в глазах, полных жизни, — но вещью.       Ласковая, смеющаяся, отходчивая — к ней можно было прийти и хорошенько расслабиться, позабыв о проблемах "Бонтен" и испепеляющем, горящим от ненависти взгляде Санзу, — она превратилась в бледную копию прежней Эйки, когда заболела.       Цветы — Такеоми замутило, когда он увидел окровавленные лепестки. Некстати вспомнилось, что Эйка частенько шутливо обижалась на него за то, что он не дарил ей букеты — вообще ничего не дарил, но именно из-за отсутствия цветов она огорчалась больше всего.       Зато теперь их было в избытке. В квартире поселился удушливый сладковатый аромат крови и бутонов, бледно-розовые разводы украшали некогда отдраенную до блеска раковину — Эйка угасала с каждым днем, и от того, с какой навязчивостью она цеплялась за его рукав, спрашивая:       — Ты же меня любишь? Скажи мне, ты правда меня любишь?       Такеоми тошнило куда сильнее, чем от вида крови на ее потрескавшихся сухих губах.       Он лгал, потому что не мог признаться даже самому себе — Такеоми никогда и никого в этой жизни не любил. И он говорил:       — Конечно, дорогая, что за глупости? Я очень тебя люблю.       Слова — роковые, дарящие надежду — вылетали из его рта с легкостью. В какой-то момент он искренне поверил в то, что любит ее — ведь ему хорошо с ней, он не хотел, чтобы она болела и уж тем более умирала — Такеоми было неприятно смотреть на нее, увядающую.       Он просто желал, чтобы этот период поскорее закончился. И это — ее худые пальцы, впивающиеся в его руки, блестящие, как у наркоманки, глаза, — закончилось.       Он проснулся среди ночи, разбуженный шумом, и обнаружил, что Эйки нет рядом. Ее хриплый кашель — надрывный, больной, — доносился из ванной. Такеоми понимал, что ему следует встать и принести ей теплой воды, проследить, чтобы она выпила таблетку — но сил идти к ней не было: снова видеть эти глаза, полные надежды на выздоровление, снова отвечать на эти вопросы.       Такеоми полежал некоторое время, прислушиваясь к хрипам, и вскочил с кровати, когда понял, что наступила зловещая, пугающая тишина.       Дверь в ванную была открыта, Эйка сидела на полу, возле унитаза, привалившись к стене. По ее губам стекала слюна, смешанная с кровью, к подбородку прилип лепесток. Она едва дышала, смотря на мир помутненным взглядом, но при виде Такеоми слабо улыбнулась.       — Я тебя разбудила?       — Нет, что ты, — Такеоми замялся, с жалостью глядя на нее. — Я сам проснулся, потом увидел, что тебя нет рядом. Принести воды? Таблетку?       Его взгляд упал на пустую упаковку обезболивающего, валяющуюся рядом с ее тонкой рукой с бледной кожей, под которой растеклись голубоватые ручейки вен.       — Боль просто невыносимая, — оправдываясь, прошептала она. — Я приняла уже три, но они почему-то не подействовали.       Он знал, почему.       Иногда сладкая ложь предпочтительнее горькой правды, иногда — нет. Пусть жестокая, правда могла спасти жизнь Эйки, если у Такеоми хватило бы смелости ее сказать.       Он сжал руку в кулак. Это был тот самый момент, чтобы признаться — другого такого уже не выдастся. Она скоро умрет — он понял это с отчетливостью, однако, стоило ему открыть рот, как слова куда-то исчезли.       — Не бросай меня, — сказала она так тихо, что позже он сомневался: не почудилась ли ему эта просьба.       — Я тебя не брошу, — пообещал Такеоми. — Вызову врача на дом, хорошо? Потерпи немного.       Он двинулся в сторону спальни, собираясь взять свой телефон — и набрать номер неотложной помощи, потому что то, как с каждой секундой ее дыхание угасало, а лицо становилось все более осунувшимся, пугало его.       — Сейчас я позвоню доктору, — бормотал он, спешно удаляясь из ванной, но остановился, услышав за спиной имя.       И снова — не его.       — Ран, — с усилием проговорила Эйка. На ее губах пузырилась кровь, она закашлялась, выплюнув сгусток скомканных лепестков, судорожно склонилась над унитазом. — Риндо. Передай... Люблю их.       Ее плечи — худые и острые — затряслись, тело содрогнулось в попытке исторгнуть из себя извилистые влажные корни, опутавшие органы, послышались характерные звуки. Такеоми самого затошнило от этой картины — ему нужно было бежать, чтобы как можно скорее вызвать врачей, однако он стоял на месте и не двигался, глядя, как Эйка пытается выблевать из себя внутренности.       Потом, когда она, обессиленно дыша, сползла вниз, уткнувшись лицом в пол, он спохватился и бросился в спальню. Торопливо набрал номер вспотевшими пальцами, поспешил обратно в ванную — и рука с зажатым сотовым обреченно опустилась вниз.       Эйка, вся перемазанная кровью, с тысячей цветов под кожей, не дышала.       Организацией похорон занимался Такеоми — Риндо отдал лишь несколько указаний, вместе с ними щедро выделив деньги на траты; Акаши не возражал — он был не глупцом, и понимал, что в их тихом противостоянии с Санзу ему нужен союзник.       Риндо негатива к нему не проявлял, но держался холодно и отстраненно, успешно игнорируя все попытки сблизиться. Такеоми возлагал большие надежды на Рана — как старший, он должен был быть ведущим в их тандеме, однако Хайтани, вышедший из тюрьмы, отнесся к нему с высокомерной брезгливостью, предпочитая избегать разговоров.       Сегодняшний выпад Рана — открытая угроза, почти объявление войны — ни на шутку удивил и разозлил Такеоми. Взбешенный, он собирался закурить, но обнаружил, что сигареты закончились — а в магазине, где он отстоял очередь, слушая крик ребенка, словно в насмешку, нужной марки не оказалось.       Купив тонкие дамские сигареты, он вышел в прохладу заснеженных улиц, не застегнув пальто, широким шагом двинулся в сторону ближайшего бара. Холодный воздух остудил разгоряченную голову — на ходу закурив, Такеоми поморщился: никотин почти не чувствовался.       Дерьмо, — он толкнул тяжелую дверь, входя внутрь. Полумрак сразу окутал его, нос уловил привычную смесь алкоголя и табачного дыма; невыносимо захотелось выпить чего-то крепкого — чтобы горло драло и обжигало грудину.       Бармен, лениво натирающий посуду — они всегда этим занимались, как заведенные, — нехотя отложил тряпку и принял заказ. С блаженством сделав глоток, Такеоми расслабился: плечи чуть опустились, поза перестала быть напряженной.       Допивая порцию, он обдумывал свои дальнейшие действия, попутно размышляя о том, что послужило причиной столь резкой смены настроения Хайтани — от раздумий его отвлек шум сбоку: на соседний стул присела девушка, с грохотом бросив сумку на барную стойку — цепь-ремешок звякнула, ударившись о полированную столешницу, покрытую множеством мелких царапин.       Бросив на него виноватый взгляд, девушка, словно извиняясь за устроенный шум, заправила за ухо выбившуюся из хвоста прядь темных волос и проговорила, растягивая слова:       — Ну и день.       Такеоми пригубил напиток, оценивающе разглядывая ее: ладная, невысокая, в платье с глубоким вырезом, но в строгом пиджаке. В левом ухе мелькнуло маленькое золотое колечко — единственное украшение, ладонь, которую девушка положила на стол, была немного испачкана чернилами.       — Первый раз здесь? — она кокетливо прищурилась, рассматривая его в ответ. — Я часто бываю в этом баре, но вас не видела.       Потом, осознав, как прозвучали ее слова, девушка негромко рассмеялась.       — Я вовсе не любительница выпить, просто работаю неподалеку, в офисе, а тут готовят отличный кофе, и музыка приятная. Забегаю после рабочего дня, чтобы выдохнуть и привести нервы в порядок.       — У вас такая нервная работа? — поддержал разговор Такеоми, думая, что едва ли она сравнится с тем, что по долгу службы приходилось делать ему.       — Скорее, семья, — с ее лица слетела улыбка, уступив место печали. — Младший брат, переходной возраст... Тяжело найти общий язык с тем, кто не понимает, как много я для него делаю.       Такеоми заинтересованно склонил голову набок.       — Не сочтите за наглость — а ваши родители?       — Целыми сутками на работе, — пояснила девушка. — Мама берет дополнительные смены, а отец погиб уже очень давно, воспитание брата полностью легло на мои плечи. И знаете, что я могу сказать по этому поводу? Забота о детях — неблагодарный труд.       — Я с вами абсолютно согласен, — Такеоми мрачно ухмыльнулся краешком рта.       — У вас есть дети?       — Брат. Младший. Тот еще засранец.       — О, понимаю, — всплеснула руками девушка. — Все говорят, что дети — цветы жизни, а по мне они — настоящие сорняки. Не думаю, что когда-то решусь обзавестись своими.       — Вы удивительным образом озвучиваете мои мысли, — Такеоми полностью развернулся к ней и кивнул на стойку с алкоголем. — Могу я угостить вас чем-нибудь? С одним условием.       — Каким же?       — Вы скажете мне свое имя, — предложил Такеоми.       Она рассмеялась, продемонстрировав очаровательные ямочки на щеках.       — Почему нет? Комаки.       Комаки оказалась на удивление веселой — спустя час Такеоми окончательно расслабился, выбросив из головы странное поведение Хайтани. Собеседница то и дело шутила, с легкостью меняя темы — и много смеялась, запрокидывая голову и обнажая вид на изящную шею. Взгляд Такеоми соскальзывал ниже — к краю выреза платья, спускался вниз, к стройным ногам — Комаки, не стесняясь, закинула одну ногу на другую и лениво покачивала в воздухе наполовину сползшей со ступни туфелькой.       А еще она быстро опьянела — после пары-тройки бокалов на ее щеках появился румянец, глаза заблестели. В какой-то момент Комаки, покачнувшись, с трудом удержалась на стуле, после чего глупо захихикала, заметив:       — Видимо, мне уже хватит. Говорила же, что я не любительница выпить. Ох, наверное, я выгляжу глупо...       Такеоми снисходительно улыбнулся — она изо всех сил флиртовала с ним, делая это неумело, но старательно. Он заметил ее быстрый взгляд на свой кошелек и часы — быстрый, но жадный; Комаки не была похожа на типичных охотниц за деньгами, скорее, она была просто одинокой девушкой, мечтавшей встретить богатого принца, который заберет ее со скучной работы, а она взамен осядет дома, занимаясь созданием уюта в семейном гнездышке.       — Ты выглядишь соблазнительно, — с явной хрипотцой в голосе заметил Такеоми, кладя ладонь на ее колено. Комаки чуть вздрогнула, бросив на него смущенный взгляд из-под ресниц. — Румянец тебе очень идет.       — Он появился вовсе не из-за виски, — прошептала она, взволнованная тем, что чужая рука двинулась чуть выше, поглаживая бедро.       Такеоми испытал знакомый ему азарт, который дарила неизведанность. Новое, еще не знакомое ему тело, непривычные взгляду реакции — первый раз всегда отличается особым, насыщенным вкусом, который потом еще долгое время можно смаковать, вспоминая, как раскрываются навстречу поцелуям ее влажные губы, как она сама поддается порывистым, небрежным ласкам, преодолевая смущение, — именно это он любил в таких вот спонтанных знакомствах в барах, в обычное время предпочитая опытных шлюх, об удовольствии которых не нужно было заботиться.       — Мне уже пора, — Комаки прикусила губу. — Время позднее...       — Не могу допустить, чтобы ты возвращалась домой в одиночестве, — Такеоми бросил на стойку несколько крупных купюр, заметив, с каким одобрением его знакомая посмотрела на это. — Я провожу тебя.       До ближайшей подворотни, — не закончил он, жалея, что его машина осталась возле офиса "Бонтен". Можно было, конечно, снять отель, но Такеоми не планировал тратить много времени на Комаки — просто снять напряжение, быстро трахнув ее где-нибудь, а затем попрощаться, записав напоследок номер телефона, который он не сохранит.       Она доверчиво уцепилась за предложенный локоть, прижавшись к нему телом; внутри у Такеоми все засвербело от предвкушения. От Комаки пахло чем-то цветочным, нежным, но запах не вызывал раздражения и удивительно шел ей — но еще больше ей шли робкие взгляды, которые она бросала на него.       Удалившись от бара на небольшое расстояние, она сама потянула его в сторону узкого темного переулка, пояснив:       — Так будет быстрее, я живу недалеко.       — Я бы хотел продлить время, проведенное с тобой, — отозвался Такеоми, думая о том, какая это чушь.       Но они всегда верили — всем хотелось верить в собственную исключительность.       Комаки смущенно заулыбалась.       — Брось, у тебя, наверное, и своих дел полно... Мы засиделись в баре, а теперь ты меня еще и провожаешь.       На улице уже стемнело — полумрак немного рассеивался под мягким желтым светом фонарей, дорога казалась пятнистой из-за множества темных отпечатков ног на тонком слое снега. Стоило им оказаться в глубине переулка, Такеоми остановился, поудобнее перехватывая Комаки за локоть, и выдохнул:       — Ты права, дел у меня действительно много, но плата в виде поцелуя меня вполне устроит.       Отметив краем глаза ее порозовевшие щеки, он наклонился, коснувшись ее губ — мягкие, они все еще сохраняли привкус крепкого алкоголя; Такеоми поцеловал ее нагло, не заботясь о том, как она расценит его напор — честно говоря, чувства Комаки его вообще не волновали.       Она охотно ответила на поцелуй, — что немного поразило, а затем обрадовало его, но когда Такеоми бесцеремонно задрал край платья, грубо впившись пальцами в кожу, Комаки уперлась ладонями ему в грудь, собираясь отстраниться.       — Подожди, — пробормотала она, переводя дыхание. — Мне кажется, это не совсем хорошая идея...       В ее голосе звучала неуверенность. Такеоми мысленно хмыкнул — Комаки боялась, что оттолкнет его своей неприступностью, поэтому и сомневалась; большинство тех, с кем он знакомился в барах, отличала эта черта — они из кожи вон лезли, чтобы понравиться обеспеченному мужчине, частенько переступая через свою гордость.       — Не ломайся, тебе же нравится, — он подтолкнул ее к стене, прижал, лишив возможности отстраниться.       Если бы она начала кричать, плакать или драться — он бы ушел, но, как правило, на этой ноте девушки сдавались, наивно полагая, что дальше их ждут крепкие отношения и любовь.       Комаки исключением не стала — заприметив рядом лавочку у черного хода уже закрытого на ночь магазина, она кивнула на нее и увлекла его за собой. Через минуту Такеоми уже сидел, распахнув пальто, лихорадочно дергая пальцами ремень брюк — Комаки уселась на него сверху, обхватив лицо ладонями, и прошептала:       — Ты просил поцелуй в виде платы. Готов получить неземное удовольствие?       Он был более чем готов — в паху наблюдалось болезненное напряжение, дыхание участилось, как у тяжелобольного.       Ее губы покорно разомкнулись, впуская чужой язык внутрь — на этот раз она поцеловала его уверенно, словно делала это тысячу раз до этого, податливо, будто он был ее возлюбленным — ладони, обхватившие его щеки, сжались крепче.       Такеоми почувствовал неладное за секунду до того, как ее зубы сомкнулись, как дуги капкана, но был слишком одурманен похотью — резким движением Комаки дернула головой, как сжатая пружина, навалилась на него всем телом, подавляя попытки сбросить ее.       Рот переполнился кровью — она потекла по подбородку, пачкая ее платье и белую рубашку Такеоми; боль от его пальцев, впившихся в ее талию, распространилась опоясывающим кольцом, но Умэ не разжала челюсти.       Еще пара минут предсмертных корчей, пока они не стихли — пара долгих минут выматывающего безмолвного сражения, на протяжении которых ей пришлось терпеть ощущение дергающейся скользкой плоти — и Умэ слезла с него, выплевывая вырванный с корнем язык.       Его лживый, грязный язык.       Обмякшее тело Такеоми, словно из него выдернули позвоночник, покачнулось, а затем рухнуло на белый снег. Умэ сплюнула еще раз, вытерев рукавом перепачканный кровью рот, и довольно ухмыльнулась — на одного урода стало меньше.