Лёд и соль

      В Сакаиминато стоял жаркий полдень. Воздух вокруг вибрировал от густой, мертвой тишины: спасаясь от июльского зноя, все насекомые и птицы попрятались в укромные тенистые уголки. Удушливо пахли розы в саду, обвив зелёными стеблями изгородь, изредка откуда-то доносилось монотонное жужжание одинокой пчелы.       Аджисай подняла глаза вверх. На небе — ни облачка, и даже с моря не доносился привычный аромат прохладного ветра с нотками соли.       — Вот ты где, — отец, прикрываясь ладонью на манер козырька в тщетной попытке спастись от палящего солнца, спустился с крыльца. — Надо прикрыть чем-то голову, иначе свалишься от жары.       Аджисай задорно улыбнулась, заправив за ухо влажный кудрявый локон.       — А сам-то, — она указала на его шевелюру, в которой появилось несколько седых волосков после возвращения из Токио. — Вы уже закончили? Идем обедать?       — Обедать? — отец виновато взглянул на наручные часы. — Что-то мы заработались. Да, можно сделать перерыв. Кенма останется, пообедает с нами.       Улыбка Аджи чуть померкла.       — Папа…       — У нас ещё осталось несколько дел, — оправдываясь, ответил он. — Мы вернёмся к ним после еды. Не выставлять же его на время обеда из дома, Аджи, где твоё гостеприимство?       — Испарилось после третьего его визита, — буркнула она, отворачиваясь к розам.       Ладонь скользнула по темно-зелёной листве, рискуя напороться на шип, пригладила один из нежных побегов. Массивные красные бутоны с дурманящим запахом тяжело склонили головы, изнывая от жары, и Аджи поискала глазами садовую лейку.       — Не уколись, — заботливо произнёс отец и подошёл ближе. — И не злись. Твоё самочувствие для меня важнее всего, милая. Если хочешь, я попрошу Кенму уехать.       Она мотнула головой, прикусила губу от досады.       — Не надо. Раз уж здесь… Пусть остаётся.       — Как ты? — совсем тихо спросил отец. — Кошмары прекратились?       Аджи кивнула.       — Все хорошо.       — Ты избегаешь людей и все дни проводишь то на берегу, то в саду, — с напряжением в голосе сказал отец. — Где уж тут хорошо, милая? Поговори со мной.       — Все правда хорошо, — вымученно ответила Аджисай.       Как ей объяснить, что к морю она убегала, потому что не хотела ни с кем говорить? При одной мысли о беседе с отцом в груди просыпался страх. Кагава боялась, что он не поймет, осудит — она и сама себя осуждала за то, что не может перестать думать о Ране Хайтани.       А волны — ласковые, теплые, с белыми гребешками, — нежно и неразборчиво что-то шептали ей без тени упрека, унося к горизонту ее сердце, наполненное тайными желаниями. Море прятало его в своих глубинах, старательно обмывая раны солью — глаза начинало щипать, — и отдавало закатному солнцу, которое высушивало бедный дрожащий орган, согревая легкими поцелуями.       И волны приносили ее сердце обратно, как преданные друзья — подлатанное, но живое, бросали к ногам вместе с налипшими водорослями и мелкими светло-серыми раковинами, игриво откатывались назад, зная, что завтра, послезавтра и в любой другой день она вернется сюда и будет стоять на берегу, подставляя лицо ветру, потому что мысли о Ране Хайтани больше не помещались в ее голове.       — Как скажешь, — сдался отец. — Просто знай, что ты сильнее всего этого.       Но она не чувствовала себя сильной. Она чувствовала себя временной капсулой, дожидающейся, пока кто-нибудь придет, найдет и откроет ее, а до той поры — обреченной лежать на дне в полном одиночестве.       Она чувствовала себя Ассолью, ждущей в гавани корабль с алыми парусами, на котором принц увезет ее далеко-далеко.       — Сильнее чего? — спросила Аджи.       — Сильнее ненависти, которую к тебе испытывает тот парень. Не спорь, я видел его взгляд в зале суда, — отец вскинул руку, не давая возразить. — Ты умеешь прощать других. Ран Хайтани — нет.       Это был первый раз, когда отец произнес его имя по возвращении в Сакаиминато. Аджи вздрогнула всем телом, словно услышала заклинание, призванное пробудить ее ото сна, но промолчала.       Ей нечего было сказать отцу. Все, что рвалось из нее, она выливала на бумагу — чернильные строки вмещали в себя все эмоции, что испытывала Кагава; после листы аккуратно складывались в конверты и отправлялись на полку.       Сотни неотправленных писем, которые никогда не дойдут до своего адресата, — ее личный ящик Пандоры.       — Мы будем ждать тебя в гостиной, милая. Не задерживайся.       Аджисай кивнула. За спиной раздался хруст гравия, которым были присыпаны дорожки в саду; отец удалился в сторону дома, оставляя дочь наедине с благоухающими цветами. Кагава рассеянно коснулась кончиком пальца острого шипа — тот больно кольнул нежную кожу, но Аджи упрямо не отдергивала руку, продолжая терпеть.       Хотя бы боль она чувствовала в полной мере, а не притупленно, как все остальное — будто жизнь проходила мимо нее, лишь изредка задевая Аджи полами своих одежд.       Взгляд наконец нашел лейку в зарослях низкорослых кустов — Кагава сделала к ней шаг, собираясь еще немного оттянуть время до встречи с Кенмой, но резко остановилась, ощутив жжение в руке. Боль плетистыми розами оплела от кончиков пальцев до локтя, вгрызлась шипами в плоть — обернувшись, Аджи с ужасом уставилась на растение, хищно изодравшее ее кожу до кровавых пятен.       И открыла глаза.       Она лежала на спине, глядя в белеющий потолок не своей комнаты. Это была не ее спальня в Сакаиминато с лимонными шторами и терпким запахом роз вперемешку с воском, и не холодная опочивальня в Кобе, где стены были выкрашены в темно-синий, а потолок украшала громоздкая люстра.       Правая рука пульсировала, как одна большая рана. Аджи попробовала пошевелить ею — боль тут же стала интенсивнее и ярче, сильнее опутала предплечье, как дьявольские силки, но она не шла ни в какое сравнению с тем, что Аджисай Одзава чувствовала, когда Ран Хайтани безжалостно разрезал ее кожу на лоскуты, действуя с хладнокровностью опытного хирурга.       Но я все еще жива, — эта мысль пробилась сквозь боль и страх, — и пока я жива, я буду бороться. Назло всем.       Аджисай осторожно приподнялась, убеждаясь в своей догадке — на руку наложили повязку, а саму пленницу отнесли наверх, в комнату с массивной щеколдой на двери. Вот только кое-что изменилось: вместе с ней на кровати кто-то лежал.       Аджи сначала почувствовала чужое присутствие — кожей, волоски на которой встали дыбом, и лишь потом повернулась, уставившись на темнеющий силуэт. Ей хватило доли секунды, чтобы понять, кто беззаботно лежал рядом.       Безукоризненно гладкая, фарфоровая кожа, расчерченная изогнутыми линиями — будто отпечатки диковинных когтей, хищно впившихся в бок, извилистые позвонки на спине, уходящие вниз, к бедрам — вольготно раскинувшись, Ран спокойно... Спал в считаных сантиметрах от нее.       Несколько непослушных прядей упали ему на лоб, скрывая часть лица, но Аджисай все равно заметила тени усталости под глазами и плотно сжатые даже во сне губы, — если Хайтани что-то и снилось, то точно не хорошее.       Ее левая рука сама сжалась в кулак, до ощутимого напряжения в пальцах. Первым желанием — самым ярким, — было ударить его, первой эмоцией вспыхнула ярость — дикая и необузданная. Взгляд Аджисай остекленел — казалось, что все ее тело, вплоть до кончиков волос, источает чистую ненависть.       Если на этой земле есть справедливость, то Ран Хайтани должен страдать за все, что он сделал.       Аджи намеревалась отплатить за каждую свою слезинку, пролитую по его вине.       Но не сейчас.       Она отодвинулась в сторону, стараясь увеличить дистанцию между ними — сама мысль о том, чтобы прикоснуться к этому человеку, вызывала у нее отвращение. Ее тело было слишком слабым, голова раскалывалась на части после недавних бурных слез — Ран отшвырнул бы ее, как котенка, вздумай Аджи причинить ему вред.       Поэтому она отодвинулась как можно дальше и постаралась уснуть. Ей нужны были силы, чтобы продолжать бороться, — на дне ее ящика Пандоры под сотней писем все еще хранилась надежда.       Когда она открыла глаза снова, за окном уже светило солнце, пытающееся прорваться через плотные шторы, которые кто-то заботливо задернул. Аджи сонно моргнула, прислушиваясь к ощущениям внутри себя — рука все еще болела, но боль была терпимой. Одзава была почти уверена в том, что ей дали обезболивающее; и, более того, кто-то укрыл ее вторым одеялом, от которого исходил тонкий, едва уловимый аромат морозного осеннего утра.       Нет, не от одеяла, — поняла она через секунду.       Ее взгляд безошибочно метнулся в сторону стола, за которым сидел Ран — будто внутри Аджи был встроенный локатор, позволяющий без труда отследить Хайтани.       — Доброе утро, — невозмутимо произнес он. На сей раз он был одет — свирепые линии татуировки прикрыла черная рубашка, — и отвратительно сосредоточен.       Ей бы хотелось вообще не разговаривать с ним, но другого варианта узнать новости Аджи не знала.       — Сколько я проспала?       — Почти сутки. Сейчас шесть вечера, — охотно ответил Ран. — Тебе надо поесть.       — Единственное, в чем я нуждаюсь сейчас — увидеть твою предсмертную агонию.       Уголок рта Хайтани изогнулся в усмешке.       — А ты в настроении. Рука не болит?       — Катись к черту, — лаконично ответила Аджи, принюхиваясь. Судя по слабому аромату специй и двум тарелкам возле локтя Рана, завтрак — или ужин, — ждал ее на столе.       Одзава собралась слезть с кровати, но Хайтани неожиданно предупредил:       — Тебе нельзя вставать.       Аджи посмотрела на него так, словно на месте Рана внезапно появился червяк, — брезгливо и с отвращением.       — Что ты здесь делаешь? — пришлось пересилить себя, чтобы задать вопрос. — Ты получил то, что хотел: Кенма выполнил все, что от него требовалось.       — Это не все, чего я хотел.       — А, компания, — Аджи презрительно усмехнулась. — Не волнуйся, мой муж подпишет бумаги. Даже если и нет — у тебя есть десять попыток переубедить его, ведь у меня именно столько пальцев, которые можно отрезать.       — Технически, их двадцать, — поправил ее Ран, ничуть не задетый колкостью. — Еще у тебя есть две ноги, две руки и язык — это из того, что легко отсекается от тела. Я бы предпочел язык.       Аджи молча опустилась обратно на кровать, подоткнув подушку под спину — от невинного движения боль в руке усилилась, — и бесцельно уставилась в потолок.       Скрипнул стул. Одзава затаила дыхание, кожей чувствуя, как неумолимо сократилось расстояние между ними, когда Хайтани сел на постель, держа в руках чашу с супом и ложку.       Бровь Аджисай взмыла вверх. Он собирается кормить ее? Сам?       Ран зачерпнул ложкой суп и невозмутимо уставился на нее. Аджи захотелось и смеяться, и плакать одновременно — это что, новый вид унижения?       — Если ты думаешь, — начала она вибрирующим от напряжения голосом, — что я приму еду из твоих рук или позволю кормить себя, как неразумного младенца, то глубоко ошибаешься. Я никогда в жизни не забуду того, что ты сделал.       — Не сомневаюсь. Открывай рот.       Она сделала в точности наоборот — сжала губы плотнее.       — Тебе надо поесть, но твоя правая рука сейчас в нерабочем состоянии, — от обтекаемой формулировки у Аджи зашевелились волосы на голове, — а левой, насколько я понимаю, ты пользоваться не можешь. По крайней мере, не так ловко, как правой. Не упрямься и открывай рот.       — Моя правая рука в нерабочем состоянии из-за тебя, — процедила Аджисай. — Ты как безумный психопат сидел и резал ее, пока я умоляла тебя прекратить.       Ран со вздохом опустил ложку обратно в тарелку.       — Не преувеличивай, — мирно сказал Хайтани. — Я предложил выгодный для всех вариант, но ты решила проявить упрямство и вот, чем все закончилось.       — Я своим ушам не верю, — прошептала она, вглядываясь в его лицо. — И глазам тоже. Ты... Тебе вообще все равно?       — Я оставил Кодзиму гореть заживо в той лачуге, которую он называл домом. Ты серьезно интересуешься тем, есть ли у меня чувство сожаления?       — Кодзима был убийцей, — голос Аджи упал до минимума, — но что тебе сделала я?       — Что ты не сделала, — исправил ее Ран. — Я предупреждал. Попросил тебя по-хорошему — ты отказалась. Давно уже можно было уяснить, что все будет так, как хочу того я. А теперь открывай рот и ешь суп.       Ложка снова звякнула о дно тарелки.       От чудовищности ситуации ей хотелось разрыдаться в голос. Ран был абсолютно непрошибаем — как глухая кирпичная стена, которую, сколько не бейся, пройти не выйдет. Он терпеливо сидел и ждал, когда она станет послушной девочкой — у него даже проклятая рука ни разу не дрогнула, держа ложку на весу.       — Ни за что, — Аджисай облизнула пересохшие губы.       Она была голодна до рези в желудке, но гордость была сильнее чувства голода — поддаваться просто потому, что Рану вдруг захотелось поиграть в заботливого похитителя, Аджи не собиралась, хотя противоречивость его действий ввергала в ужас: вчера он хладнокровно изувечил ее, а сегодня обеспокоен тем, чтобы она поела.       Это было чем-то... Ненормальным.       Ран Хайтани — самая настоящая аномалия. Ошибка, допущенная вселенной.       Он выдохнул — так, словно у него заканчивалось терпение. Возможно, оно действительно было на исходе, потому что в следующее мгновение Ран сказал:       — Или ты ешь сейчас, или не получишь больше еды вообще. Хочешь морить себя голодом — прекрасно. Я с радостью исполню твое желание.       И, судя по его тону, он не шутил.       — Я хочу есть, просто не с твоих рук, — раздраженно ответила Аджи. — Неужели до тебя не доходит? Ты мне противен.       — Здесь не будет никого другого, Аджисай, — мягко улыбнулся Ран. — Только я.       — Я в состоянии справиться с тарелкой супа самостоятельно.       — Левой рукой? — уголок губы саркастично дернулся вверх. — Это будет занятное зрелище.       — Разрешу тебе посмотреть, если ответишь на пару вопросов, — недовольно огрызнулась Одзава.       Саркастичная ухмылка преобразилась в смех — Хайтани бархатно рассмеялся, с любопытством разглядывая Аджи: выглядела она намного лучше, на бледных щеках появился слабый румянец злости, а глаза вновь засверкали.       — Сделка? — смеясь, уточнил он и протянул ей чашу. — Хорошо. Можешь задать пять любых вопросов.       Аджисай осторожно забрала тарелку — благо, суп уже немного остыл, — и поставила себе на колени; Ран упер подбородок в раскрытую ладонь и чуть наклонился вперед, продолжая рассматривать ее, как диковинного зверька.       — Где сейчас Кенма?       — Направляется в порт Токио.       Одзава неловко погрузила ложку в суп и медленно поднесла ее ко рту, понимая, что с такой скоростью ужин закончится через час. Ран с нескрываемым ехидством наблюдал, как она осторожно ест, наслаждаясь чужим неудобством.       — Когда он прибудет?       — Через три дня.       Аджисай проглотила вторую ложку, размышляя о том, как помочь Кенме. Был ли у него какой-то план? Или он, как последний дурак, рассчитывает прибыть в Токио и остаться целым?       — Вы убьете его?       — Да.       Беспристрастно и сухо.       Ложка выскользнула из ее пальцев и плашмя упала в суп — пара мелких капелек бульона попала Аджисай на запястье. Она не смела даже поднять глаз от тарелки — молча смотрела вниз, осознавая услышанное. Правду, которую хотелось бы не знать.       — Ты же умная девочка, — добавил Ран. — Должна понимать, что Кенма подписал свой смертный приговор, связавшись с «Бонтен».       — Вы вынудили его? — глухо спросила она.       — Нет. Мы сделали предложение.       — Из тех, от которых нельзя отказаться? — горько усмехнулась Аджи.       — Это было просто предложение, — снисходительно произнес Ран. — Его сделал один из посредников. Кенма согласился, после чего его пригласили на встречу с руководителем.       Аджи молчала, не зная, что сказать. Какие слова будут правильными? Могла ли она осуждать Кенму, который хотел заработать больше денег? Она не имела представления, как идут дела в компании и каково их финансовое положение — просто тратила деньги неразумно, зная, что они есть; а Кенма никогда не отказывал ей, предоставляя любые суммы.       Огромный особняк в Кобе, чья стоимость исчислялась гигантской цифрой, супруг построил в надежде порадовать ее. А Аджи ни разу не назвала его своим домом.       Она попыталась вспомнить, как Кенма реагировал на ее равнодушие — и не смогла. Более того, Аджисай вдруг с ужасом поняла, что ничего не знает о собственном муже: какой у него любимый цвет, что он предпочитает есть на завтрак?       Она запомнила только его стремление к идеальности во всем — потому что в первую очередь Кенма считал своим долгом искоренить ее кудри, что вызывало протест и неприязнь к супругу. Желание мужа следовать правилам всегда казалось ей признаком ничтожности, попытки наладить дружеские отношения с власть имущими — лицемерием.       Она совсем не понимала его. И не хотела понимать. Они были абсолютно разными.       — У тебя закончились вопросы, — Ран встал. — А ты не доела.       — Его можно спасти?       Аджисай посмотрела на Хайтани, нависшего над ней — тень от его фигуры упала на ее лицо, как предвестник сгущающихся грозовых туч.       — Это шестой вопрос, — спокойно ответил Ран.       — Чего тебе стоит ответить? — в отчаянии воскликнула она. — Каким бы человеком он ни был, я не хочу, чтобы он умирал!       То, что Кенма до сих пор не покинул страну со всеми деньгами, что заработал и украл у нее, а остался, добросовестно выполняя требования, говорило о его любви к ней.       Ее муж тоже был умным мальчиком. И понимал, какой финал его ждет.       И, тем не менее, он делал все, что было в его силах, чтобы спасти ее. Даже ценой собственной жизни. Если Аджисай могла помочь Кенме избежать смерти — она воспользуется этой возможностью, пусть даже ей придется переступить через собственную гордость.       Хайтани неторопливо вернулся к столу и, завернув рукава рубашки, взял в руки вторую тарелку. Аджисай следила за каждым его движением, как внимательный и осторожный зверь, заметивший охотника — внутри нее что-то оборвалось, когда Ран повернулся к ней лицом и непринужденно спросил:       — А на что ты готова, чтобы его спасти?       Самым красивым ответом было бы: «на все», но Аджи честно призналась:       — На многое.       — Такой ответ меня не устраивает, — цокнул языком Ран.       — Ты даже не сказал, можно ли вообще его спасти, — огрызнулась она.       — У нас была сделка, — напомнил Хайтани.       — Можем заключить еще одну, — быстро ответила Аджи. — Ты можешь и дальше смотреть, как я ем.       Ран рассмеялся, — на сей раз наигранно, показывая хищную белизну зубов.       — Очаровательно, что ты столь высокого мнения о себе, но меня это не интересует. Предложи что-нибудь другое.       — Я не буду делать ничего унизительного, — нахмурилась Аджи. — Можешь даже не мечтать.       Ран пожал плечами.       — У меня нет такой мечты. Предлагаю на выбор: вариант первый — ты честно отвечаешь на любые пять вопросов, что я задам.       На лице Аджисай отразилось плохо скрываемое отвращение вперемешку с гневом, что невероятно позабавило Хайтани. Он сказал правду — никакой мечты у него не было, только цель, ради достижения которой Ран был готов выпотрошить весь мир.       Вчера, когда он осознал, что непринятие собственного желания обладать Аджи доводит его до крайности, Рану открылась простая истина — нужно просто заполучить ее.       — Вариант второй — я кормлю тебя, поскольку с супом ты так и не справилась.       — Не боишься, что я откушу тебе палец? — вяло пробормотала она, обдумывая, что предпочесть.       Ран не попросил ничего из того, что она не могла бы сделать. Оба варианта казались безобидными на первый взгляд, но, зная его умение переворачивать слова вверх дном и, подобно тонкой острой игле, внедряться под кожу, Аджи категорически не хотелось отвечать на его вопросы.       Она боялась даже представить, какими они будут.       Кормление с руки виделось ей еще более унизительным, чем дозволение копаться в своей голове, — это означало полную беспомощность. То есть то, что Аджисай больше всего ненавидела — зависимость от Рана Хайтани. Она понимала, что находится целиком в его власти — в любой момент он мог оборвать ее жизнь изящным взмахом руки, однако его манипуляции и игры приносили вреда не меньше, чем раскаленный докрасна нож.       Но не попробовать она не могла. Ей нужно было всего лишь сделать над собой крохотное усилие — ради Кенмы. Возможно, если она будет располагать достаточным количеством информации, то сможет спасти не только супруга, но и себя саму.       — Что ты выбираешь? — Ран склонил голову набок, внимательно следя за ней темно-лиловыми глазами.       Каждый раз, когда Аджи видела их, то невольно думала о том, какой у них потрясающий цвет, но сейчас вместо необычного оттенка она наблюдала, как растет в глубине зрачка напряжение. И ей внезапно стало ясно — пусть она и пленница, зависящая от Рана, он тоже зависим от нее. Неважно, чем является его одержимость и насколько она больна — главнее то, что при удачном стечении обстоятельств Аджисай сможет освободиться от Хайтани навсегда.       — Второе.       Она выбрала этот вариант только потому, что Ран изначально собрался кормить ее супом — стало быть, это для него предпочтительнее вопросов. К тому же Аджи не чувствовала в себе сил на еще одну словесную перепалку.       — Отлично, — на лице Рана появилась улыбка, которую при других условиях Аджи бы сочла обворожительной — например, если бы они случайно столкнулись на улице.       Но она была его пленницей, ее правое предплечье туго стягивала повязка, а Ран улыбался так, что Аджисай захотелось отмотать время назад и согласиться на первый вариант, потому что это сукин сын собрался кормить ее...       Пирожными.       В тарелке, уютно прижавшись нежными боками друг к другу, лежали разноцветные моти. Аджисай истерически улыбнулась — с кругленькими шариками она бы справилась и левой рукой, и Ран это знал.       Знал и улыбался.       Длинные пальцы ловко подцепили гладкое желтое лакомство и протянули ей. Неловкость, повисшую в воздухе, можно было потрогать рукой, а смущение проступило на лице Аджисай бледно-розовыми пятнами.       — Открой рот, — низким, пробирающим насквозь голосом, попросил Ран.       И ей ничего не осталось, кроме как подчиниться. Впившись зубами в нежное рисовое тесто, Аджи специально откусила только половину крохотного пирожного — если бы она решила съесть его полностью, пришлось бы коснуться чужих пальцев.       Во рту растекся приятный сливочный вкус с кислинкой свежих ягод — медленно пережевывая, она грубо, пряча стеснение за бравадой, спросила:       — Так его можно спасти?       — Можно, — в глазах Хайтани мелькнуло неудовольствие от вопроса. Он терпеливо ждал, пока она доест, а Аджисай нарочно еле двигала челюстями, жалея, что это не жвачка, которую можно жевать бесконечно.       — И что для этого нужно сделать?       Ран взглядом указал на недоеденную половинку, усмехаясь. Шумно выдохнув сквозь зубы, она покорно потянулась за десертом.       В этот раз столкновения избежать не получилось — указательный палец задел верхнюю губу. Сам Хайтани при этом смотрел ей в глаза, — безотрывно и гипнотизирующе, словно пытался донести определенную мысль. В месте, где он дотронулся до нее, чувствительная и тонкая кожа горела — Аджи чертыхнулась про себя, не понимая, почему ее тело непозволительно остро реагирует на прикосновения Рана.       Он внушал ей отвращение и в то же время она предательски краснела.       — Ты ответишь? — справившись с пирожным, потребовала Аджисай.       Хайтани задумчиво уставился на тарелку, игнорируя ее вопрос.       — Какое возьмем следующим? Розовое или зеленое?       — Никакое, потому что ты не выполняешь условия сделки.        — Я разве не сказал? По одному вопросу на пирожное. Забыл, наверное, — притворно поджал губы Ран, делая вид, что расстроен.       — Да ты это только что придумал! — едва не задохнулась от возмущения Аджи.       — Конечно, нет, — снисходительно отозвался Хайтани. — Розовое или зеленое?       — Розовое, — сквозь зубы процедила она.       Моти цвета утренней зари оказался в руке Рана, и когда Аджи открыла рот, ожидая, что пирожное поднесут к ней, Хайтани не двинулся. Несколько долгих секунд она смотрела на него, понимая, что задумал этот паршивец, а напряжение между ними возрастало, пока не достигло пика.       Аджисай была готова откусить ему чертов палец.       — Хорошо, — она потянулась к нему сама, уговаривая себя просто съесть проклятое пирожное.       Десерт пах малиной — терпкой и спелой, неуловимо отдающей июльским солнцем и теплым ветром. Палец Рана скользнул по ее губам, проталкивая моти внутрь. Он продолжал смотреть на нее, и Аджисай могла поклясться, что все это — легкое касание, звенящая, искрящаяся тишина и сладость во рту, — было гораздо интимнее поцелуев с Кенмой.       Она невольно сравнила их между собой и ужаснулась, прогоняя от себя гадкое осознание.       — Умница, — прошептал Ран, наклоняясь к ней. Прежде, чем Аджи успела отпрянуть, он смахнул крошку сливочного крема с ее рта и облизнул собственный палец.       Внутренности Аджисай сделали кульбит и провалились куда-то в пятки.       — Если после добровольной передачи компании Кенма согласится продолжать следить за сбытом товара, то он останется жив, — очень тихо сказал Ран. — Займет должность одного из исполнителей.       — Он никогда не согласится на такое, — обреченно ответила Аджисай. — Кенма слишком амбициозен. Он не захочет расставаться с креслом директора.       — Тогда ему придется расстаться с жизнью, — буднично сообщил Хайтани. — Я принесу обезболивающее.       Он направился к двери мягким шагом, довольно усмехаясь — каждое его движение источало радость от победы. Аджисай стиснула зубы и зло окликнула его:       — Ран?       — Да?       Хайтани обернулся, посмотрев на нее заинтересованным взглядом.       — Ты сказал, что все всегда получается так, как хочешь ты, — грудным голосом, почти мурлыкая, сказала Аджи. — Но сегодня тебе придется выучить новое слово. Все это...       Она указала рукой на тарелку с моти, а затем — на его рот, подразумевая под этим жестом ответы, которые он ей предоставил.       — Называется компромисс.       Аджисай победно улыбнулась.