Непохожие похожести

— А-Сан, всё это время тебя влекло не ко мне, а к тому что во мне… Голос его третьего брата звенит, словно лезвие того ножа, который прячется в его улыбке и этих сливовых омутах, всегда особенно привлекавших внимание Хуайсана. Какая патетика! Сколько чувства, эмоций — этот Не с трудом сдерживает восторг, обуревающий его. Его А-Яо вернулся во всём своем золотом великолепии: это ли не повод для особой радости. И все же Не Хуайсана все еще немного трясет… трясет от смеха. Нет, в суждениях Яо все рационально и логично, частично его саньгэ даже почти догадался, в чем заключается суть происходящего, но… не до конца. Впрочем, в этот раз все совершенно не так, как было годы назад, когда каждый раз при любом их разговоре незримо между ними присутствовал недавно почивший дагэ. Теперь все иначе, нету этой стены, нету повода ходить вокруг да около. Так что нужно лишь подтолкнуть третьего брата в его рассуждениях в верном направлении. — Этот младший с почтением признает многие достоинства третьего брата, — говорит, наконец, Хуайсан. — Отрадно лицезреть возвращение былого величия в манере старшего держать себя. Однако… этот недостойный не совсем понял последнее суждение саньгэ. Не мог бы старший пояснить этому глупому младшему, что он имел в виду? Столкновение их взглядов создаёт впечатление двух зеркал, поставленных друг напротив друга, отражающих друг друга до бесконечности. Хуайсан улыбается, его губы изогнуты, как лезвие смертоносной сабли, жаждущей крови. Улыбка Яо обманчиво нежная, медовая, сладостно ядовитая. — Конечно, этот младший все прекрасно понял, — почти ласково произносит Мэн. — А-Сан, не стоит принижать свои достоинства… — И правда, к чему эти церемонии, когда рубеж уже был пройден, — соглашается Хуайсан, потянув за рукав ханьфу Яо, вынуждая последнего упасть прямо к нему на колени. Когда они оба сидят на холодном полу этой темницы, разница в росте почти незаметна, и все же Гуанъяо достаточно хрупок на фоне крепко сложенного Хуайсана, даже после всех тех утомляющих тренировок, которым Цзинь посвящал последние годы, активно развивая свое поздне сформированное ядро и стараясь придать своей физической форме хоть немного внушительности, подобающей Верховному Заклинателю. Хуайсан кладет руки на плечи третьего брата, прижимая того так близко, что слышно биение сердце рядом сидящего. Биение сердца… словно следуя неискоренимой привычке глупый орган продолжает отмерять удары, когда следовало бы замолкнуть навеки. Впрочем, это даже придает их положению больше той интимной близости, состояние которой трудно описать словами. — Ты не вполне жив, я заметил, — произносит, наконец Не. Яо лишь фыркает на столь пространное высказывание. — Будем честны друг с другом и сами с собой, — не без горечи замечает Мэн. — Этот Мэн Яо уже несколько месяцев как мёртв. Иногда Хуайсану кажется, что его окружают одни идиоты. Даже те люди, которым бы следовало быть умными по определению, начинают вдруг ни с того ни с сего пороть откровенную чушь. Ну, признай, что не осведомлён, ты. Разве так трудно согласиться с тем фактом, что ты не знаешь? Ну ведь не знает его дражайший саньгэ особенностей своего состояния, а уже берется что-то утверждать. — Не мертв, — вздыхает Не, всем своим видом выражая глубочайшую в мире скорбь. — И не жив. («Не рыба и не мясо», — не без скепсиса прибавляет он про себя) Плечи А-Яо начинают слегка подрагивать… он что, плакать там собрался? Эй, разве это не прерогатива того, кто с достоинством и по праву носит прозвище «Незнайка из Цинхэ Не»? Что за смена ролей? Этот Не на подобное пока что не соглашался! — Я демон, — шепчет срывающимся голосом Яо, словно из сердца с кровью вырывая каждое слово. — Не мёртв. Не жив… Что я вообще за тварь теперь такая? Я ведь… я ведь сожрал… Он не оканчивает последней фразы, застывшим взглядом прожигая ненавистную стену, не давая слезам прорваться сквозь маску спокойствия и самообладания. В руках Яо держит расписной прекрасный веер, баюкая его, словно куклу. В какой-то момент его положение на коленях четвёртого брата неожиданно меняется, и вот он уже плачет куда-то в плечо своего сыди, и все прочие вещи между ними на это время слез и очищения теряют свое прежнее значение. Мягкая изящная ладонь гладит его по голове, и ему будто бы желается легче. Впрочем, все это временно и преходяще. Эта нежность, эта забота, это немыслимое снисхождение. В следующий миг пальцы сжимают его волосы чуть повыше корней, и Яо просто вынужден смотреть в глаза четвертого брата. — Неужели, А-Яо решил, что его младший настолько глуп, чтобы принимать желаемое за действительное? — с наигранным удивлением вопрошает Хуайсан, несколько раз элегантно взмахивая ресницами, так что создается видимость того, что этот Не решил построить глазки третьему брату. — Решить, что ты — это дагэ… К каким странным выводам иногда мы приходим под влиянием момента. Растерянность застывает немым вопросом в глазах Мэна, все еще сидящего у него на коленях. — Я не на столько ужасен, чтобы желать своего единокровного старшего брата, который мне мог быть, пожалуй, даже как отец, недопонимания с которым были для меня неизбежны. Даже если ты не веришь моей искренности… Все, чего я мог желать — это ты, саньгэ. Изящные пальцы ложатся сверху кистей А-Яо, вцепившегося в веер, как в последнюю надежду на спасение из этого мрака. — Дагэ ушел, теперь окончательно, и душа его уже больше не отвечает даже на призыв, — зачем-то говорит Хуайсан. — А в этом веере прах третьего брата… Скажи, А-Яо, ты чувствуешь это, когда я прикасаюсь к тебе? — с долей вкрадчивости спрашивает он. «Чувствую что?» — хочет поинтересоваться в ответ Мэн Яо, но в этот миг часть духовной силы Хуайсана направляется в веер, даря обладателю праха неожиданную боль, которая могла бы и убить кого-то живого. Однако, то, что этот Мэн стал демоном, это вовсе не означает, что он забыл о боли. Он чувствует. Ему больно. Всхлип срывается с лепестков его уст, в то время, как безумие, на чьих коленях он все еще сидит, накрывает его рот столь глубоким поцелуем, что ни о каком целомудрии не может и речи быть. В этот момент, всё, чем заняты его мысли, — это судьба его несчастной матери, которой тоже, наверное, приходилось когда-то в первый раз продавать свое тело. Интересно, как много слез было пролито тогда? Впрочем, если говорить об этом Мэне, то он уже захлебывается слезами. — Какой ты тесный, — шепчет чуть хрипловатый почему-то голос безумия, чьего тембра он никак не может опознать. — Ну же, расслабься, пусти меня. «Не хочу! Спасите! Кто-нибудь, пожалуйста…» Он больше не кричит, впрочем слишком громкие звуки лишь еще больше уронят его достоинство. Вот уж действительно, сын шлюхи и сам шлюхой стал. Единственный раз, когда Яо был с кем-то близок, случился лишь однажды, с А-Су, когда был зачат А-Сун. А потом… а потом он непонятно (а может, и понятно) зачем и для кого хранил чистоту своего тела, чтобы теперь… Демоническое отродье, презираемое отныне всеми и вся, вот кем он стал. В таком случае… не все ли ему равно? Когда все заканчивается, в голове воцаряется странная пустота, будто теперь уже не случится ничего хуже, чем то, что уже случилось. Ворох его разорванных одежд лежит в каком-то дальнем углу. Он совсем обнажен в этой холодной камере, но он почти не мерзнет… а может и мерзнет, только не чувствует. По бедрам, покрытым свежими синяками и ссадинами, стекает что-то липкое и грязное. — Я отнесу тебя в мои покои, — доверительно сообщает ему Хуайсан, укутывая его в ткань своих верхних одежд. Мэн Яо уже нет ни до чего дела. Кажется, все снова возвращается к той безысходности, с которой начиналось. Он словно проклят на этот сизифов труд самосовершенствования, никому не нужный и ни к чему не ведущий. Есть ли хоть призрачный шанс для него вырваться из этого долгосрочного цикла вечно повторяющихся ошибок? Или же он просто обречён на вечные страдания без права на искупление своих грехов? Даже Яньло-ван не столь жесток в своих пытках… Если бы он сейчас увидел лицо Хуайсана, то очевидность недовольства последнего была бы для него неоспорима. Детям не нравятся сломанные игрушки, но где есть средство починить сломанное сердце? Он бы мог продолжить бороться, стараясь отстоять свое место под солнцем среди бушующих стихий мирских невзгод, однако обстоятельства меняются, а вместе с обстоятельствами и он сам по неволе претерпевает различные метаморфозы. Хуайсан отмывает его разбитое тело от грязи, крови и прочих нечистот, о происхождении которых Гуанъяо старается по возможности не задумываться. Вода в бочке приторно теплая, а мыло благоухает персиками (этот Не знает толк в насмешках и издевательствах). Щетка снимает с его кожи слой за слоем остатки напоминаний о случившемся, пока Яо с выражением безучастия на лице позволяет чужим рукам вытворять с ним что заблагорассудится. В этом весь Яо. С одной стороны — готовый отстаивать свою точку зрения до последней капли крови; с другой же — позволяющий вещам просто случаться. Когда теряешь контроль — отдайся стремительности течения, наберись терпения, освойся в этой мутной воде, а после приступай к охоте, носящей столь гордое название «месть». Демон, узник, объект чьего-то вожделения, он все еще сохраняет остатки гордости, не ожидая — выжидая, когда появится возможность отомстить сполна. В конце-концов, его спускали с лестницы, оскорбляли в глаза и за глаза, с ним не считались, его мешали с землёй и грязью, но разве это помешало ему достичь тех вершин? Да, он больше не может практиковать те светлые техники, к которым он привык, и тёмный путь стал для него единственной дорогой среди всех возможных… Поясница ноет застарелой и свежей болью, слегка горят новые ссадины, однако… глупое сердце все так же отмеряет свои гулкие удары, разгоняя кровь по венам, придавая человечности демоническому облику. В самом деле, пусть его жизнь и не прекрасная сказка, он все еще жив. Не достаточно ли этого одного, чтобы обрести надежду на то, что он еще сможет чего-то добиться?