Золотые глаза

— Господин! Клянусь хвостом своей матушки! Они разные! — Кто разные?       Человек, сидевший за столом, отвлекся от бумаг и поднял удивленный взгляд на влетевшего ворона.       Птица, скрипнув когтями, уселась на стол и принялась жадно пить из кувшина, громко стуча по нему своим огромным клювом и запрокидывая бородатую голову. Человек терпеливо ждал, приподняв одну бровь и сложив на груди руки. Напившись и отдышавшись, птица хитро взглянула на человека, картинно закатила глаза и жалобно прокаркала: «Ой! Крылья не держат! Я уже не гожусь для таких перелетов! Бедные мои старые косточки», — и, лукаво поглядывая на хозяина, продолжила причитать: «О добрый мой господин! Нет ли у тебя маринованной сливы, дабы презренный слуга твой не отправился к предкам раньше положенного срока?»       На эту тираду «добрый господин» лишь сам закатил глаза и глубоко вздохнул. Его «презренный слуга» последний раз утолял голод сливами лет десять назад, да и то после того, как проиграл спор. Подвинув страдальцу, миску с остатками вареной козлятины, «добрый господин» принялся наблюдать, как «презренный слуга» перебирает куски, выбирая те, что пожирнее.       Чем меньше оставалось в миске мяса, тем уже становились глаза господина. В конце концов, они сузились настолько, что стали походить на два тонких золотых серпа. Если бы на месте ворона был простой человек, то он под тяжестью этого взгляда уже упал бы на колени и молил о пощаде. Но ворон не был ни простым, ни человеком. — Ты закончил своё цирковое представление, о презренный слуга? — О генерал! — довольно ответил ворон, энергично вытирая клюв о край стола, — вы каждый день должны возносить хвалу богам за такого бесценного помощника, как я! — Да скажешь ты уже или нет? — вскочил на ноги генерал, потеряв, наконец, терпение.       Ворон внимательно посмотрел на господина и, отбросив шутливый тон, медленно произнес: «Я нашел человека с разными глазами!».       От таких слов генерал вдруг покачнулся, схватился за край стола и тяжело опустился обратно.       Птица с удовольствием наблюдала за меняющимся выражением лица господина. За несколько мгновений на нем, как тени от облаков на воде, пробежали бесконечное изумление, восторг, ужас и наконец глубокая задумчивость. — Ты уверен? Сказал, наконец генерал, после нескольких глубоких вдохов. — Ну смотри, мешок с перьями, если… — В этот раз я уверен, господин! — оборвал его ворон, — я спустился совсем низко и солнце светило ему лицо! Он будто прямо мне в душу заглянул. Я думал, забуду, как крыльями махать. — Он? Значит, это мужчина? Как интересно, — невесело усмехнулся генерал, потирая подбородок, — и кто это, ты знаешь? Как его зовут? — Господин, тут я вас не обрадую. Это кто-то с той стороны. Невелик чином, но и не простой пехотинец. Простому пехотинцу не доверят нести знамя генерала Пака. — Значит, знаменосец старого лиса. Говорят, у этого лиса есть лисенок. Молодой? — Не знаю, я в человеческом возрасте плохо разбираюсь, — всплеснул крыльями ворон, — человек как человек. Две Руки, две ноги. Глаза только разные, а так ничего особенного. Не успел я его разглядеть. Он как меня завидел, к луку потянулся. Видать, узнал! Моя слава летит впереди меня! Надо Матушке рассказать!       Черный ворон перелетел на изголовье генеральской кровати и принялся чистить свои отливающие зеленью и пурпуром перья. Перебирая и расправляя их одно за другим, он искоса наблюдал, как его друг вскочил на ноги и стал взволнованно ходить по шатру.       Генерал большими шагами мерил своё маленькое жилище, не глядя хватал вещи, вертел в руках и клал обратно. Наконец, он схватил со стола кисть. Сев, за стол, он выудил из-под кипы писем и черновиков чистый лист, капнул в чернильницу воды, растер чернильную палочку и обмакнул кисть. На мгновение задержав руку над листом и глубоко вздохнув, генерал со всей старательностью вывел иероглиф «терпение». Потом ещё один и ещё, пока на листе не осталось пустого места, а рука не перестала трястись.       Когда лист закончился с обеих сторон, генерал поднял взгляд на ворона и ещё раз тяжело вздохнув спросил: — И что же мне теперь делать? — А что тут поделаешь? Похитить его и всего делов. Невелика птица. — Всего делов… дорогой мой, это ж не утку у соседа стащить… — А помнишь, какая жирная была та мандариночка, эх. Да, ты прав, С этой мандариночкой так просто не получится. — Ты же мой советник! Советуй! — Будто вы часто слушаете моих советов.       Смерив ворона долгим укоризненным взглядом, генерал продолжил — Какая странная шутка богов. Мужчина, да ещё и враг. Как же его найти? Если он знаменосец, то должен быть в ставке генерала. — Господин. — Ворон задумчиво почесал клюв лапой, — много ли на свете разноглазых лучников знаменосцев? Помнится, вчера наши ребята привезли пленных. Может есть среди них кто-то знающий?       Генерал бросил в сторону птицы одобрительный взгляд, ухмыльнулся, затем стремительно поднялся, накинул плащ и похлопал себя по плечу. Ворон вспорхнул со своего насеста и вцепился в генеральское плечо. Не будь защитной накладки, эти когти вошли бы под кожу на полпальца, а так просто скрипнули по узорчатой гнутой бронзе.       За тяжелым пологом шумел военный лагерь, а над ним полыхал закат, предвещающий завтра сильный ветер. Между палатками уже сгустилась тьма. Люди заканчивали дневные дела и подтягивались поближе к теплу, к кострам, к котлам. Последние лучи заката окрасили людей, палатки, коней и флаги в цвета обожженной красной глины. Казалось, что весь лагерь вылеплен каким-то безумным, но очень старательным мастером. Сходство было бы полным, если бы вся эта глина молчала и стояла недвижимо, а не бегала, суетилась, кричала, ругалась, звенела, шуршала и топала.       Шли быстро, обходя кучи навоза и пропуская верховых. Если торопятся, значит по делу. По пути генерал кивал на приветствия и раздавал короткие замечания. Птица сидела на плече смирно. Немного людей знали о том, что это не просто птица.       Пленники содержались в середине лагеря. Людей попроще распихали по клеткам, а тех, у кого одежда была побогаче, определили хоть и в старый, но шатер. Шатер, конечно, одно название. Скорее, это был перевернутый мешок, сшитый из столетних конских потников. Но хоть дождь на голову не льёт.       В таких царских условиях содержались пленные.       Генерал мельком спросил у седого морщинистого часового: «Давно кормили?». Услышав: «Утром», — довольно хмыкнул и шагнул под полог этого душистого строения.       Дав глазам привыкнуть к темноте, он быстро нашел того, с кем было бы полезно сегодня побеседовать.       Пленники сидели привязанные к длинным доскам с раздвоенным концом. В развилке торчала голова, а руки и ноги обнимали остаток доски. Тихие перешептывания мгновенно смолкли. Все глаза вперились в высокую широкоплечую фигуру, облаченную в синие одежды.       Под тяжелым взглядом вошедшего пленники прятали глаза и пытались хоть чуть-чуть отодвинуться, только бы подальше от этого человека, о котором ходило слишком много нехороших слухов. Герой слухов же не обращал внимания на эту мышиную возню. Он быстро обвел глазами пленников. Три торговца с обветренными лицами, один писарь с козлиной бородкой и шапкой, которую его ребята нахлобучили ему до самого носа, и мальчишечка. Безусый, безбородый, с длинными благородными волосами, в добротных одеждах, в хороших сапогах.       Над рогаткой торчала голова, длинные волосы изгрязнились и спутались, половина лица выглядела, будто его этой стороной волокли за лошадью, глаз не открывался, но зато второй глаз сверкал такой по-детски страстной ненавистью, что генерал даже умилился. «Такой маленький, такой глупенький. Вот ты то мне все и расскажешь, птенчик», — подумал генерал, усаживаясь на корточки перед пленным. — Ну здравствуй, птенчик, знаешь кто я? — сладко пропел генерал. — Отец воронов, — сквозь стиснутые зубы выдавил пленник. — О! Отлично. Значит представляться не нужно, — улыбнулся во все зубы Отец воронов.       Пленник отшатнулся бы от этой улыбки, если бы мог, но от бессилия только зло сверкнул единственным открытым глазом и часто задышал. — Ты гнусное чудовище! — выпалил, мальчишка, почти выплюнув слова прямо в лицо генералу. — Гурым, ты это слышал? — обратился тот к ворону, — смелый и глупый, — потрепал он мальчишку по волосам и вытер руку о плащ.       Встав, генерал обратился к часовому: «Этого бойкого ко мне в шатер на допрос. Рогатку не снимать, есть-пить не давать, нужду пусть справляет в штаны». Охранник, подобравшись, молодцевато отсалютовал начальству. Начальство сдержанно кивнуло и вышло из шатра.       У начальства и без этого пленного и невесть откуда взявшегося разноглазого знаменосца была куча дел. Десятники жаловались на сотников, сотники писали доносы на тысячников, и вся эта махина постоянно требовала риса, мяса, лекарств, дров, железа и золота.       А там, где золото, там воровство. Вот и сейчас, до того, как прилетел ворон и внес всю эту сумятицу, генерал пытался вникнуть в целую дюжину доносов, которые больше походили на пререкания трехлеток, чем на серьёзные разбирательства взрослых людей. Кони, рис, пропавшие конские попоны, закладывающий за воротник начальник, продающий на сторону эти самые попоны — все эти гаденькие кляузы вызывали два желания — пойти и утопиться в ближайшем болоте, только бы не бултыхаться больше в болоте людских страстишек, или пойти и спалить всех этих кляузников и проворовавшихся солдафонов до черных уголёчков. Представив, как замечательно смотрелся бы скрюченным и обугленным этот гнусный завидущий тысячник Сун…. Генерал даже заулыбался.       Пока в красках представлял, как будет извиваться в языках пламени гадкий Сун, как будет шипеть и трескаться его надменная холеная морда, да как вкусно будет пахнуть от него жареной свининкой, не заметил, как дошел до своего полевого дома.       На пороге шатра, на снятом седле, сидел новый личный помощник, он же секретарь, он же распорядитель имуществом, он же самый полезный и важный человек во всем этом балагане — Чон Чонгук.       Завидев приближающееся начальство, Чон вскочил на ноги и счастливо заулыбавшись, почти побежал ему навстречу. — Извольте отужинать, ваша милость! Я такое вино нашел! Хозяин трактира клялся всеми усопшими предками, что это лучшее вино на сто ли вокруг. Я попробовал. Действительно неплохо. Вот вам прихватил, — затараторил Чон, преданно заглядывая в глаза. — Выпороть бы тебя за пьянство в рабочее время, — ухмыльнулся генерал, — а торговца твоего за непочтительность к предкам. — Сначала попробуйте вино, а потом решайте, мой добрый господин. Лично я рассчитываю на серебряную монету за такую мою беспримерную старательность. Я попросил повара специально для вас замочить утку в травах перед жаркой. — Ладно, что там у тебя? — генерал помахал рукой, будто отгоняя назойливую муху — Уже все стоит, вас дожидается! — преданно закланялся Чон.       За порогом шатра разом смолкли все звуки большого лагеря. Его толстые многослойные стены замечательно сохраняли тепло и тишину. Все крики, ржание, топот, звон и лязг остались далеко и теперь больше походили на шуршание морских волн. От стоящей в углу жаровни с углями разливалось ласковое тепло, а над тарелками и горшочками на столе поднимался душистый пар. «Сейчас бы снять с себя всю эту амуницию и лечь спать, и чтобы никто не трогал дня три, но увы», — думал генерал, снимая крышку с белого глиняного кувшина и наливая в крохотную изящную чашечку прозрачную, пахнущую медом жидкость.       Вино разбежалось по телу огненными ручейками, оставив на языке вкус спелого абрикоса и жаркого солнечного дня. Прикрыв глаза и дав телу принять и впитать это животворящее тепло, генерал постоял так немного, пока не был почти нежно укушен за ухо страшным черным клювом. Пришлось налить и ворону. — Намджууунииии, — восторженно протянула птица, закатив глаза и зацокав языком, — не соврал твой Чон. Это же не вино, это ж летний полдень, я даже цикад слышу! Отдай этому бесстыднику его серебряную монету! — Тебе надо, ты и отдавай, я знаю, у тебя много, — съязвил «Намджуни», потом закатил глаза и тяжело вздохнул, — ладно, ладно, отдам. Заслужил.       Настоящим именем его могли называть только родители и это черное недоразумение. Даже дамы, благородные и не очень, которым доводилось делить с ним постель, не смели обращаться к господину генералу так вольно. Только одна, но тогда он не был ни господином, ни генералом.       Воспоминания пронеслись темной тенью и смели счастливую улыбку с лица генерала. Он допил чашку вина, в надежде вернуть ту жаркую сладость, но это было просто вино, а не талисман, исправляющий прошлое.       «Надо бы все-таки выдать этому Чону его серебряную монету. Заслужил, шельмец. Все кабаки, поди, обошел, из каждой бутыли отпил», — размышлял генерал, отрывая от горячей жирной птицы большие куски, обмакивая их в соус и отправляя в рот.       Утка не удалась. Или подстрелили дикую, или домашнюю кормили черти чем. Мясо отдавало болотной тиной и даже хваленые травы не могли перебить этот запах. Рис был слипшийся и подгоревший, овощи вялые, суп слишком острый и какой-то склизкий. Во что палочки не воткни, все приносило одни только страдания. — Гурыми, мой дорогой мудрый друг, что ты знаешь про повара, откуда он? Его точно подослали враги, чтобы он меня или уморил голодом, или отравил. Так испортить рис, это же уметь нужно! Он точно или влюбленный дурак, или диверсант.       Птица отлично расправлялась с жирными кусками утки и всем своим видом показывала, что не против ещё парочки. — Какие вы люди нежные. Всё вам не эдак! Ты ещё скажи, что недельной свежести оленя есть бы не стал… ой, да шучу я, шучу, — закаркал ворон, уворачиваясь от летящей в него салфетки.       Они бы ещё долго перебрасывались колкостями и предметами, если бы снаружи не подал голос, почти разбогатевший на одну монету Чон. — Господин, — надрывал глотку знаток местных кабаков, — пленного привели, говорят, к вам на допрос. Пускать? Можно я его хоть водой окачу, а то смердит так, что аж собаки шарахаются!       Генерал в два шага оказался у выхода, рванул на себя полог, закрывающий вход, и в одно движение втащил, почти закинул скрюченного пленника внутрь. — Не лезь, куда не просят, — рявкнул он на оторопевшего помощника, — Хочешь кого-то окатить — иди вон повара облей, может это ему память прочистит, и он вспомнит, как рис варить. — Выпалил, и с такой яростью дернул полог, что весь шатер ходуном заходил.       Пленника с ураганной силой втянуло внутрь. Он не удержался на ногах, упал и лежал теперь грязной перевернутой черепахой на чистой бамбуковой циновке. Его голова была всё ещё засунута в рогатку, а руки связаны. Освободили только ноги. Нести пленного на руках к месту допроса никто не собирался. Тем более такого, который явно дружил с кухаркой в батюшкиной усадьбе.       Генерал, ещё не успев погасить в глазах пламя злобы, резко обернулся к мальчишке. Он и сам не ожидал от себя такой вспышки, это все повар, это он, козья морда, испортил благородную птицу и настроение начальства!       Лежащий черепахой малец, перекатился на бок и попытался встать на ноги, опираясь на доску, за этой возней его и застал обернувшийся генерал. Взгляд его ещё полыхал злобой, но при виде толстого лохматого грязного мальчишки с едва пробивающимися усами, пыхтящего от бесполезных попыток встать на ноги, генерал едва не рассмеялся. Ворон, видя, как хозяин едва сдерживается, чтобы не прыснуть со смеху, предупредительно каркнул. А то мало ли что. — Ну здравствуй, птенчик, — мгновенно меняясь в лице, почти нежно проворковал генерал, одним рывком руки ставя пухленькое тельце на ноги.       В левой руке у него мелькнул нож и «птенчик», даже не успев испугаться, почувствовал, как ослабли веревки на руках. Второй раз нож мелькнул где-то под подбородком, и проклятая доска со стуком упала на пол. Долгий и протяжный вздох облегчения услышали даже снаружи. Чон, который привязывал перья к стрелам, закатил глаза и криво ухмыльнулся, за что получил тычок кулаком в плечо от караульного.       Маленький пленник растирал затекшие запястья, чувствуя, как кровь возвращается в них тысячами мелких иголочек. Зубы его предательски клацали, а живот также предательски урчал. Спасибо, что ноги пока держали. О том, что было, промахнись это чудовище хоть на толщину волоса, вообще не стоило думать.       Генерал молча обошел его по кругу, разглядывая со всех сторон. Никакая грязь и синяки не могли скрыть того, что пленник был из богатой семьи. Дорожное платье было из хорошей добротной шерсти. Узорчатый пояс, щегольские сапоги, длинные волосы, черная кайма от чернил вокруг ногтей. Отец, скорее всего, готовил его к государственной службе. «Хорошо что я запретил своим ребятам трогать пленных, а то бы этот птенец стоял сейчас в одном исподнем», — похвалило себя начальство, завершая обход. — Отцу следовало научить тебя владеть мечом, — наконец прервал он затянувшееся молчание. — Я умею драться, — угрюмо буркнул пленник. — И как же тогда так вышло, что ты стоишь здесь? — съязвил генерал, — а впрочем, держи, — он бросил мальчишке в руки кинжал, которым только что перерезал веревки.       Тот не ожидал такого и лишь скользнул непослушными пальцами по рукояти. Пришлось ему хватать клинок уже с пола. Тот был красив. «И почему всё, что приносит страдание и смерть, делают таким красивым? — невольно задумался пленник, а следом: «Мне не победить даже с этим ножом». — Давай поиграем, — растянул губы в плотоядной усмешке Намджун. — Считаю до ста. Сможешь пустить мне кровь, отпущу тебя и даже дам коня и провожатого, а не сможешь — будешь на все мои вопросы отвечать, как родной матушке, искренне и без утайки. — Я своей матушке кровь не пускаю, — буркнул едва слышно юноша. — Ну, в каждом роду свои забавы. Давай. Нападай, — азартно сверкнул глазами генерал. — Я ещё не согласился, и ты не сказал, что будет, если я откажусь, — стараясь не стучать зубами парировал пленник. — Хм…да ты, я гляжу, купеческий сынок. Может тебе ещё бумагу предоставить? Генерал задумчиво закатил глаза. — Дай подумать. Если ты не согласишься… если сейчас откажешься, то я прикажу облить тебя смолой, обвалять в перьях и выпустить моих любимых собачек. Понимаешь, малыш, я же своим солдатам вроде как отец, мне надо о них заботиться, а они последнее время чего-то загрустили. Им бы развлечься чуток, а бродячий цирк пока на пути не попадался. Ты бы им и за акробата, и за клоуна сойдешь.       Говорил спокойно, обыденно, и с удовольствием отмечал, как мальчишка все труднее справлялся с прыгающей челюстью, как всего его тряхнуло с ног до головы, да как судорожно сцепил он пальцы на нефритовой рыбке, которой была украшена рукоять кинжала. — Ну что? Готов? Смелее! Смотри, у тебя в руках мой лучший клинок! Им можно летящего гуся пополам разрезать, а он ещё успеет три раза крыльями взмахнуть после этого. Ну…       Не успел он договорить, как пленник ринулся вперед, неловко выставив кинжал прямо перед животом. Намджун чуть сдвинулся в сторону и выставил ногу, об которую пленник закономерно споткнулся. — Один, Два, Три.       На пятом счете поднявшийся пленник развернулся, замахнулся и бросился опять, целясь на этот раз сверху. Генерал двумя пальцами ухватил его за рукав, крутанул и мальчишка со всей скоростью полетел прямо в один из столбов, подпирающих крышу. В который раз за вечер бедное строение с честью прошло испытание на прочность. — Семь, Восемь, Девять.       Бедный пленник наскакивал снова и снова. Пот катил градом, грязные волосы липли к лицу, полы одеяния путались. Злосчастная пыточная доска, даже живя своей отдельной жизнью умудрялась ловить своего недавнего заключенного за полы одежды. Несколько раз он падал, больно бился и без того израненными ногами и руками. Сбитое дыхание вырывалось из груди с хрипом и всхлипами. Каждая атака становилась все беспорядочнее. Каждый удар слабее и слабее. Намджун лишь слегка менял направление летящего в него удара, и нападавший летел мимо и радовался, если удавалось не упасть. На ясном генеральском челе ещё не показалось ни единой капли пота, а голос продолжал отсчитывать так же ровно и спокойно, как падают капли в водяных часах.       Ворон беспокойно перелетал с места на место, стараясь не попасть под бешеную мельницу, и тревожно каркал. — Тридцать — Пятьдесят — Семьдесят       На счете восемьдесят, мальчишка остановился, согнулся, уперся руками в колени и попытался вдохнуть. Легкие горели огнем, ноги подгибались. В опущенных в пол глазах прыгал и двоился рисунок циновок, их немилосердно жгло от пота. — Так…. Нечестно… это…. Все…. Нечестно… — как рыба, хватая ртом воздух, прохрипел он. — Конечно, конечно нечестно, — с наигранным возмущением всплеснул руками генерал. — у тебя есть оружие, а у меня нет! Ты прав, прав! Это совершенно нечестно. — и, легко схватив свой нож за лезвие, выдернул его из пальцев противника. Потную рукоятку он вытер о край рукава и только потом взялся за неё.       Бедный пленник затравленно заозирался вокруг и бросился к жаровне, из которой торчала тонкая кочерга. Ноги окончательно его подвели. Запнувшись о край циновки мальчишка со всего размаха влетел головой в жаровню. Опрокинул её и, пытаясь удержаться, схватился за её тонкий узорчатый железный бортик. Тлеющие угли, вспыхивая и подпрыгивая, разлетелись по полу, а в воздухе ощутимо запахло паленой кожей и волосами, добавив к висящему в шатре букету новые нотки. — Восемьдесят один. Чоооооооон! Горим, — гаркнул генерал.       Незаменимый человек возник так быстро, будто все это время стоял на пороге. Быстро оглядев скулящего пленника, истошно каркающего ворона и яростно затаптывающего угли генерала, он огляделся по сторонам. Схватив узорчатый рукомойник и полотенце, висевшее рядом, Чон принялся ползать по полу, отыскивая, поливая водой и забивая полотенцем разбежавшиеся в разные стороны угли, благословляя свою предусмотрительность. Кто кроме него еще мог так исправно следить, чтобы у такого большого человека всегда была вода. Ворон скакал по полу, указывая клювом на угли, которые человек с его высоты не замечал. Действовали так быстро, как только могли, но, все равно, кое-где циновки уже начали тлеть. Вода в кувшине быстро закончилась и в ход, за неимением лучшего, пошел суп. Генерал, увидев такое разбазаривание провизии даже ругаться не стал, ни на что другое это варево больше не было годно. — Ладно, Чон, свяжи-ка этого румяного поросеночка, — повышая пленника в звании с птенчика до поросеночка, холодно приказал генерал, когда все угли были найдены и потушены.       Чон завертелся, в поисках, чем бы связать… не нашел и выскочил на улицу Вернулся с мотком какого-то тонкого лохматого шпагата неизвестного назначения. Кивнул генералу на доску, но тот лишь досадливо отмахнулся, мол, вяжи как есть.       Слуга с кряхтением и жалобами на свою тяжелую судьбинушку и сиротскую долюшку, кое-как перевернул и усадил неудачливого вояку. Его обожженные израненные руки он скрутил за спиной. Нежно похлопав пленника по пухлой целой щеке, которая от духоты покрылась красными пятнами, Чон ободряюще подмигнул, поклонился хозяину и выскользнул на улицу.       Оглядев, во что превратилось его походное жилище, Намджун глубоко вздохнул, а заметив на столе кучу целёхоньких доносов, скривился, будто залпом замахнул стакан чесночного сока. — Ну что, поиграли и хватит? Кто ты и что ты делал рядом с мостом? — проговорил военачальник, переводя взгляд с бумаг на пленника.       За то короткое мгновение, что тот, кого Ворон так ласково звал «Намджуни», поворачивался, всё его дурачество и веселье слетело, как слетает с зимней каменно-твердой земли тонкая снежная пыль. Красивое лицо сделалось похожим на серую, в острых осколках замерзших луж, дорогу. Мрачную, неприветливую, пробирающую до костей и очень опасную. Взгляд, лучившийся озорными искорками, стал немигающим безжалостным взглядом змеи. Если секунду назад пленнику было жарко и под слоями одежды в три ручья тек пот, то от этого взгляда весь пот превратился в лёд, а весь воздух, который он вдохнул, застрял в горле ватным комком. — Ты — гнусный палач! — не успел он до конца выдохнуть эту фразу, как в одно неуловимое паучье движение генерал оказался рядом и коротко ударил пленника по лицу тыльной стороной ладони. Движение было легким, но голова юноши с хрустом мотнулась, а на целой щеке вздулись четыре белых полосы, из которых медленно начала проступать кровь. — Я не спрашиваю, кто я. Я спрашиваю, кто ты и что ты делал рядом с мостом? — с нажимом переспросил генерал, поправляя кольца. — Меня зовут Ким. Я сын деревенского учи… — ещё один удар оборвал его на полуслове. — А вот обманывать меня не нужно, птенчик, откуда деревенскому учителю взять денег на такую одежду для сына? Что ты делал у реки? — Коня поил!       Ещё один удар — Мои ребята осмотрели мост и доложили, что он подпилен так, чтобы развалиться, когда по нему пойдет много людей одновременно. Что ты мне про это скажешь? — Я не понимаю! Я покупал для отца свитки со стихами и возвращался домой, — вдруг спешно затараторил пленный. — И где же свитки? При тебе их не обнаружили. — Меня ограбили по пути! — Хм… грабители взяли какие-то там стихи, но оставили такие узорчатые сапоги? Это что, какие-то ученые бандиты? — Я за воров не ответчик! — едко парировал пленник.       Очередной удар и новые четыре полосы легли поверх прежних. — Мальчик, ты мне всё равно все скажешь и только от тебя зависит, будешь ли ты это говорить с полным набором зубов. — Хорошо! Хорошо, — затрясся и запричитал пленный, из носа которого тонкой струйкой текла кровь, — я не купил свитки, потому что потерял все деньги.       Сказал и как-то весь обмяк, будто из него выпустили весь воздух. — Потерял? — хмыкнул допрашивающий. — А не в чайном ли доме ты их потерял?       По тому, как вздрогнул пленник, стало понятно, что именно там! — Значит, любишь пить чай в компании веселых барышень, — гадко оскалился генерал, — а хозяйка Плакучей Ивы всё та же восхитительная госпожа Хризантема? — Да, она, — осторожно кивнул мальчишка. — А говорят, там с недавних пор распустился новый цветок — дева с волосами до самых коленей, крохотными ступнями и разными глазами, — взгляд генерала, вперенный в лицо допрашиваемого, мог бы разрезать металл. От него не укрылось, что пленник едва вздрогнул на этих словах. «Вот ты и попался», — мысленно поздравил себя «Намджуни», а вслух ласково пропел: «Ну хорошо, малыш. Я тебе верю. Что делать, решу завтра». И тут же оглушительно крикнул: «Чооооон!»       Кивнув возникшему, как из-под земли, прислужнику на пленника, генерал распорядился: — Незаменимый мой, своди этого любителя плотских утех в отхожее место, дай воды умыться и устрой на ночлег где-нибудь тут. Глаз с него не спускать! Упустишь — будешь платить мне столько серебра, сколько этот малец весит.       Чон вспомнил, как ворочал и усаживал пленника, и прикинул, что занять моток веревки у повара будет дешевле.       Выдержав для приличия несколько минут, ворон уселся на генеральские колени и драматичным шепотом запричитал: — Хозяяяиииин! Хозяин, вы видели? — переступал он с ноги на ногу от возбуждения, терзая когтями тонкую ткань. — Хозяин! Он видел! Он знает! — Видел, знает, — криво ухмыльнулся хозяин, подставляя под вороньи лапы руку с кожаной наручью. — Хозяин, хозяин, а дальше что? Почему ты всё не разузнал? — Гурыми, кровожадный мой, — генерал почесал черную птичью макушку, — он нас сам сейчас приведет. Ты видел, он врал и не краснел. Мост явно он пилил, или один, или с кем-то, про человека с разными глазами знает. Одет богато, говорит грамотно, все руки в чернилах. Грамотный и дерзкий. На задании, значит, близок к начальству. Если он ночью не попытается бежать, то я буду целый месяц вместо вина за ужином пить чесночный сок! Задумчиво подвел итог Намджун, — ты ведь последишь за ним, о мой бесконечно драгоценный друг? — вдруг добавил он совершенно медовым голосом. — Что? — возмущенно каркнул «бесконечно драгоценный друг». — Опять ночь не спать, жизнью рисковать и все ради … а ради чего я и вправду это делаю? — ехидно спросил он. — Ради любви, — высокопарно, прижимая к груди руки, произнес генерал, — и ради разведки, конечно. Ещё раз посмотришь, сколько у них там людей, лошадей, что с едой, короче, не мне тебе рассказывать.       Если бы у птиц были губы, то ворон бы уже поджал их как старая дева, увидевшая хихикающих девиц. Проскрипев: «будешь должен», — он выскользнул из шатра, растворившись в ночной темноте.       Спать Намджун упал, не раздеваясь и не умываясь. Тяжело опустился на постель и закинул ноги в сапогах прямо на чистые простыни. Но представив, как будет ворчать Чон, поёжился, скинул сапоги и аккуратно поставил на пол. Тот забегал ещё раз, принес воду, доложил о том, что спеленал пленника, как самая заботливая старая нянька, и погасил лампу.       Черные тяжелые грубо оперенные стрелы сыпались снова и снова. Рука с мечом уже не поднималась, чтобы их отбивать, в груди горело от надсадного кашля, кровь стучала в ушах, щит валялся разбитый под ногами. За спиной полыхал мост и стелился удушливый горький смоляной дым. «Хозяин, хозяин», — раздалось из ниоткуда. Намджун вынырнул из этого дымного марева и ещё несколько мгновений махал рукой, вглядываясь в темноту. — Хозяин, он уводит коня, — довольно прокаркал ворон. — Ты смотри какой… ещё и коня ему. Давай, мой хороший, посмотри, в какое стойло поскачет этот поросеночек. — проводил генерал помощника, отодвигая входной полог.       Ворон беззвучно вылетел, а человек ещё немного постоял, впуская в шатер обжигающе-свежий рассветный воздух, вслушиваясь в звуки спящего лагеря и растирая свободной рукой грудь. На небе тонкой золотой полоской разгорался рассвет.       Ворон прилетел незадолго до полудня. Своего друга он застал у лучников. Десять бойцов вразнобой вскидывали руки к колчанам, натягивали большие луки и отпускали стрелы в соломенных чучел. Над полем несся звон тетивы, свист стрел и окрики командующего. Ветер сносил стрелы в сторону, от чего учитель чаще обычного называл учеников косоглазыми камбалами.       Широким кругом облетев опасное место, Гурым спланировал на плечо генерала и тут же потребовал себе вон того козла из загончика за стрельбищем, но потом смилостивился и согласился на половину курицы, когда будут проходить мимо кухни. — Там же не так далеко лететь, а уже полдень. Ты явно по пути что-то перехватил, — хмуря лоб прикинул время генерал. — И что? За мои сведения вы мне козу должны, не меньше! — возмущенно парировала птица. — И что за сведения? Куда поскакал наш поросеночек? — Ты не поверишь! Прямо к их начальству!       Ворон возбужденно стал шептать прямо на ухо: «Он прямо в главный шатер, без доклада, часовые поклонились и пропустили. Я аккуратненько, к дырке для дыма. Все слышал. Он этот мост пилил. Вышел он оттуда с лучником этим разноглазым. Темновато было, но я разглядел. Он это. Справа от генеральского шатра стоит зеленый поменьше. Туда лучник нашего поросеночка под белы рученьки и увел. Боевых колесниц у них штук тридцать. Людей много. Шатров только штук пятьсот».       Генерал задумчиво проводил глазами очередную вертящуюся от ветра стрелу и хрустнул пальцами. Он уже все решил.       День прошел в беготне и суматохе. Да, генералы не бегают. Но ходят очень быстро. Каждый встречный требовал его внимания, заглядывал в глаза. Из-за каждого поворота выскакивал кто-то со срочной надобностью, которую можно было решить только генеральским умом и никак иначе. В довершение всего нарисовался Сун и, тряся обвисшими щеками, принялся нараспев жаловаться на нехватку денег, воровство и вероломных купцов, которые опять подняли цены на рис, мол, везти теперь приходится издалека, в ближайших деревнях все кончилось.        «Конечно, подняли, ты ж им сам за это кошель серебра сунул, сальная ты морда», — подумал генерал, а вслух попросил изложить все претензии и подозрения в письменном виде и предоставить это ему не позднее, чем послезавтра. Как ни противно было читать доносы, а все ж от бумажек не несло чесноком. Собеседник просьбу услышал, но рот не закрыл.       Весь этот Сун был какой-то дребезжащий. Голова, обвисшие рыхлые щеки, узловатые пальцы в темных пятнах — все тряслось и дергалось. Говорил он долго. Прижимал к груди ладони, доставал из рукавов расписки, тыкал в них грязным ногтем, всовывал их в генеральские руки, и как цикада, повторял, повторял и повторял одно и то же. Только после обещания казнить каждого, кто указан в этих писульках, а с него, Суна, начать, он изволил опомниться и откланяться.       Намджуну ещё какое-то время казалось, что мир вокруг продолжает трястись и пахнуть жеваным чесноком. Несколько раз глубоко вдохнув, он понял, что запах потных мужиков, конского пота, упряжи, сапог и навоза — это просто храмовые благовония по сравнению с тем, что отошло минуту назад. Усилием воли подавив в себе мысли о хорошо прожаренном куске мяса, генерал посмотрел на небо и обнаружил, что солнце уже садится. Скоро его оставят в покое.       Ужинали вдвоем с Гурымом в молчании. Человек отправлял в рот еду, будто дрова в кухонную печь, не ощущая ни вкуса, ни запаха. Ворон, видя такое, разговоров не начинал. Тишину нарушал только стук палочек о посуду и чашек о стол. Даже обычно говорливый, как горная речка, Чон входил-выходил-приносил-уносил быстро и молча. Он обдумывал, что самым правильным сейчас будет не привлекать внимания, а утром принести жертвы духам предков, дабы те напустили на начальство забвение и оно не вспомнило о расплате за упущенного пленника.       Наконец, слуга помог генералу снять дневное платье, полил ему на голову и плечи из кувшина, и, подав ночную рубаху, скрылся, прихватив сапоги. Навоз с начальственной обуви сам собой не отвалится.       После ухода Чона время для генерала вдруг замедлилось. Оно потекло медленно, как расплавленное стекло, грозя каждую секунду остановиться. Голова у него гудела, а сердце стучало так громко, что было удивительно, как Чон ещё не услышал и не прибежал с причитаниями и травяным чаем. Образы прошлого роились в темноте, обступали и кружились по темному шатру. И нежные девичьи фигуры и окровавленные изуродованные тела.       Ворон же сладко спал, подвернув клюв под крыло.       Промучившись до четвертой стражи, Намджун стал переодеваться. Черные штаны, и черная рубаха быстро скрыли холеную белую кожу. На голову черную плотную шапку, на ноги — черные сапоги с секретными лезвиями. За пояс любимый кинжал с рыбкой. В нагрудный ремень — пять маленьких метательных ножичков.       Из шатра человек и птица выскользнули, как воры, с обратной стороны шатра, дождавшись, пока стражник, отойдет ко входу. До края лагеря добирались, держась самой густой тени. Перебегая посеребренные луной участки.       Поймав за лагерем стреноженного коня, генерал отметил себе, что часового надо выпороть. Враг в двадцати ли, а он спит. Проснется, а голова отдельно от туловища.       По лесу Намджун гнал, не разбирая дороги, за что получил несколько раз ветками по груди так, будто это он уснул в карауле. Если б не луна, то все ноги коню бы переломать на этих кочках. Обошлось.       Ворон поднялся над деревьями. Он веткой в жизни уже получал, больше не хотелось.       Не доезжая до злополучного моста, генерал спешился. Сам караулы расставлял, сам их и обошел. Отойдя поглубже в лес, накинул недоуздок на сук и принялся рубить еловые лапы. Срубленные ветки он складывал в нечто, напоминающее ложе. Когда ложе стало ему по колено, стал раздеваться. Стоять босыми ногами на смолистой пахучей хвое было приятнее, чем на холодной мокрой земле. Забросив узел с одеждой высоко на ветку, генерал с хрустом потянулся. Лунные лучи скользили по его белой коже, по старым шрамам и распущенным длинным волосам. В пятнах от лунных лучей он был похож на тигра, такой же узорчатый и мощный.       Давненько я этого не делал. Будет больно, — грустно улыбнулся Намджун ворону, переступая босыми ступнями по душистой хвое.       Он сделал в воздухе несколько движений, точных и резких, как взмахи мечом, и упал наземь, подрубленной сосной. Воздух вокруг ощутимо потеплел. Запахло грозой.       Ворон сочувственно каркнул, глядя, как по телу его дорогого друга пробежала лихорадочная дрожь. Как оно затряслось и забилось, принялось ломаться и выгибаться во все стороны. Холеная кожа трещала и лопалась, как разгорающиеся угли. Через сквозящие золотым светом трещины прорывалась чешуя и шипы. Болезненно изогнулись руки, выпуская из каждого пальца коготь, длиной с мясницкий нож. Голова стала огромной, морду покрыли костяные наросты. Из углов рта зазмеились длинные летящие усы. Во рту блеснули зубы, не уступающие в длине когтям. Только глаза остались теми же, золотыми, острыми и полными боли, только увеличились до размеров полированных бронзовых зеркал, в которые так любят смотреться красавицы. В эти зеркала красавицы тоже заглядывали, только те красавицы уж не расскажут об этом. По земле в судорогах забил хвост, раскидывая заботливо сложенные ветки.       Чимин спал. Накануне утром прискакал брат, на котором не было живого места. Рассказал отцу всё, что смог, дошел до своего шатра и упал без сознания. Пришлось Чимину бежать за лекарем, потом бежать за травами, которые лекарь оставил у себя, потом за бамбуком, потом за бинтами, иглами, благовониями, нитками. Так бы и бегал он до вечера, как челнок в руках у ткачихи, если бы не предложил перенести брата в шатер к самому лекарю. Там и травы, и иглы и мази — всё под рукой. Пришлось снова бежать в лекарскую палатку, на этот раз за носилками.       Так весь день и прошел в хлопотах. Доктор выпроводил его из палатки после захода солнца, объяснив, что больному нужна тишина и покой, здоровому — здоровый сон, а доктору — работать.       Чимин тяжко вздохнул и поддел ногой камень. Ну кто он такой, чтобы спорить со столь ученым мужем. С доктором спорить не осмеливался никто и никогда. Одного сурового взгляда из-под красивых густых бровей и сердито поджатых губ хватало на то, чтобы лишить дара речи самого заядлого спорщика. А его шуточки про: «Если ты ещё раз меня не услышишь, я тебе ухо на лоб пришью», вызывали неприятный холодок где-то в районе печенки.       Пришлось идти ночевать к себе.       Проворочавшись в духоте, Чимин наконец, закрыл свои разные глаза и забылся тревожным беспокойным сном.       Очнулся от резкого дуновения холодного воздуха. Сквозь дымовое окошко в потолке виднелось едва посеревшее рассветное небо. То, на котором звезд уже нет, а солнца ещё нет. Странное время, не день и не ночь, середина, порог, безвременье.       С ним и раньше такое случалось, когда на этом пороге, между сном и явью, становилось вдруг невыносимо страшно. Даже на экзамене, когда нужно было писать заученные стихи, так страшно никогда не было. Все тело немело, покрывалось холодным потом, а сердце заходилось от невыносимого ужаса. Хотелось побежать, закричать, замахать руками, но руки и ноги не слушались. В эти моменты по углам клубились черные тени, а на груди сидел и скалился болотный демон. Вроде бы небольшой, не выше цапли, но тяжелый, как мешок с камнями. Демона никогда не удавалось разглядеть, он был текуч и расплывчат. Единственное, что в нем было отчетливо видно — игольчатые щучьи зубы. В этот раз, в сером рассветном мареве, была и тяжесть, и невозможность пошевелиться, но вместо липкого страха и расплывчатой рыбьей морды был сухой жар и два сияющих, как кузнечный горн глаза.       На его груди лежала огромная шипастая голова, а тело, к которой крепилась эта голова, вилось причудливыми петлями поверх его собственного. Лицо обдавало жаром из раздувающихся ноздрей. Чудище смотрело не мигая. Смотрело внимательно и печально. Глаза его были совершенно человеческие, сияющие в темноте, лучистые и ясные, как летний день. В них была жадность и нежность, удивление и какая-то отчаянная надежда.       «Это что-то новенькое. Получше плесневелого болотника», — подумал про себя Чимин. Он знал, как справиться с подобным наваждением. В детстве, когда такое случилось впервые, матушка научила его одной песенке и наказала петь её, если наваждение вернется.       Вот и сейчас, уставившись в мерцающую золотую глубь, Чимин тихонечко замурлыкал: «Зачем ты ходишь к моему дому».       Болотник эту песню страшно не любил. Исчезал уже на второй строчке. Дракон, похоже, был покрепче. Он не растворился в воздухе, как положено приличному наваждению, а вздрогнул и сделал совсем уж странное. Прикрыл свои ослепительные очи, глубоко вздохнул и ответил. Откуда-то из глубины его синей чешуйчатой груди донеслось тихое, низкое, как рокот далекого водопада: «Я хожу посмотреть на цветочки». Слов не было, но мелодия была та самая.       По чешуйчатой морде, петляя между костяными шипами, покатилась слеза, размером с яблоко.       На улице раскатом грома забил барабан, возвещая о начале нового дня.       Чудище дернулось, заметалось, оттолкнулось хвостом и выскользнуло в дымовое отверстие.