Золотые глаза

      Золотые искры слиплись в ослепительный клубок. Разгорелись мёртвым белым светом, ярче полуденного солнца, завертелись бешеной мельницей и взлетели вверх. На недосягаемой высоте клубок полыхнул с чудовищным грохотом, затопив белым светом всё сущее, и рассыпался на мириады осколков.       Большие снежинки лениво кружились, не торопясь спускаясь с безоблачного неба. Неба такого ясного и чистого, что смотреть было больно. Шелковая синь обжигала глаза. От этого блеска, от кусачего морозца, от чистого пьянящего воздуха делалось по-детски легко и радостно. Так тесно было в груди, что хотелось вскочить в седло и нестись ураганом по степи, обгоняя соколиную тень. Чувствовать, как холод обжигает лицо, как приливает к щекам горячая кровь, глотать взахлёб ледяной сладкий ветер и кричать от восторга во все горло.       — Эй, вставай, чего развалился, лыбишься ещё. Совсем что ли мозги растерял? Так ты их с камушка соскреби и обратно себе в бошку запихай, и вшей своих не забудь. Какие-никакие, а домочадцы. Вон гостей уже видать. Давай. А то велю тебя высечь. Ну же, подымайся!       Кто-то ругался, пинал его по ноге, тянул за руку и пытался закрыть темной мохнатой тушей это прекрасное небо.       — Выгонят же! Ну братец, ну миленький, высекут же, Джуни, и меня с тобою заодно! — причитал такой знакомый голос.       — Тихо-тихо! У меня тут белая радуга! — ответил тот, кого назвали Джуни.       — Вот всыпят тебе палок, такая радуга ниже спины получится, из соседних деревень люди будут приходить!       — Да встаю я, встаю!       Кто-то потянул его за руку. Мир дернулся, повернулся и открылся далекими просторами, сверкающими свежим нетронутым снегом. До горизонта расстилалась ровная, как стол, степь, прочерченная кое-где заячьими да птичьими следами. Ветер гнал поземку и качал высокую ржавую прошлогоднюю траву. У самого края степи морщили горизонт холмы.       Вставая, Намджун рассматривал свои руки. На левой была толстая вышитая варежка, на правой подсохшие ссадины, будто он с кем-то подрался накануне. Подтаявший снежок он обтер о полу толстого тулупа. Откуда-то, как искры, от костра, полетели по всему телу всполохи боли. Занялось, заболело сразу везде, но больше всего в голове. На неё будто надели котел для риса и хорошенько по нему стукнули. Чуть облегчал этот гудящий морок только налетавший ветер. Намджун зачерпнул две полные горсти рассыпчатого снега и уткнулся в них лицом. Снег растаял, потек струйками по лицу и подбородку, стек холодными ручейками за шиворот. Гудение стало тише. Ощупав голову, он обнаружил на лбу то, чего там быть не должно. Огромную шишку.       — Гляди-ка, по замерзшей Тихоне их повели, — пихнули Намджуна в бок. Он повернул голову и посмотрел на этого смельчака. К нему уже давно никто из людей не смел так обращаться. Любопытно было взглянуть. Это был пухлый краснощекий юноша, похожий на снегиря. Этот снегирь вглядывался в горизонт и приплясывал на месте от нетерпения. Он смешно вытягивал шею и прикладывал руку ко лбу, чтобы защитить глаза от солнца. Джуни проследил за направлением его взгляда и увидел, как из-за дальнего холма медленно выползает большой караван, тяжело перекатываясь по извивам замерзшей реки. Перед караваном, на некотором отдалении, рысили проводники, следом шел отряд верховых с высоко реющими знаменами, за ними растянулась длинная вереница телег и саней.       — Дождались, — выдохнул снегирь, и разом посерьезнел.       Намджун огляделся. Ну конечно. Конечно, всё только приснилось: война эта, ворон, генеральский чин, засада на переправе. Нечего было показывать удаль молодецкую и пытаться с земли на полном скаку схватить собственную шапку. Это ж надо было так позорно с коня свалиться и об камень со всего маху треснуться. Так хорошо сейчас, когда ветер обдувает мокрое лицо.       — Эй, — позвал он друга, аккуратно ощупывая огромную, как вторая голова, шишку, — долго я без памяти лежал?       — Уж извини, мил друг, палочек не зажигал. Как ты из седла вверх тормашками вылетел, я чуть живот от смеха не надорвал, а потом гляжу, лежишь, не пердишь, не дышишь, зеленый весь! Уж я тебя тряс и так и эдак, а у тебя только голова мотается, — сделал страшные глаза Снегирь и всем телом показал, как тряс и как моталась голова.       — Спасибо тебе, братец! — совершенно серьёзно сказал Намджун, положив руку другу на плечо. Братец в ответ отмахнулся, но на лице его читалось великое облегчение.       Пока они препирались, пока искали шапку и пытались под эту шапку спрятать шишку, уже заигравшую оттенками спелой сливы, караван гостей успел вытянуть на равнину всё своё грузное тело. Оно тянулось по свежему нетронутому снегу, оставляя за собой широкую навозную колею.       Мороз щипал щеки и носы. Глаза слезились от солнца и снега. Стыли до ломоты ноги и руки. Встречающие уже и так и эдак пытались согреться. Уж и костерок развели, и воды вскипятили, и снежками покидались, и перекусили. Даже слепили из снега гигантское мужское достоинство и тут же разломали его, чтоб перед чужаками не позориться. А караван все полз, приминая брюхом оставшуюся стоять с осени желтую траву.       Пол дня тащилась эта неповоротливая гусеница по степи.       — Гляди, какие у них кони низкие и мохнатые, чисто собаки. У нас на дворе есть кобели которые в холке повыше будут, — всматриваясь в приближающихся гостей, отпускал замечания Снегирь.       — Да ты ври, да не завирайся, — со смехом осаживал его Намджун. — Зато таким никакой холод не страшен.       От скуки досталось и слишком большим неповоротливым повозкам, и слишком разряженным слугам, и коротконогим коням.       Чем ближе подходил караван, тем громче становилось вокруг. Больше трех сотен людей и полсотни повозок скрипели, кричали, ревели, бряцали и ржали. Звуки смешивались в причудливую какофонию, похожую на шум прибоя, и ветер разносил их по степи. Наконец, этот прибой затопил встречающих волнами тепла, шума и походных запахов. Эти повозки уже не первый день тряслись по бездорожью. Можно было только представить, как измучились их пассажиры. В маленьких окошечках, из-за цветных шелковых экранов мелькали любопытные глаза. Хоть какое развлечение среди неизбывной дорожной скуки.       Вперед выехал человек с длинными тонкими усами, близко посаженными глазками, и взглядом цепким, как репей. Этот человек, в своей богатой енотовой шубе, смотрелся величественно даже на куцем, грязном по самое брюхо коньке. Отставая от господина на полкорпуса, следовала охрана — семь вооруженных до зубов молодчиков с квадратными лицами. “Как кошка нарожала”, — подумал про себя Снегирь, спрятав ехидную улыбку в мохнатом воротнике.       Встречающие, выждав, когда гости приблизятся на должное расстояние, медленно церемонно опустились на колени в утоптанный снег, и почтительно склонили головы на сложенные руки. Приличия требовали так стоять, пока не сосчитаешь до десяти. Гость ответил легким кивком.       Подняв голову, Снегирь вынул из-за пазухи княжескую печать и двумя руками протянул её гостю. Тот в ответ достал из недр одежды кусок резного камня с гербом. Изогнутый карп, такой же, как на знаменах, плясал на куске черного агата. Этот же карп красовался на плащах охраны, на рукавах у слуг и на дощатых стенках повозок. На повозках он, однако, был частично скрыт толстым слоем грязи.       — Мое имя Чжон Ченг , — представился гость, — Я глава охраны его светлости наместника, и отвечаю за всех этих людей, — кивнул он в сторону каравана, — Стало быть, вы встречающие. Почему Сам не явился?       — Моё имя Ли Чонсу. Я довожусь светлейшему князю племянником. Любимой его светлости сестрицы старший сын! Мы тут, чтобы служить вашей милости, проводить вас со всеми почестями в целости и сохранности, — поднявшись на ноги, залебезил Снегирь, делая вид, что не расслышал вопрос. — Нужно ли вам сделать привал, господин, хотите ли дать отдохнуть людям? — беспрестанно кланяясь, вился вокруг главы охраны наместника любимый племянник. У него был приказ сопроводить гостей, так, чтобы ни один волос не упал с их головы и он старался, как мог.       — Мои люди устали, но разбивать лагерь сейчас мы не станем. Доберемся до темна? — оборвал его Чжон Ченг.       — Как пожелает мой господин. Доберемся! Ваш покорный слуга тут все тропки знает! Позвольте мы вперед поедем. Путь укажем. Снег нынче не густо шел, вы бы и по нашим следам, без нашей нижайшей помощи добрались! Сразу видно, небеса одарили вас несравненным зрением! Подобно сове, вы бы разглядели мышиные следы в темнейшем лесу, в самую глухую ночь! О! Простите великодушно, конечно, не с совой должен я вас сравнивать, с птицей темной, несущей беды, но с соколом, с ясными очами! Но так оно удобнее и быстрее будет! Прошу, езжайте за нами, мы со всем почтением…       Водилась за Снегирем такая привычка. Стоило ему разволноваться, как рот его начинал жить сам по себе, а страдал от этого обычно зад. Намджун хорошо знал, что если его не остановить, то дальше пойдут стихи и цитаты из древних трактатов о почитании старших и важности хороших манер. Он уже было потянул товарища за рукав, как случилось странное.       Со стороны каравана раздался топот и звон. К ним галопом летел всадник. Всадница. Девушка в узорчатой короткой шубе, красных шароварах и вышитых цветами сапожках. Звенел серебряный пояс и бубенцы на конском оголовье.       Обогнув охрану, она поравнялся с Чжон Ченгом, резко дернула повод, лихо перекинула ногу через шею лошади и прыгнула не глядя, прямо на Намджуна. Тот только и успел подставить руки, и замер, не в силах оторвать взгляд. Лицо девушки оказалось почти вровень с его, а он считался высоким среди своих.       Маленькие, как лепестки рябины, снежинки качались на тонких шерстинках воротника, на маленьких ресничках-стрелочках и на выбившейся у лица черной прядке волос. Воротник из блестящей серой куницы обрамлял самое красивое лицо, которое Намджуну доводилось видеть. Круглое, смеющееся, дышащее паром и озорством, розовое от мороза, с обветренными красными губами и глазами, которые от улыбки превратились в узенькие щелочки. Этой веселости, невозможно было противиться, и губы юноши сами собой расползлись от уха до уха. Ему в руки упал небожитель, и похоже, даже у небожителей может быть сколотый зуб.       Намджуну показалось, что время остановило свой бег, что солнце остановилось, давая ему всю вечность, чтобы смотреть в это лицо, и дышать этим теплом, но он не успел даже моргнуть, как божество с ловкостью горностая выкрутилось из его объятий и схватило за руку начальника охраны. Держа его за рукав одной рукой, она быстро-быстро заговорила, размахивая в воздухе другой.       И тут уже настала очередь Снегиря и остальных разинуть рот от удивления. Вырезанное из серого гранита лицо начальника стражи, вдруг осветилось изнутри. Встречающие переглянулись и с интересом продолжили наблюдать. Не каждый день видишь улыбающиеся камни.       — Дядюшка, дядюшка! Меня матушка послала сказать, что нам надобно вернуться, А-Ньяо потеряла свою кошку. Ну помнишь, черную такую, с желтыми пятнами, как будто грязную. У неё ещё нос розовый! Нигде найти не может! Говорит, надобно вернуться и найти её! Это её А-Лунь выкинул. Она его оцарапала, когда он её попытался за хвост из-под лежанки вытянуть!       — Стой, стой! Объясни толком, Кто кого выкинул? Кто кого оцарапал? — затряс головой “дядюшка”. Божество же тем временем продолжало взволнованно объяснять.       — Ну кошка, помнишь, как тигр, но не полосатый. У неё ещё пол грудки желтые и глаза желтые. Матушка сказала, что без неё дальше с места не сдвинется, и если ты ей откажешь, то сама пойдет по снегу её искать, потому как только она может братика убаюкать, когда у него зубы режутся. А без этого никому житья не будет. Матушка не переживет, если будут плакать вдвоем маленький и А-Ньяо.       Встречающие опять удивились богатству выражений этого каменного лица. На этот раз на нем промелькнул такой бесконечный ужас, как если бы к горлу его наследника приставили нож.       — Разве не все кошки как тигр? — почти не шевеля губами прошептал Намджун, наклонившись к Снегирю.       — Да пес её знает, — не отрывая взгляда от происходящего, ответил тот.       Дело, между тем, набирало оборот.       — Калинка, ты же понимаешь, что я не могу задержать всех ради какой-то кошки!       — Она не какая-то! Она самая-самая важная! Дядюшка! Ты не понимаешь!       — Я пошлю пару человек. Найдут её и догонят, — предлагал решения Ченг.       — Она к чужим не выйдет. Забоится и убежит еще дальше. Как тогда, помнишь, когда она на дерево забралась? — уже со слезами в голосе объясняла девушка.       — Калинка, я не могу развернуть весь караван. Ждать тут тоже не могу? Люди устали, кони устали. Небо ясное. Ночью будет мороз. Оставаться на ночь в степи опасно. Из-за одной кошки я людей и скот губить не буду, — со страданием в голосе продолжал увещевать Ченг.       — А если Юн-юн замерзнет? Дядюшка, дай мне охрану, я сама быстро-быстро обернусь и вас догоню! Матушка и не заметит. Я быстро! Ты же знаешь, Люфэн быстрее ветра. Он сегодня весь день шагом шагал. Не запыхался даже. Возьмем факелы и обернемся до первой стражи! — быстро-быстро тараторила Калинка, не давая дядюшке и слова вставить.       — А до города ты как доберешься? Ты ж дорог не знаешь! — вбросил последний аргумент начальник охраны.       — Я провожу! — Намджун сам не понял, как он посмел это выкрикнуть, да ещё и так храбро выпятить грудь и шагнуть вперед. Видать, не надо ему со Снегирем водиться. Взглядом, каким одарил его Ченг, можно было дробить камни в каменоломнях, но ради того восхищения, которое отразилось на лице Небожительницы, юноша готов был выдержать и не такое.       «Дядюшка» закатил глаза и исторг из груди не то вздох, не то стон.       — Так, — обернулся от к охране, — пятеро из вас поедут с ней, нет, четверо. Возьмите каждый по два куска сала, по второму одеялу, факелы и по запасному ножу. Теперь ты! — обернулся он к Намджуну, одним взглядом выбив у того из легких весь воздух, — если хоть волос с её головы упадет, лично тебя спать на бамбук положу!       Намджун упал на землю в поклоне. Сомневаться в правдивости этих слов не было нужды.       — У нас есть особые лампы, мой господин, они светят ярче любого факела и не боятся ветра! — низко кланяясь вмешался Снегирь, — мы их специально взяли, чтобы вас провожать, если ночь застанет в дороге.       — Сколько? — спросил Ченг.       — Десять, мой господин, — продолжил кланяться Снегирь.       — Пять отдайте им, — велел начальник охраны, — и покажи, как зажигать.       Снегирь кивнул слуге, и тот умчался по направлению к стреноженным коням.       Вернулся, едва удерживая в руках пять больших странных серебряных штуковин, похожих или на большие кружки, или на маленькие птичьи клетки.        — И это ваши лампы? — со злобой выплюнул Ченг.       — Не гневайтесь, мудрый господин! Позвольте недостойному слуге показать! У дядюшки моего каждый мастер, как драгоценная жемчужина! Каждого из них нашли в море человеческом и оправили в золото заботы. Они в благодарность несут свет своего знания, облегчают труд других людей, — беспрестанно кланяясь, снова затараторил Снегирь.       Не прерывая тирады, он достал из-за пояса огниво, открыл хитрую дверцу в одной из клеток и поджег фитиль.       Из странной клетки вдруг забил яркий луч света, который было видно даже в закатном свете. Ченг приподнял бровь и довольно кивнул, пообещав себе разобраться в устройстве этой штуковины, как только все его подопечные окажутся под крышей.

***

      После недолгих сборов и суровых напутствий от Ченга, поисковый отряд выдвинулся в путь.       Пока ехали вдоль каравана, Намджун все удивлялся, как же много надо людям для жизни. Вот звери лесные — ни шелковых одежд им не надо, ни нефритовых ожерелий, ни мебели, ни серебряной посуды, ни слуг, ни вьючных животных. Все для жизни добывают сами. А тут столько повозок с добром, столько слуг и скотины, только чтобы нескольким людям слаще елось, да крепче спалось.       Намджуну настрого запретили первым обращаться к госпоже. Ему бы хватило и просто смотреть, но его, как местного, отправили вперед. Все что оставалось — слушать её звонкий голос, который разлетался по степи птичьими трелями.       За караваном сразу стало легче дышать. Степной ветер нес с просторов запах снега и относил в сторону крепкий людской дух. Солнце стремительно клонилось к закату. Снег отливал оранжевым и густым синим. Тени стали совсем черными и смотрели провалами.       — Госпожа, вы можете примерно сказать, где нам искать вашу кошку? — обратился к Калинке один из свиты Ченга.       — Я не знаю, — со слезами в голосе воскликнула девушка.       Намджун оглянулся и успел увидеть, как на прекрасном лице отразилось такое бесконечное горе, от которого мучительно сжалось его собственное сердце. Но это горе быстро сменилось сурово сдвинутыми бровями. Его божество принялось сосредоточенно считать, загибая пальцы и рисуя что-то в воздухе.       — Так. Это было до того, как матушка попросила подать ей суп. После супа брат все время был на виду. Это было… Так. Дядюшка говорил, что мы за день делаем пятьдесят ли. Значит мы не могли за один суп сделать больше трех. Пяти? Хм. Мы шли со скоростью быстрого пешехода. Между нашей усадьбой и храмом три ли. Я как-то раз успела сходить в храм и обратно, пока матушка пила чай. Шагом на лошади мы это пройдем быстрее. А если она следом побежала. Да что ж за напасть такая, ни деревьев, ни ручьев, тут. Хоть бы кочка какая приметная была. Давайте тогда ещё немного проедем и я скажу, когда спешиться.       Никто юной госпоже перечить не стал. Она тронула коня и поравнялась с Намджуном. Теперь он мог краем глаза любоваться на её розовую щечку и крепко сжимающие поводья маленькие ручки, совсем не такие белые, как положено барышне из дома со львами на крыше.       — Наденьте варежки, госпожа, вечереет, — со всем почтением в голосе, попросил Намджун.       — Ты прям как нянюшка, — хихикнула в ответ госпожа, — она вечно меня ругает, говорит, негоже благородной барышне мозоли и трещины зарабатывать.       Намджуну осталось только порадоваться, что уже стемнело, и его спутница не видела, как залило краской его щеки до самых ушей.        Через только ей известное время Калинка остановилась и спрыгнула на дорогу. За ней последовали и остальные. Приказала зажечь лампы. По степи забегали яркие горячие всполохи.       — Теперь разделимся и пойдем по бокам от дороги. Хоть какая-то польза есть от этого снега. Нам надо найти следы, — деловито распоряжалась она, — идите поодаль друг от друга, смотрите хорошенечко! Тому, кто её найдет, нож свой подарю!       Шли молча, оскальзываясь и спотыкаясь. Снег, хоть и был неглубоким, скрывал под собой подмерзшие лужи. Перекидывались только вопросами, как много в лампах масла, хватит ли надолго?       Тут почти над ухом у Намджуна раздался вскрик. Нога одного из молодцов, угодила в яму, скрытую под сугробом.       Калинка подбежала и жалостливо похлопала его по плечу. Когда она отвернулась, на лице юноши изобразилась злоба, смешанная с презрением. Она не видела, но от Намджуна не укрылся этот оскал.       — Всё из-за неё! — злобно прошипел хромой, тяжело шагая, опираясь на плечо брата.       Как бы тихо ни говорили его спутники, и как бы громко не хрустел под их ногами снег, Намджун всё-таки услышал. Правила приличия не давали ему права подслушивать, но он слушал против воли.       — Всё из-за неё, все беды из-за этого подкидыша оборотней, — продолжал сквозь зубы шипеть хромой, замолкая, когда наступал на больную ногу, — не она б, с её длинным языком и нечеловечьими глазами, сидели б мы сейчас в тепле и в кости играли бы, ивы бы нам вино наливали.       — Тихо ты, — прошипел молодчик, с двумя целыми ногами и покосился на Намджуна.       — А что тихо ты, идет, глядит в пол, увалень деревенский. Речь он что ли благородную понимает, дурачина. Поди уже размечтался, как нож её получит. Смотрит на неё, как корова недоенная.       — И то верно. Эх, занесло нас братец, так и околеть недолго. И всё из-за этой. Надо же, из-за одной бабы столько народу с места сдернуть.       “Глаза нечеловечьи, значит? Как это я так не разглядел? А нечеловечьи это какие?”, — мысленно укорил себя деревенский увалень, и пообещал обязательно разглядеть такое диво повнимательнее.       Ночь опускалась. Степь замерла. По одной зажигались звезды. Острые и колючие, они не давали ни тепла ни света. Холод забирался мертвыми пальцами в сапоги и за ворот, впивался иглами в щеки.       Спутники охали и жаловались. Снег скрипел. Кони топали и всхрапывали. Упряжь звякала. Калинка на все лады звала беглянку. Где уж тут мяуканье расслышать? Решили хромого оставить с конями, чтоб не шумели.       Намджун отошел подальше и принялся ещё усерднее шарить лучом по земле. В стороне от дороги поверх снега лежала трава, на ней следов бы не осталось. Надо бы проверить. Он свернул вбок и пошел по поникшей траве, поддевая и откидывая жесткие стебли носком сапога. Там то он и услышал тонкий жалобный писк. Разгреб траву. Под ней оказалось несколько выбоин и глубокая яма, уходящая вниз. Чья-то нора, разрытая снаружи хищником. Звук шел оттуда.       — Тихо, — прикрикнул Джуни на спутников и ещё раз прислушался. Все обернулись и замолчали, ошарашенные такой дерзостью. Молодцы было вздумали возмутиться, но тут Калинка приложила палец к губам и в три прыжка оказалась рядом.       — Позовите её, госпожа. Суслики и сурки спят, полевки так не пищат, — начал торопливо объяснять Намджун. Божество упало на колени перед развороченной норой и тихонечко позвало. Из-под земли раздался слабый писк. Джуни натянул варежку и опустил руку в яму. Послышалось громкое утробное рычание. Такое низкое и грозное, что юноша даже испугался, не росомаху ли он там потревожил. Потом посыпались удары. Если бы не варежка, то к шишке сегодня добавилась бы ещё и разорванная рука.       — Пусти, — прошипела девушка, так близко к уху, что у юноши по спине мурашки побежали.       — Что вы, госпожа, — обернулся Намджун и тут же пожалел. Слишком близко. Облачко её дыхания коснулось его лица, — Нельзя! Госпожа! Порвет, — заполошно принялся он хватать Калинку за руки.       — Да пусти ты, — ругнулась барышня, и с неожиданной силой пихнула парня. Тот опрокинулся на попу, глядя не мигая, как исчезает в черном ледяном провале тонкая ручка.       — Маленькая моя! Хорошая! Девочка моя! Иди ко мне! — заворковал нежный голос.       “Вот сейчас.. вот… да… прямо сейчас… что значит… нет? Сейчас руку оторвет! Во! Завыла, тигра!” — неслись мысли в голове юноши.       Из ямы показалась совершенно целая рука, тянущая за нелепо оттопыренную заднюю лапу комок грязи. Комок рычал низким басом, утробно выл, извивался, но руки, державшей его, не кусал. Намджун даже было подумал, что они раскопали берлогу медведицы и вынули из неё медвежонка. Но нет, даже медведи такой дурниной не орут.       Калинка перехватила свою добычу поудобнее и самым нежным образом прижала к груди. Вой стих. Раздалось мурчание и земляной комок принялся от всей души бодать барышню в щеки, в лоб, в подбородок. По щекам девушки потекли слезы, смешиваясь с грязью и тающим снегом.       У Намджуна от такого и у самого в носу защипало. Он забрался под тулуп, снял с шеи тряпицу, которую носил, чтобы ворот не натирал, и протянул Калинке. Та с изумлением уставилась на неё, но приняла. Ею она вытерла кошку, а по своему лицу прошлась уже рукавом.       — Госпожа, надобно осмотреть, может она ранена, — Намджун начал аккуратно вынимать из рук девушки кошку. Он скинул рукавицы и передал фонарь Калинке. Та с изумлением смотрела, как её непримиримый тигр дает себя вертеть и щупать незнакомому человеку. От дрожащей лампы в луч попадали то длинные пальцы юноши, то круглое почти детское лицо с пробивающимися волосками и маленькими ямочками, то оттопыренная от усердия нижняя губа. Но самое главное были глаза — добрые. Матушка всегда просила отца найти Калинке доброго мужа, а та никак не могла понять, доброго — это какого, а тут поняла.       — Ну ваша животина и воет, госпожа, — смеясь воскликнул подбежавший охранник.       — Наша животина молчит, — удивленно подняла на него глаза Калинка, щурясь от бьющего в лицо света.       — Тогда у меня для вас дурные вести, — сказал он и зашарил лучом по степи. Во тьме загорелись зеленые звезды.       — Волки, — разом воскликнули все.       Пока остальные доставали оружие и окружали Калинку, Намджун дрожащими пальцами расстегнул крючки на своем тулупе. Со словами: “Позвольте, госпожа, так оно лучше”, — он сунул притихшую кошку за пазуху, стараясь не думать, что будет, если это дитя медведя и тигра вдруг надумает рваться на волю. Он вскочил на ноги, придерживая ворот, в котором тут же показалась усатая морда, и дернул вверх за руку Калинку. Холодная грязная мокрая животина ощущалась отвратительно до дрожи, а вот чужая рука, утонувшая в его, тоже до дрожи, но совсем не от отвращения.       Они добежали до коней за мгновение ока, умудрившись в спешке не растерять лампы. Намджун одной рукой придерживал ворот, а другой тащил за собой Калинку. Та бежала бойко, руку держала крепко, но все равно едва поспевала.       Кони, чуя волков, храпели и дергались. Хромоногий, буквально висел на поводьях, не давая им в панике разбежаться. Подоспевший брат закинул хромого в седло, потом запрыгнул сам. Тот, кто был без ламп, повыхватывали притороченные к седлам факелы, подожгли и только потом сели верхом. Кони, забыв всю усталость, сорвались с места, взрывая копытами утоптанный снег.       Они неслись сквозь зимнюю ночь и радовались, что тропа хорошо утоптана. Ветер бил в лицо. Стук собственного сердца в ушах, был таким громким, что заглушал все остальные звуки. Свет от ламп прыгал по сторонам, выхватывая то ходящую ходуном конскую шею, то молчаливые серые тени, скользящие по снегу.       Волки бежали слаженно, как и положено стае. Они то подбегали совсем близко, то отступали, бросались наперерез, потом отскакивали, без труда обгоняли всадников, стараясь согнать их с дороги. Кусали коней за ноги, пытались втиснуться между беглецами и оттеснить кого-то одного. Самый бойкий клацнул зубами прямо у калинкиного стремени, за что получил плетью промеж глаз и с жалобным визгом отстал. Намджунов жеребец вырвался вперед и даже успевал клацать зубами на зарвавшихся хищников. За ним, вытянувши оскаленную морду, скакал Зеленый ветер. Калинка, покрикивала ему в ухо и колотила пятками.       Как ни старались беглецы держаться кучно, но волкам удалось оттеснить одного. Его кобыла, пытаясь лягнуть особо ретивого загонщика, поскользнулась и рухнула. Всадник едва успел вынуть ногу из стремени и спрыгнуть на землю. Стая, почуяв кровь, окружила несчастных. Человек стоял рядом с пытающейся встать лошадью и со страшным криком размахивал ножом, отгоняя охотников и не давая зайти себе за спину. Волки наскакивали и, стараясь не попадать под удары ножа и копыт, вгрызались в разгоряченную плоть короткими быстрыми укусами.        Беглецы, услышав за спиной отчаянные крики, развернулись и понеслись на выручку. Ураганом налетели на стаю. Один волк отбежал, волоча по снегу задние ноги. Со свистом и щелканьем плетей люди собрались в кольцо, заталкивая Калинку внутрь и давая упавшему поднять свою кобылу. Ещё бы мгновение и парня разорвали. Лампы были брошены. Вместо них люди достали факелы.       Мечом в такой тесноте много не навоюешь, в ход пошли ножи и кнуты. Даже Калинка достала свой.       Волки кружили, скалились и наскакивали. Из их пастей вырывался горячий пар. С вываленных языков капала слюна. Они искали брешь в защите, стараясь не попадать под удары копыт и плетей.       — Да давайте мы им уже одну лошадь оставим и уйдем, — в отчаяньи крикнул один из охранников.       — Свою оставь, а сам пешком беги, умник! Эти твари режут вс, кого могут режут, — отчаянно отмахиваясь факелом, ответил другой.       Намджун отчаянно отмахивался от волков. Звери метались под ногами, прыгали на конские морды, хватали страшными клыками за ноги. В этой суматохе юноша вдруг увидел нечто странное. Огромный черный, с седой мордой и плечами, волк обегал побоище по кругу. Его тонкие сухие лапы, казалось, не касались снега. Весь его вид напоминал деловитую хозяйку, пришедшую на рынок и выбирающую рыбу побольше да посвежее. В пляшущем оранжевом свете он выглядел, как сама смерть, которая смотрит, кого сегодня хочет забрать.       Как на зло, кошка, чуя волков, будто взбесилась. Она дергалась, била задними ногами и все порывалась выбраться. В суматохе приходилось бросать поводья и запихивать её обратно. И вот в момент, когда уже почти удалось затолкать кошку обратно, Намджун ощутил, как мимо него пролетело что-то огромное и закрыло собой Калинку. Ничего не разбирая и не думая, юноша прыгнул следом и, ткнув факелом куда-то в белое пятно, рванул волка на себя. Матерый зверь даже не взвизгнул, хотя от смрада паленой шерсти перехватило дух. Намджун рухнул оземь, не расцепляя рук, придавленный весом чуть меньше собственного. Волк такого не стерпел. Страшно оскалившись он извернулся и вцепился в рукав, которым юноша чудом успел прикрыть лицо и шею. Страшные клыки сомкнулись на толстой овчине, как на нежном шелке. Рука хрустнула. Смрад окатил лицо юноши, будто помоями. Но пока чудище было занято одной рукой, юноша нашарил рукоять кинжала. Извернувшись, он, что было силы, воткнул лезвие туда, где должно было быть сердце. Волк тяжело, совершенно по-человечески охнул, но только сильнее сцепил челюсти. Намджун приподнял тяжеленную тушу рукой с ножом, загоняя клинок глубже. Калинка изо всех сил принялась сил сталкивать зверя вбок. Тот скулил и скреб лапами, пуская изо рта кровавую пену.        Надо было вставать быстро. Стая ещё не потеряла надежду на сытный ужин. Вокруг лежащих топтались тяжелые копыта. Едва сдвинув тушу, молясь всем богам, чтобы виновница всех бед не пострадала, Намджун, принялся подыматься. Закрывая, от свистящих плетей Калинку, он не заметил, как чей-то конь отмахнул задом. Последнее, что мелькнуло перед его взором -- огромные испуганные девичьи глаза.