путь к вершине...

      он целует его приоткрытые губы, а тот скалит зубы, он все о клыки режется языком, а железный привкус крови ему чудится, так же как звуки разбившейся фарфоровой вазы и боль в босых ступнях от осколков в его ладонях. тогда был май. тогда было жарко до испарины на шее, или это был холодный пот, и ознобом по телу. но все неважным в один миг становится, когда перед глазами синие розы и черные стебли, что душат, ладонью с короной на шее, а у исаги от удовольствия плывет перед взором. хрипящий вдох тот ловит своими ядовитыми устами, шею отпускает и ведет по плечам, гладит локти, ловит запястья и сжимает пальцами. перекладывает в другую руку, чтобы припечатать, как гвоздями, над головой, а второй разводит бедра. йоичи вздрагивает всем телом, когда в нем двигаются глубоко и рвано. мечется под крепким станом, изгибается, а губы терзают его плечо, впиваются в него и оставляют след зубов. он дергает руками, но в одной большой ладони они остаются несдвигаемыми. и исаги растворяется в чужой власти и силе, только так становясь покорным. но не надолго. он снова встает, разминает плечи и шею, чувствует на своей спине взгляд и говорит: — меня ждет итоши. — опять? почему, черт возьми?! — потому что я его люблю, — говорит исаги, не разворачиваясь. кайзер не знает, что его сподвигло тогда схватиться за вазу на прикроватной тумбе. была ли это ненависть в перемешку с ревностью и желанием властвовать, или жалость к себе, трусость перед этими самыми чувствами, перед которыми он оказался так слаб. но исаги, будто предвидив, только еле заметно вздрагивает, когда рядом с головой разбивается на осколки вся их жизнь. а была ли она? была ли у них общая жизнь? где они хотя бы просыпались на утро в одной постели, под одним одеялом и на влажной простыне от жаркой ночи. где один бы не уходил, потому что его ждали и его желал кто-то другой. где один бы не заводил один и тот же скандал, пытаясь донести, что единственный, кто его по-настоящему желает и ждет каждый день — перед ним. перед ним, остался в этой гребанной японии до отъезда в германию и схватить, почти как в капкан, с собой йоичи. перед ним, кто изучил каждый сантиметр тела, знает куда целовать и как двигаться, чтобы свести с ума. перед ним, кто знает исаги лучше всех на свете. но любят, якобы, не его. — все это бред. ты специально. — а ты разве нет? — исаги наступает, как хищный зверь идет за жертвой через острые ветви, камни и цветы, наступая на корни деревьев и осыпанные тропинки острыми иголками елей. но увы, добычи здесь не было. он давно уже пойман, хотя делает вид, что нет. осколок режет кожу, совсем чуть-чуть, всего-то царапина, но кайзер подрывается на шипящий звук от небольшой боли, усаживает его на кровать, достает аптечку и, присев на колени перед ним, берет его ступни в свои ладони. — береги свои ноги, йоичи, поранишься так, что не сможешь играть в футбол, — гладит, ласкает, целует в косточку под взглядом сапфиров. — уйти от тебя я смогу даже на покалеченных ногах, — исаги кожей ловит гадкую ухмылку, пальцы сжимают щиколотки и тянут на себя и кладут их на плечи. кайзер ластится к ногам, как большой голодный кот, но даже так когти выпускает и не дает прохода. — попробуй сейчас уйти, и конец твоей спокойной жизни. — не бери на себя слишком много, михаэль, — обрубает исаги, толкая слегка его плечи от себя ногами. тот, впрочем, поддается, и даже когда самые кончики пальцев ведут вниз с ключицы до твердой обнаженной груди. все это обманный манёвр, он знает. он знает, что сейчас он уйдет, чтобы потом снова прийти и, думая, что в последний раз, отдать себя полностью в лозы с шипами его синих роз. тогда был май, и сейчас тоже. и через день, и два — все тот же май. а он приходит вновь. целует первым, прижимается всем телом, желая слиться с его, кожей к коже и воздух один на двоих. спокойной жизни ни у одного из них никогда и не было. но вот так незадача: и правда приходит в последний раз. а потому что уходить больше не собирается, а михаэль вдавливает его в матрас лицом и чувствует вкус победы вместе с солоноватым вкусом испарины на чужой спине.