путь к вершине...

      двери бесшумно раздвигаются перед самым носом. на мгновение свет от десятка мониторов ослепляет глаза, что привыкли к мраку коридоров. он делает тихий шаг внутрь, и двери за ним закрываются. силуэт, расположившийся на кресле, не шевелится на приход незванного — а может, как раз, самого желанного, — гостя. исаги поднимает взгляд, и с экранов на него смотрит он сам: с разных ракурсах, выражением лица, пасами и голами. они воспроизводят каждое его движение и сокращение мышц. он даже может разглядеть блеск испарины на своей коже, как взмокшие кончики волос липнут ко лбу и вискам. в углу его характеристика, йоичи не пытается разглядеть цифры. и во всем этом бедламе восседает джинпачи, откинувшись на спинку кресла и вытянув свои длинные ноги. его тонкие плечи расправлены, а босые ступни бледностью выделяются на темном полу. исаги с минуту молчит, смотря на экраны со сменяющимися кадрами, а потом разрушает тишину: — я знаю, что вы поняли, кто к вам пришел. — я лишь ждал, когда ты сам раскроешь себя, — эго крутится на кресле, поворачиваясь к нему лицом, — здравствуй, мой драгоценный. как бы йоичи не пытался, но отвести взгляд с мониторов не может. это не было странным или неловким, зная еще, что джинпачи анализирует каждый его шаг особенно тщательно. это было даже слишком маняще и откровенно. как часть их прелюдии: исаги приходит к нему, в минутной тишине, ловя всполохи экранов, подходит к силуэту в черном и, положив руки на плечи... джинпачи усмехается, поворачивается боком, чтобы тоже взглянуть в один из мониторов. — завораживает, правда? то, как ты действуешь на поле, как ты прогрессируешь, с тебя тяжело отвести взгляд, ты всегда его тянешь на себя. конечно, физически ты все еще слаб, но твои мозг и глаза... вот, что по-настоящему удивительно. он переводит свои темно-серые глаза на лицо исаги, на котором иногда проскальзывает зеленый свет, перекрывая молочную кожу щек. исаги отмирает, медленно плывет к нему, со спины по привычке кладя свои ладони с мозолями на тонкие плечи, слегка сжимая. наклоняется, а джинпачи отводит немного голову. — когда вы поняли, что я такой же? — хм-м-м, — задумчивость переходит в удовольствие, когда пальцы мнут мышцы, которые ныли от одной и той же позы на протяжение всего дня, — когда ты первый сорвался в открытые двери блю лока? когда ты впервые раскрыл свой эгоизм? и я никак не могу забыть тот матч с молодежной сборной... эго чувствует теплое дыхание у скулы, а ладони ползут на грудь, скользя по ткани рубашки и разглаживая складки. — будешь меня так возносить, и я зазнаюсь, — шепчет исаги, носом ведет по линии челюсти. — разве это плохо? — меня и так не все любят, знаешь ли. — и пусть. они — лишь преграда на твоем пути. они все останутся позади, а ты будешь сверкать, мой ограненный алмаз. йоичи задумчиво мычит. позволяет эго прокрутиться на кресле и остановиться к нему лицом. — что такое? — джинпачи тянет к нему руки, ловя того за талию и усаживая на свои острые колени. исаги ерзает, притирается, выдыхая облегченно, и кладет голову на изгиб плеча. — драгоценность, алмаз... — губы щекочут нежную кожу шеи — исаги дразнит, эго каждый раз ему поддается. этому голосу, взгляду и телу под его ладонями, что крепчает с каждым днем, не поддаваться не получается. да и противиться особо этому не хочется. джинпачи давно забыл, когда они к этому пришли. когда такие встречи стали нормой, когда бесшумное появление и слова переросли совершенно в иной характер — интимное проникновение в каждую клетку тела и мозг. прелюдия затянулась на долгие-долгие встречи. — назови меня по имени, — и исаги не просит — он приказывает, а губы на шее кажутся острее поставленного ножа к горлу, а пальцы на груди, под сердцем, могли бы быть хорошими кандалами на его запястьях, чтобы, закованный, не смог пошевелиться. о, эго знает, прекрасно это осознает. и синяя тюрьма теперь для исаги не вечные стены и потолки, футбол не оттягивает шею и щиколотки. каждый здесь становится марионеткой эгоиста, и джинпачи тоже. хотя эта тюрьма, как эшафот, возведен им же. — йоичи, — говорит, сжимая бока, — йоичи, — горячий язык лижет его кадык, а он выдыхает, опуская ладони на упругие ягодицы: — йоичи. йоичи мажет по всей длине тонкой шеи, сгребает рубашку в руках. эго сглатывает. имя, срывающиеся с его губ, кажется бредом безумного, одержимого. но он все шепчет и шепчет, пока нетерпеливые пальцы справляются с пуговицами, распахивают рубашку и добираются до кожи, чтобы короткими ногтями ее поцарапать и влажной дорожкой спуститься к ключице. шепчет, пока ладонь задевает пояс брюк, а губы с шершавым языком повсюду. — еще, — требует исаги, залезая ладонью под брюки, сжимая очертания эрегированного члена. йоичи. йоичи-йоичи-йоичи. йоичи стекает с него на пол, становится на колени, разводя его бедра в стороны. эго закапывается в его волосы пальцами, голова оказывается между его ног, он приподнимается, чтобы спустить с себя брюки и белье. щека, залившись алым, трется о ствол члена, ресницы трепещут, покрасневшие губы смыкаются на головке вместе с чужим: — ты моя драгоценность, йоичи...