Лесная зелень глаз твоих

      Кацуки пытается успокоиться. Вовсе ему не нужно своим ором перепугать всех обитателей замка Урарака до усрачки. И лицо какое-то подозрительно мокрое — этого тоже не надо.       Всё не так уж и плохо, в конце концов. Хорошо, что Изуку тогда забрали под Холмы. Много лучше, чем смерть в лесу от голода и холода. Или смерть на большой дороге — почти от чего угодно.       Да и под Холмами вряд ли над ним так изгалялись, как делали Кацуки и его дружки. Ему там было весело, правда? Как сказочный сон, или что он там сказал.       Ещё на семь лет он застрял в услужении у Королевы — ну и что. Будто Кацуки может предложить ему что-то получше. Он вообще может что-то предложить, кроме своих никудышных рук, уродского сердца и пустой башки? Так себе замена.       Изуку без него куда как хорошо. И какая разница, насколько плохо Кацуки без Изуку. В конце концов, у Изуку тоже своя жизнь — какая получилась. И на самом деле он Кацуки никогда не принадлежал, что бы там некоторые не думали в свои десять лет.       Не принадлежал, не принадлежит, и не будет.       И с этой светлой мыслью Кацуки идёт обедать.       Круглолицая серьёзно на него обижена — очень уж демонстративно не смотрит. Когда Кацуки наконец уезжает, она не выходит его провожать. Может, смотрит вслед из окна, и радуется, что он сваливает.       Всё равно, видеть Круглолицую — последнее, что ему сейчас нужно. В ушах и без того звенит:       «Никакой вы не рыцарь, а просто трус!».       «Трус!»       «Трус!»       И Кацуки знает, что это правда.       ***       Может, не такой уж он и трус.        По крайней мере, ему хватает храбрости спешиться перед домиком Мидории Инко и постучаться в дверь.       Она открывает ему, с порога огорошив:        — Значит, теперь и ты знаешь.       Вот и что на такое отвечать? Остаётся только пройти за ней в полутёмную комнатку.       Пахнет травами. По всему дому развешаны пучки — это Кацуки помнит, хотя и не был здесь сто лет. Вот чего он не помнил, так это то, насколько домик маленький. Когда он садится за стол, то и места будто не остаётся.       Тётушка Инко заваривает ему каких-то своих травок, и Кацуки надеется, что они успокаивают. Хоть кого-нибудь. Она начинает свой рассказ:        — Я не выдержала уже на следующее лето. Собрала котомку, да и пошла к Холмам. Но туда так просто не попасть без приглашения. Не знаю, сколько я шла. И всё по таким местам, каких у нас тут и нет. По болоту — да разве я не знаю здешние болота! Это было другое. Хищное.       Кацуки ещё больше ссутуливается. Как-то это слишком знакомо звучит.        — Были ещё заросли терновника, — вспоминает тётушка. — Длинные-длинные. И колючки — с кухонный нож. А после…        — Вересковые пустоши? — предполагает Кацуки.       Тётушка Инко кивает.        — Все в тумане. Не знаю, как уж я через это пробралась. Но у меня получилось. И королева приняла меня. Я просила, сотню раз попросила его вернуть… А она даже не дала мне с ним увидеться.       Голос тётушки Инко дрожит. Она… Она, как и её домик, раньше казалась больше. Но тогда Кацуки и не подозревал о том, что она настолько сильная.        — Она сказала, что никого никогда не держит против воли. Сказала, что Изуку сам пришёл. Сказала, что у неё всегда вдоволь еды и питья, и нет никаких болезней. И я подумала — а что я могу ему дать? Я… Я никогда не была такой уж хорошей матерью.       Слова Инко здорово похожи на то, о чём думал сам Кацуки. И теперь, произнесённые вслух, они кажутся чем-то неправильным. Будто и он, и тётушка что-то упускают.        — Так и ушла ни с чем. А на вторую попытку уже никогда не смогла решиться — такого страху натерпелась. И тебе поэтому не говорила, где он. Боялась, что тоже попытаешься его вызволить, да так и сгинешь.        — Он просил вам передать, что он жив и здоров, — невпопад вставляет Кацуки.        — Да, — тётушка Инко шмыгает носом, и утирает выступившую слезу. — По крайней мере, всё это время Изуку был здоров и счастлив.       И только добравшись до замка, слегка поспорив с мамой, и улёгшись в постель, Кацуки наконец хорошенько обдумывает её слова.       Да, Изуку жив и здоров. А ещё сыт, одет, и обут — спасибо Королеве, но не от всего сердца.       А вот кто им сказал, что Изуку счастлив?       ***       Ну разумеется, матери нужно докопаться до него вот прям на следующее утро. Заходит старая карга с довольно неожиданной стороны:        — А где твой красивый мальчик? — спрашивает она.       Кацуки в ответ делает настолько дикие глаза, что она снисходит до уточнений:        — Эйджиро.        — А, — Кацуки испытывает невероятное облегчение, потому что он-то уж подумал… — Нашёл свою истинную любовь.       Теперь уже мать делает странные глаза, и хмыкает. Она вставляет нитку в иголку — вот кто ей, интересно, сказал, что вышивка успокаивает? — и хмыкает ещё раз.       Кацуки очень плохо спал этой ночью. По большей части, пялился в потолок, потому что, стоило прикорнуть, так ему привиделось, что они с Круглолицей притащили на встречу с Изуку своих общих детей. Мицуки-младшую, Кацуми, Эйджи, и ещё близнецов — Мидори и Деку, совсем крошек. А он и без подобного бреда подколки матери плохо выносит.        — Слушай-ка, старая карга, — начинает он угрожающе, но ей это, конечно, что дракону сосновая щепка, — не надо тут этого. Мы с ним просто дружим.        — Дружите-дружите, — соглашается мама, протыкая иголкой ткань. — Замечательно дружите, на пол-замка было слышно.       Где-то в сторонке закашливается папа. Но Кацуки ни перед кем тут оправдываться не собирается.        — Не беспокойся, больше не будем, — со всей язвительностью обещает он. — У него теперь невеста и всё замечательно.        — А у тебя есть кто-нибудь на примете? — не отстаёт мать, так и орудуя иголкой. Вышивает она батальную сцену, разумеется, всё остальное ей скучно.        — Нет, — выдыхает Кацуки через зубы. В груди шевелится детский страх — «мама-всегда-знает-когда-я-вру». — И кончала бы ты уже с этим. Может, и не будет никого.        — Это почему это? — невнятно интересуется матушка, перекусывая нитку. Кацуки закатывает глаза. Он правда слишком мало спал для таких разговоров.        — Если, как ты говоришь, для каждого предназначена одна-единственная истинная любовь, тебе не кажется, что этот шанс можно просто-напросто продолбать? Проглядеть. Упустить. Проворонить. Испортить всё…        — Я поняла, — перебивает его мать. — Не припомню, чтобы говорила про одну-единственную. И вообще, это работает не так.        — А как? — интересуется Кацуки, сложив руки на груди.       Матушка даже откладывает нитки и иглу. Это значит, что сейчас она будет серьёзна. Скорее всего.        — Не то чтобы дурацкие звёзды или боги кого-то там тебе предназначают. И на роду ничего не написано, я проверяла. Просто однажды ты встречаешь человека. Ну, какого-нибудь там красивого мальчика. И выбираешь его. Вцепляешься и не отпускаешь. Борешься за него со всем миром. Со своими родителями. С грёбаной ведьмой, чтоб ей пусто было, старой карге. Идёшь к этой уродке в хижину и выполняешь сраные задания, а потом не выдерживаешь, и просто бьёшь её кочергой, пока она не согласится превратить твоего любимого обратно в человека из поленца, да ещё и отдаёт вам всё припрятанное золото, чтоб только вы ушли. Вот так, — мама многозначительно повышает голос, — вот так в этой семье мы сражаемся за любовь. А что там делают остальные хлюпики, нас не интересует.       Все эти годы история с ведьмой казалась Кацуки ещё более дурацкой, чем сны о их с Круглолицей пятерых детях. Но теперь он серьёзно задумывается.        — А если это я всё испортил? — уточняет он.       У матери и тут готов ответ:        — За собой, милый мой, надо разгребать. И тем более, ведьма и родители — это так, для примера. Тут могут быть любые жизненные обстоятельства. Хоть драконы, хоть русалки, хоть ты сам.       И она преспокойно возвращается к вышивке, пока Кацуки в очередной раз за эти дни пытается понять, как жить дальше.        — Я не уверен, что так будет лучше, — наконец произносит он. И это самое откровенное признание, что мама получала от него за все годы жизни.        — Масару, нам подменили ребёнка! — радостно кричит она через весь зал.        — Да что ты? — отец заинтриговано пересаживается поближе.        — Вот только не говори, что ты всё детство был маленьким упрямым ослом, только чтобы вырасти в послушную мямлю, — мать обвинительно тычет в Кацуки пальцем. — А если бы я лет десять назад сказала тебе «Милый, ну какие рыцари? Там же опасности всякие, сражения. Может, будешь сидеть дома и торговать капустой с соседями»? Да ты бы мне голову откусил!       Фигушки бы она такое сказала. Она всегда гордилась своим упрямым маленьким ослом, и его желанием податься в рыцари. Но аргумент ничего такой.        — Н-ну? — интересуется мама подозрительно знакомым тоном. За спиной у неё молчаливой поддержкой маячит отец.        — Подожди, я думаю, — огрызается Кацуки.        — Дело хорошее, — улыбается ему отец. Да и мама одобрительно кивает. Она даже затыкается и с полчаса тихо вышивает свою баталию. Ну, не совсем тихо — стоит ей уколоться, как она ругается словами, которые леди знать не положено. Отец только вздыхает и подаёт ей нитки нужных цветов.       А Кацуки думает, и думает, и думает. Гениального плана у него так и не появляется. Только более-менее тупорылый. Но всё лучше, чем план «посидеть на жопе ровно семь лет, а там видно будет».       И наконец он поднимается с места и говорит:        — Надо ехать. К Урараке, а потом к Киришиме.        — Так к Урараке или к Киришиме? — недоумевает старая карга.        — Да привезу я домой красивого мальчика! — рявкает Кацуки. — Но мне нужна дружеская помощь, а то это дело непростое.        — А то, сынок. Всегда таким было, — соглашается мама. И отец приобнимает её за плечи.       Но Кацуки они отпускают только на следующее утро, успев вдоволь над ним похихикать и все кишки вымотать, пытаясь хоть что-нибудь узнать про «красивого мальчика».       Уезжая из родного дома, куда он только-только вернулся, Кацуки уже не уверен, что хочет привозить Изуку к этим сумасшедшим.       Но что-то сделать надо. Это он знает точно.       ***       Лорд и леди Урарака как-то вообще не удивляются тому, что он ездит туда-сюда. А если и удивляются, то очень хорошо это скрывают.       Остаётся разобраться с Круглолицей и с тем, ну. Надо ли перед ней извиняться.       Впрочем, она слишком радуется от одного его вида, и, кажется, разом прощает все грехи. Кацуки выдыхает с облегчением.        — Вы всё-таки решились? — спрашивает она, и Кацуки излагает ей свой тупорылый план. От радости на лице Очако не остаётся и следа.        — Вы что, хотите вломиться под Холмы? Нет-нет-нет! Сами погибнете, и остальных за собой потащите. А ещё Королева разгневается, и в окрестных землях следующие лет триста будет неурожай.        — А ты что предлагаешь? — огрызается Кацуки. — Вежливенько попросить?        — Почти, — загадочно отвечает Очако, и ведёт его за собой.       В этой комнате, она, видимо, обычно вышивает. Ну, хотя бы не баталии, а розы. Знакомые такие белые розы.        — Я всё думала, что мне напоминали эти клятые цветы, — заявляет Урарака, непочтительно тыкая в вышивку пальцем. — И вспомнила!       Цую подаёт ей лютню. Очако проводит по струнам и поясняет для Кацуки, у которого уже глаза вылезли на лоб:        — Это баллада. Могу исполнить.        — А можно краткий пересказ? — просит Кацуки и даже довольно вежливо. Очако вздыхает, но всё-таки убирает лютню.       Пересказ у неё выходит не совсем кратким. Кацуки бы справился за два предложения. Жила-была девушка, и угораздило ж её влюбиться в рыцаря на службе Королевы-из-под-Холмов. Но девушка была ого-го, и из лап Королевы своего рыцаря благополучно выцарапала. Всё!        — И что это нам даёт? — хмуро спрашивает Кацуки. Круглолицая вдыхает поглубже, и начинает излагать свои гениальные выводы:        — Она не держит людей против их воли, так?        — Так, — кивает Кацуки. И тётушка Инко говорила об этом. Хотя он бы всё равно до конца Королеве-из-под-Холмов не доверял.        — Но у сэра Мидории с ней договор ещё на семь лет. Нам нужно тоже на него предъявить права. Как эта девушка из баллады — она любила своего рыцаря, и, к тому же, ждала от него ребёнка…       Ну хоть не близнецов. Какая жалость, что у них не завалялось девушки, беременной от Изуку, неправда ли?        — Цыц! — Урарака грозно подносит палец губам к Кацуки, и он ей благодарен, честно говоря, потому что за такую шутку ему потом было бы стыдно. — Принцип вы поняли. Итак, предъявляем права, проходим испытание — в балладе ей нужно было удерживать возлюбленного, пока он превращался во всякое — и дело сделано!       Интересно, что пункт с правами не вызывает у Очако никаких сомнений. Интересно, что она не сомневается в правах Кацуки на Изуку.       Но есть ещё более интересный пункт.        — Это я понял. А к Королеве нам как попасть?       Потому что Кацуки знает, что путь в Холмы долог, тернист, покрыт вереском, и, в общем-то, не ведёт в Холмы. А от розовых кустов вовсе нет никакого толку.        — Каждое полнолуние нездешний народ скачет над лесами и полями, и горе тем, кто не сидит дома, запершись, — загробным тоном тянет Урарака, но через секунду уже довольно улыбается. — Я знаю, где её можно перехватить. Пойдёмте со мной, я всё равно хотела спросить, чего она так на нашу семью разозлилась.       Видок у Круглолицей немного безумный. Ещё бы — она говорит о Королеве-из-под-Холмов так, будто обратиться к ней не сложнее, чем отнести пирожки любимой бабушке.       Этот план крайне сомнителен, и навряд ли сработает. Но не то чтобы он более рисковый, чем план Кацуки, который и планом-то можно назвать с трудом.        — Пойдём, — хмуро вздыхает он. — Куда уж от тебя деваться…        — Я тоже иду с вами, ква, — вдруг вмешивается до этого молчавшая Цую. — Потому что вам не помешала бы капелька здравого смысла       И Кацуки, честно говоря, с ней полностью согласен.       ***        — Мне это не нравится, — повторяет Кацуки уже в который раз. И его недовольство более чем обосновано. Они торчат у перекрёстка трёх дорог в полнолуние, и дело движется к полуночи. По словам Урараки, скоро Королева должна выехать из леса со своей свитой, и если её остановить здесь, то она их выслушает.       Кацуки всё ещё ни капельки не доверяет Королеве. И Круглолицей он тоже не доверяет. Она заявила, что ждать они должны в темноте, лишь при свете луны. И меч ему с собой взять не позволила — мол, невежливо. А пытаться отбить Изуку у могущественной повелительницы фэйри — это просто обосраться как вежливо.        — Не нравится — езжайте к своему Киришиме, — отрезает Очако, плотнее кутаясь в плащ. Она крепко держит Цую за руку, и ещё крепче цепляется за рукав Кацуки, чтобы он опять чего не натворил. — Притащите всяких острых железок, попробуйте выжечь лес. Не забудьте потом посыпать землю солью, и не селиться здесь десять поколений. И лучше потом не приближайтесь сюда. Миль на триста.        — Тихо! — прерывает Кацуки её недовольный бубнёж. — Ты же тоже слышишь?       Где-то вдалеке раздаётся нежный перезвон. Будто серебряные колокольчики, или чей-то тихий смех. А потом становится слышен более приземлённый стук копыт.       Кацуки продирает холодом по спине, а сердце стучит тревожно и радостно. Получится у них или нет — ещё не известно. Но они хотя бы точно смогут попытаться.        — Я пойду первой, — запальчиво шепчет Урарака. — А вы — только по моему сигналу, и чтоб без бардака, как в прошлый раз.        — Нет, — твёрдо возражает Кацуки. — Идём все вместе. Но ты — ты говори.       Потому что он знает, что либо застынет перед Королевой как последний дурак, либо обругает её последними словами. И ещё неизвестно, что хуже.       Урарака кивает ему, и вкладывает в его руку свою ладонь. Она, конечно, меньше чем у Кацуки, но на удивление твёрдая. И с такой же неожиданной силой Очако тянет его и Цую за собой на пустынную дорогу.       Со стороны они, должно быть, выглядят как троица глупых детей. А кавалькада тем временем приближается. Уже можно разглядеть и нездешний народ, и их лошадей, которые кажутся вполне здешними.       Кацуки думал, что там, под Холмами, все на подбор красивые. Но, если приглядеться, их лица скорее пугают. Острые скулы, хищные черты. Они напоминают Кацуки тех птиц, что питаются человечьей плотью. А самое жуткое — их глаза. Жизни не больше, чем в камне.       А Она… Она, конечно, же, возглавляет их всех. И только у Неё одной глаза светятся и смеются. Та леди, что так сильно напугала Кацуки в детстве, могла бы быть Её сестрой — или же блеклой и слабой тенью. Той нужно было подать голос, нужно было взглянуть Кацуки в глаза — и лишь тогда она очаровала его. Она же… Она и вовсе могла ничего не делать. Всё вокруг на многие мили было подчинено её власти, мановению даже не руки — мысли.       Ну и как бороться с таким могуществом? Как, если даже пальцем не пошевелить, даже не подумать против неё? Как?       Но то, что не выходит у Кацуки, получается у других. Очако едва заметно подрагивает, но всё же отпускает их руки, выходит вперёд, и приседает в реверансе, оказывая почтение Ей.        — Приветствую вас, Ваше Величество, — звонкий и беззащитный голос Круглолицей разносится над дорогой, и Кацуки поотпускает. У него даже получается изобразить что-то вроде поклона, как и у Цую. Отлично, вежливость соблюдена.       Её Величество милостиво кивает.        — Что тебе нужно, дитя? — спрашивает она. И тут уже не до сравнений с ручьями и мёдом, потому что, когда она говорит, трудно даже дышать.       Но Круглолицая стелет как по писаному. Да где они все этому учатся нахрен?        — Я хотела бы узнать, чем мы навлекли на себя ваш несомненно справедливый гнев. Хотя, я на самом деле догадываюсь. Это из-за продажи части наших лугов семейству Яойорозу? Верно, Ваше Величество?        — Верно, — откликается Королева. — Как я понимаю, им во владение будут переданы луга, расположенные рядом с лесом? Мне не хотелось бы заиметь ещё одних соседей. Или хотелось бы, чтобы это сперва обсудили со мной.       В её голосе появляется угроза — нотка, пол-нотки, и как же трудно тут же не задать стрекача. Кацуки отступает — всего на шаг. А Цую наоборот подаётся вперёд, и берёт Очако за руку.        — Не извольте более волноваться, — как-то уж совсем цветисто изрекает Круглолицая, и до Кацуки наконец доходит, что на самом деле она напугана куда больше него. — Я уговорила отца изменить решение, и мы… В общем, продадим что-нибудь другое. Луга останутся за нами.        — Отрадно слышать, — в тон ей произносит Королева, и у Кацуки появляется сумасшедшее ощущение, что они переместились на какой-то приём в столице. — Это всё, милое дитя?       Ей явно хочется, чтобы это было всё, и Она могла бы скакать дальше, среди лесов, над болотами, над землёй, над деревнями, пугая тех, кто осмелится высунуться в окна. Но Очако делает невероятное. Она сжимает кулак и вежливо-вежливо говорит королеве:        — Нет. У нас есть ещё одно дело. Это касается одного из рыцарей на службе у вас, сэра Мидории Изуку…        — Что тебе до него, дитя? — спрашивает Королева, и впервые её взгляд устремлён прямо на Очако, а не куда-то над их головами. — Вы знакомы без малого три дня, да и сердце твоё не отдано ни одному смертному мужчине, уж я-то знаю.       Кажется, Круглолицая слегка краснеет и чуть крепче стискивает руку Цую, но хрен что в темноте разберёшь. Она отвечает Королеве — чуть громче и увереннее, чем прежде.        — Да, мы с сэром Изуку и правда ещё плохо знаем друг друга, хотя я уже уверена, что он добрый и искренний человек. Но здесь со мной сэр Бакуго Кацуки, который может заявить на него права.       Зелёные глаза, огромные, как две луны, и горящие ещё ярче, смотрят прямо на Кацуки. И, будто этого мало, чтобы сердце у него окончательно ушло в пятки, Королева ещё и усмехается.        — Если сэр Бакуго может заявить, пусть заявит вслух.       Приходится сделать шаг вперёд. Ещё один. Ноги предательски пытаются подогнуться. Да что такое! Круглолицая смогла, десятилетний Изуку — и тот смог. Значит, и Кацуки сможет.       Но зажмуриться всё равно хочется. Хотя это и бесполезно.       А Ей, видимо, кажется, что Она ещё мало его помучила. Она оборачивается к своим подданным и зовёт:        — Изуку, милый мой, подойди-ка поближе!       Оказывается, он всё это время был совсем рядом. Или так только кажется? Изуку на молочно-белом жеребце подъезжает к Ней, и вдруг оказывается, что выдержать взгляд Королевы не так уж сложно. Лишь бы не смотреть в его недоумевающие глаза.       Кацуки всё-таки начинает говорить. Королева внимательно смотрит на него, и не перебивает. За неё справляются его собственные сомнения.        — Он родился и вырос в землях моих родителей. Наши матери дружили, и мы были друзьями, почти семьёй. Мы… В детстве мы обещали друг другу, что станем рыцарями и отправимся странствовать по свету, и всегда будем вместе. Мы обещали защищать друг друга. Говорили, что один всегда придёт другому на помощь.       И всё это ложь, и всё это в прошлом. Земли родителей Кацуки Изуку покинул по его вине. Дружба их кончилась по той же причине. И именно Кацуки первым нарушил все обещания.       Королева глядит на него вроде бы безразлично, но Кацуки чудится в её взгляде то самое выражение, с которым смотрит учитель, когда ученик порет откровенную чушь. Голоса в голове начинают звучать громче.       Да не имеешь ты на него никаких прав. Не принадлежал, не принадлежит, не будет. Сдайся, сдайся, сдайся, трус!       Но среди всего этого хора вдруг возникают слова его непутёвой мамаши:       В этой семье мы сражаемся за любовь. А что там делают остальные хлюпики, нас не интересует.       И Кацуки разворачивается к Изуку. «Что же ты творишь, Каччан?» — будто написано у того на лице. «Да как обычно, хрен знает что» — думает Кацуки. И слова вдруг начинают литься даже слишком легко, и ничем этот поток не остановить. Потому что говорит он как бы с Королевой, но на самом деле слова предназначены Изуку.        — Я знал его, нет, я знаю. Он не создан для вашей сказочки под холмами. Он любит человеческий мир, и это, блин, ужасно несправедливо, что он семь лет просрал на ваших пирах вместо того, чтобы его увидеть. Он хочет спасать людей, а не по лесу их водить! Он, блин, рыцарем хочет быть, настоящим, а не вашей ручной собачкой. Он от вас не уходит только потому, что весь такой из себя вежливый и вечно перед всеми виноватый. А так-то по правде вы ему хуже горькой редьки надоели.       Изуку бледен, как полотно. Кацуки и сам от себя в ужасе. Но это хороший ужас, тот, который только подгоняет вперёд. Тот, с которым можно бороться и победить.       Почему ты считаешь, что можешь говорить за него? Откуда ты знаешь, что он там думает. Семь лет прошло. Он совсем другой человек. Сдайся. Отпусти.        — Я знаю, — лишь сильнее напирает Кацуки. — Потому что я думал о нём все эти семь лет каждый грёбаный день. Потому что я ежесекундно жалел о том, что ничего нельзя было исправить. А теперь исправить вроде как можно, и я, Ваше Величество, что угодно сделаю. Я… Да если вы его отпустите, я даже согласен сам в вашем гадючнике остаться. Потому что…       И тут всё-таки Кацуки останавливается. Он на обрыве, и внизу холодная глубокая вода, и неизвестно, что под ней. Но развернуться уже нельзя. Его несёт поток, неудержимый и бурный. Сталкивает вниз, прямо в омут.        — Потому что… Я его люблю.        И может, зря все эти годы он смеялся над россказнями старой карги. Происходит чудо.        — Ох, Каччан, — вздыхает Изуку, пытаясь сдержать слёзы. И многолетняя тень одиночества отступает из его глаз. Они ещё не ожили до конца, но уже меньше напоминают бездушный камень.       Изуку пытается спешиться, но ему не дают. Всё-таки здесь ещё властвует не сила истинной любви, а одна мерзкая зловредная сука.        — Что ж, — произносит Королева, и голос у неё такой, что на триста миль сбежать будет явно маловато. — Сегодняшняя скачка безнадёжно испорчена, но ты неплохо меня развлёк. Станешь ещё лучшим развлечением, когда отправишься под Холмы.       Кацуки так и подмывает сказать ей ещё парочку ласковых. Но девчонки крепко хватают его, и Круглолицая затыкает ему рот ладонью.        — Сэр Бакуго имеет в виду, — выдыхает она, — что готов пройти ваши испытания, чтобы вызволить свою истинную любовь. Ну, знаете, как в балладе.       Наверное, та история имеет под собой какие-то корни, потому что её упоминание Королеву явно не радует.        — Э-это же весело… Испытания… — лепечет Круглолицая, а Кацуки понимает, что сейчас они все и сдохнут. Красочно и не слишком быстро. Но Королева вдруг задумывается.        — Хорошо, — медленно произносит она. — Но если дерзкий мальчишка провалится, то они оба останутся у меня.       Кацуки этот вариант куда меньше нравится. Отпустите уже Изуку, да и дело с концом. Но Круглолицая предусмотрительно не убирает ладонь. Так что всё, что он может — это яростно закивать.       «Не надо было так рисковать, Каччан» — вот о чём говорят глаза Изуку. Значит, скорее всего, рискнуть стоит.       А если и проиграет — всё равно останется с Изуку. Пусть и под Холмами на семь лет. Пусть и ясно, что жизнь эта будет невыносима, а Королева и вовсе постарается сделать её мучительной. Но они хотя бы будут вместе.       Королева тем временем отпускает поводья, и взмахивает своим широченным рукавом. И тут же дорога исчезает из-под ног, а вокруг вырастают цветы — кажется, все, что только существуют на свете. Деревья почтительно окружают широкую поляну, на которой помещаются фэйри и люди. И только дуб, огромный, может даже больше родительского замка, стоит посередине.       Королева спешивается рядом с ним, и садится на трон, устроенный из корней. Её зелёное платье расплёскивается вокруг. Кацуки только сейчас замечает, что всё это время на ней была корона — будто сотканная из лунного света и снежного серебра.       Девчонок отводят куда-то в сторону. Очако шепчет Цую, чтобы та не смела ничего есть и пить, а она отвечает, что знает это и так. Кажется, им удаётся устроиться на траве.       Кацуки остаётся один. И напротив него стоит Изуку.       Что там Очако говорила про испытание — удержать Изуку, пока он будет превращаться во всякое? В змей, в оленя, в огонь и раскалённое железо? Ох, сюда бы Киришиму с его твердокаменными объятиями. Хотя, чем бы это помогло — Кацуки же должен справиться сам.       Он уверен, что справится. Но тут Королева хлопает в ладоши, и с десяток фейских юношей становится рядом с Изуку. А через мгновение все они исчезают. Перед Кацуки остаётся лишь корзина пышных белых распроклятых роз.        — Отыщи среди них своего возлюбленного, — приказывает Королева скучающим тоном. — И я бы советовала поторопиться. Испытание тебе предстоит не одно, и ты должен успеть до рассвета. Не сможешь — пеняй на себя.       Кацуки нервно сглатывает, становится на колени и принимается рыться в грёбаной корзинке.       ***       Он, вообще-то, упрямый осёл, сын своих матери и отца. Он выдержал этой ночью взгляд Королевы, и почти что послал её нахрен. Глупо было бы после этого спасовать перед какими-то там цветочками, правда?        — Не сдавайся! — кричит откуда-то Очако. Но Кацуки, если честно, уже готов.       Они одинаковые, ёлки-палки! А если и разные, то Кацуки никак не удаётся эту разницу запомнить. Он осматривает цветы один за другим, путается в них окончательно. Голова тяжелеет от их запаха, а в ней и так умных мыслей не водилось.       Нет, ну запороть первое же испытание, ну что он за дурак такой!       Обидно. За Изуку обидно. Так распинаться о том, почему ему не место в Холмах — и сразу же всё просрать. Может, ещё удастся уговорить Королеву? У Кацуки на это будет много времени. Если подольше поунижаться, может, она и сжалится. И Изуку будет на свободе. А что с Кацуки случится — неважно. Он это заслужил.       Одна из роз вдруг впивается ему в палец. Будто нарочно цапнула.        — Блин, Изуку, — бездумно бормочет Кацуки, пытаясь высосать шип. И слышит за спиной испуганный вздох Очако. Он поднимает взгляд, и делает это совершенно зря. Потому что глаза Королевы горят огнём, готовым вот-вот уничтожить всё. Но она лишь хлопает в ладоши.       И Кацуки не верит своим глазам — прямо перед ним оказывается Изуку. Первое испытание пройдено.       Даже кислые лица окружающих фэйри не могут помешать захлёстывающей его тёплой радости. А тут ещё Изуку стоит так близко, и глаза его гневно сверкают. Живые глаза.        — Даже не думай остаться здесь один! — шепчет он почти что Кацуки в губы. — Без тебя очень плохо, знаешь? Я… Я так больше не смогу, Каччан.       Кацуки может лишь думать о том, что если податься вперёд, совсем чуть-чуть… Но Изуку снова исчезает, оставляя его с бешено колотящимся сердцем.       Теперь по поляне бродит дюжина белых голубей. И все они тоже дофига одинаковые, и курлычут наперебой. Ещё и перепархивают с места на место, паскуды.       А Кацуки и вовсе сейчас не может думать. Стук сердца заглушает все мысли. Стук сердца, и пульсирующее в голове Каччан, Каччан, Каччан.       Через минуту ему начинает казаться, что он и правда это слышит. Что голос Изуку зовёт его снова и снова, и он может понять, откуда этот голос исходит. И Кацуки идёт на зов.       Это славный голубь. Смирно сидит на траве и никуда не дёргается. Кацуки поднимает его, взвешивает в руках. Чувствует всё тоже — Каччан, Каччан, Ка-цу-ки.        — Изуку, — откликается он. — Изуку.       Судя по лицу Королевы, ей очень хотелось бы выругаться. Но, видимо, правила для неё ещё строже, чем для обычных леди. Она хлопает в ладоши, коротко и зло.       И вот уже Изуку стоит рядом с Кацуки, и руки его лежат у него в руках.       «Эй, это же моё испытание» — хочется сказать Кацуки, но лишь нежно перебирает чужие пальцы — «А мы, получается, проходим его вместе».       Но он не настолько дурак, чтобы так выдавать себя перед Королевой. К тому же, его быстро оттаскивают в сторону, и разворачивают к Изуку спиной. А когда возвращают на место — перед ним уже стоит целых двенадцать Изуку.       Это здорово сбивает с толку — но лишь на секунду-другую.        — Легкотня, — выдыхает Кацуки, облизывая пересохшие губы.        — Правда? — протягивает Королева с ласковой яростью. — Завяжите-ка ему глаза.       Очако зачем-то суётся сделать это. Затягивая косынку Цую узлом у него на затылке, она шепчет ему в ухо:        — Он, кажется, третий слева… Нет, или пятый… А-а-а, проклятье, они меняются…        — Цыц, — командует Кацуки. — Сам разберусь.       Его ещё разок-другой раскручивают и отпускают в свободное плавание. Он на ощупь подходит к шеренге Изуку, на удачу берёт каждого за руку — Изуку мог бы сжать его ладонь, подать знак. Но все они совершенно неподвижны. Значит, и тут королева постаралась.       Паника снова накатывает на Кацуки. Ну вот чего он выпендрился, а? Так просто было бы узнать Изуку по глазам. У фэйри-то они мёртвые, как льдышки или булыжник.       Мёртвые… Ну конечно!        — Внимание! — ухмыляется Кацуки. — Сейчас я буду лапать мужиков за сиськи!        — Вот срам, — устало вздыхает Очако где-то у него за спиной.        — Ещё ква-кой, — поддакивает Цую.       На самом деле, было бы что лапать. Брёвна какие-то. Кацуки особо и не безобразничает — просто прикладывает ладонь каждому примерно напротив сердца.       И у шестого, или седьмого оказывается такое же отчаянно бьющееся сердце, как у него.        — Этот, — уверенно заявляет Кацуки, беря его за руки.        — Точно? Точно-точно? — издевательски уточняет Королева.       Что-то нервно дёргается у Кацуки в груди, но он плевать на это хотел. Вместо ответа он впивается Изуку в губы.       И тот сразу же отмирает. И целует его в ответ.        — Да-а-а! — радостно кричит Очако. Но тут же совсем не радостно ойкает.       Кацуки отвлекается от своих крайне приятных и важных дел, чтобы стянуть повязку. И видит, как Королева поднимается с места с убийственным лицом. Ещё более убийственным, чем обычно.       Она будто вырастает — а может, и не будто. Вот она уже с дуб, вот она больше дуба. И глаза её как огонь, и дыхание как буря. Девчонки как раз успевают подбежать к ним, и все вместе они кое-как выстаивают.       В принципе, Кацуки уже и умереть не жалко. Жалко только дурочку Очако за собой тащить. И Цую слишком хороша, чтобы так глупо умереть. И Изуку так мир и не повидал. Да и поцеловать его ещё раз не мешало бы.       И извиниться! Он ещё не извинился!        — Изуку, — начинает Кацуки, стараясь не замечать нависающую над ними Королеву — что довольно непросто. — Мне нужно тебе кое-что сказать…        — Скажешь, когда выберемся, — перебивает его Изуку. Так и говорит — не «если», а «когда».       Смотреть в глаза Королевы сейчас — всё равно, что смотреть на солнце. Но Изуку всё равно не отводит взгляд.        — Она ничего нам не сделает, — говорит он так спокойно, будто речь о лёгком дождике. — Ты прошёл испытания, и всё было честно. А ещё она не держит людей против их воли. Правда, Ваше Величество?       Она уменьшается — немного. И руку тянет таким осторожным движением, будто хочет не раздавить, а просто коснуться.        — Дитя, так ты… — говорит она. И Изуку кивает, ещё не дослушав.        — Да. Каччан сказал правду — я не хочу здесь быть. Спасибо за всё, что вы для меня сделали. Спасибо за ваш мир. Но я правда ему не принадлежу. Всё-таки я человек, и всегда им буду.       Изуку моргает часто-часто, но глаза у него сухие. Может быть, это от ветра.        — Ох, дитя, — вздыхает Королева. И на этот раз её голос и правда звучит ласково.       А потом она вновь вырастает, и дует на них. И они летят одним большим комком. Очако кричит на одной ноте, и отчаянно цепляется за Цую. Та держится за Кацуки.       А он сжимает ладонь Изуку. И не собирается её отпускать.       ***       Столкновение с землёй выходит довольно жёстким. И, разумеется, все остальные валятся на Кацуки сверху. Он еле выбирается из-под недовольных лягушки и Круглолицей. И оказывается прямо перед Фейским дубом.       Его невольно разбирает смех.        — Кто-нибудь знает, где мы? — спрашивает Круглолицая, выпутываясь из собственного плаща.        — Рядом с замком моих родителей, — отвечает Кацуки, и машет рукой, — Во-он в той стороне деревня.       Девчонки мрачно переглядываются.        — Родители меня прикончат, — заключает Очако. — Ой, сэр Бакуго, вы теперь мой должник навеки. Сэру Мидории я всё прощаю, потому что он добрый и искренний человек, но вам я ничего не забуду. Ни-че-гошеньки.        — Да и пожалуйста, — кивает Кацуки, и ищет взглядом этого доброго искреннего человека.       Изуку не отрываясь смотрит на занимающийся рассвет. И как же ярко сияют его глаза.       Кацуки подходит ближе, почему-то не решаясь коснуться. Очако тактично кашляет:        — В какой, говорите, стороне деревня?       Кацуки показывает ещё раз, и девочки уходят. Круглолицая громко распевает какую-то балладу про разнесчастную любовь. Цую хватает её ладонь, и они принимаются весело размахивать сомкнутыми руками. Как маленькие, честно слово.       А Изуку всё смотрит — на дуб, на свои руки. На Кацуки.        — Получается, я теперь свободен? — спрашивает он дрогнувшим голосом. И слёзы всё-таки прорываются наружу.        Кацуки прижимает его к себе, гладит по спине.        — Ну ты чего… Всё же закончилось… Всё хорошо, — шепчет он, пока Изуку отчаянно рыдает. Кацуки надеется, что это он от счастья. Или там от облегчения.       Оно проходит бурно, но быстро, как летний ливень. Изуку неловко отстраняется, вытирает глаза, и Кацуки вспоминает, что кое-что не договорил.        — Слушай, — неловко начинает он. — Я же так и не извинился. Всё же… Вся эта история, в которую мы влипли — всё из-за меня.       Изуку смотрит на него так, будто он глупость какую сморозил.        — Каччан, — осторожно произносит он. — Ты же уже извинился, просто не словами. Ты меня спас.        — Тоже мне, спас, просто дерьмо за собой разгрёб, — ворчит Кацуки. — Ты мне ничего не должен, если что, ясно?!        — Ясно, — кивает Изуку с таким лицом, что ясно одно — он всё это мимо ушей пропустил.        — Я имею в виду, — Кацуки предпринимает последнюю отчаянную попытку выразить свои чувства, — что не надо быть со мной из благодарности, потому что тут и благодарить-то не за что. Если захочешь, у тебя будет своя жизнь, и я больше никогда не полезу её портить.       Выражение лица Изуку становится совсем нечитаемым. И даже искорки в глазах не сильно помогают.       Он подходит ближе. Ещё ближе.        — А если не захочу? — с вызовом спрашивает он. — Сэр Бакуго Кацуки, тот поцелуй для вас что, ничего не значил? Так я вас ещё раз поцелую!       И он выполняет свою угрозу. А Бакуго отвечает тем же. И потом они ещё разочек всё повторяют, для верности.       А потом они, как глупые дети, идут домой, взявшись за руки. Их мамы ждут, в конце концов. Мама Изуку — уже семь лет. Мама Кацуки — поменьше, но она ведь и умереть от любопытства может, если ей побыстрее не показать того самого красивого мальчика.       А когда их мамы на них наглядятся — что произойдёт не скоро, тётушка Инко точно недельку от Изуку и на шаг не отойдёт — Кацуки собирается показать Изуку огромный человеческий мир. Турниры и столицу, и море с русалками, и горы с драконами, и все таверны, где у них с Киришимой происходили какие-нибудь дурацкие истории. И с самим Киришимой его нужно обязательно познакомить. И с Всемогущим. И с этим льдышкой Тодороки, так уж и быть. А когда Кацуки покажет ему всё, что знает, они отправятся искать что-нибудь новое. И дурацкие истории у них заведутся свои.       Перед Бакуго Кацуки вновь лежит самое прекрасное в мире будущее, где всё ясно и понятно, и ничего не страшно. Потому что отныне они наконец всегда будут вместе.       Он сказал Изуку, что всё закончилось.       На самом деле, всё только начинается.