Genesis

Трупов было много — в стоячем, парном воздухе гниль и разложение забивали легкие и голову, Кавех чувствовал, как его руки нервно дрожали и мокли — пот капал с лица, заливал рот и щеки солью — язык проходился по губам, слизывая лишнюю влагу и грузный, гадкий привкус мертвечины. Одно из тел упало с фонарного столба на землю тяжелым костлявым мешком, оставляя красные пятна и часть зубов на пыльной, плавящейся дороге. Стая собак, примчавшихся на запах смерти, яростно и голодно обдирала его, волочила за собой следом, превращая алые капли в длинные кровавые мазки. Хайтам смотрел на эту борьбу за выживание с безмолвным пренебрежением. Что ж, Кавех понимал его в некоторой степени — Хайтам не был благодетельным и добрым самаритянином, а все эти люди — их близкими друзьями, но все равно... Видеть все это, слышать наглых воронов, слетавшихся на лежалую падаль, было до ужаса отвратительно. Шло послеобеденное время, все ближе подбирающееся к вечерней прохладе, нога Кавеха, замершего на том же месте, где они остановились, немного постреливала болью — некритично, но неприятно, очень хотелось поскорее лечь, даже если и на землю. Может быть задушенно всхлипнуть, подбирая под себя остатки выдержки. Все закружилось в одном вихре — травма, серафиты, кровь, вонь, Хайтам позади — и голова Кавеха закружилась вместе с этим кошмаром. — Это... Из-за нас они... Мы... — Мы бы ничего не смогли сделать. И даже если на секунду ты вдруг подумаешь, что в этом есть толика твоей вины — ты будешь не прав. — У меня, черт возьми, не укладывается это в голове... Хайтам. И что нам делать со всеми этими телами? Спустя время Кавех высказал идею сваливать мертвецов в общую братскую могилу, но Хайтам лишь взглянул на него исподлобья, борясь с чужим упрямством — даже если бы он согласился помогать с этой работой, они бы провозились до самой ночи, Кавеху пришлось бы с прихрамыванием волочиться от главного подъездного входа госпиталя до южной стены, под которой давно была вырыта огромная мусорная яма, забросанная сломанными вещами, упаковками от готовой еды, стащенными по первому времени из магазинов, мелкими использованными расходниками и костями съеденных животных. И никто не мог сказать точно — прячутся ли в госпитале оставшиеся в живых серафиты. Они не могли так рисковать — просто не могли, ни ради мертвецов, ни ради оставшихся запасов еды, наверняка разворованных, ни ради бывшего дома. Хайтам смотрел на гниющих товарищей с открытым безразличием. Так или иначе они всегда сталкивались со смертью и потерями, менялось исключительно лицо смерти — их голоса были похожими и сливались в общий шум, их глаза были изможденными и тревожными и выражали одинаковое презрение к жизни, они были не Кавехом, чтобы проявлять к ним малейшую толику внимание или заботы. Они просто были. Какой бред. Но этот бред стоил того, чтобы снять с души Кавеха лишний груз вины, и стоил того, чтобы вместо слез и паники сейчас видеть усталость — ты бы предупредил их об опасности, если бы была возможность, но тебя ранили, в этом нет нашей вины — им давно пора было закругляться и заканчивать с этим небрежным трауром. — Идем, в двух кварталах отсюда есть старый дом, мы останавливались там в прошлый раз. Основной выход завален, едва ли кто-то заберется внутрь. Нам нужно дойти до него, пока не стало темнеть. Кавех не сдвинулся с места. — Идем, — дернул его за рукав Хайтам, и, не оглядываясь, медленно побрел назад. . Хайтам с трудом мог осознать, что эта странная — пожалуй, одна из самых странных их вылазок, — наконец-то подошла к концу. Бесконечная зелень лесов и пыльная серость дорог остались позади, за спиной, а впереди ждали еда и сомнительный сон на холодном полу. Лишь на подкорке, где-то в глубине черепной коробки, мерзко и раздражающе скреблась мысль о том, что кроме проблем они не приобрели ничего — ни припасов, ни важной новой информации; лишь потратили то ценное, что и без того оставалось в ограниченном количестве. — Ты выглядишь рассеянным, редко увидишь это твое выражение лица, — Кавех нырнул в придержанную Хайтамом дверь и шумно, устало вздохнул. Вся его выдержка заметно приуменьшилась за последние дни, упрямо расправленные плечи опустились, а на шелушащееся от солнца лицо легла печать изнурительно тяжелой ноши. Дверь со скрипом захлопнулась, погрузив их в тускло освещенную давно не мытыми окнами прохладу бетонных стен. — Чувствую себя странно бесполезным, — отозвался во внезапном приступе откровенности Хайтам. Как бы то ни было, после всех их совместных приключений — не только этого, но и тех, что остались в воспоминаниях, подернутые дымкой времени, — разговоров и неловких, но искренних попыток поддержки, Кавех не ощущался им просто как напарник, случайный подарок на долгом пути. Кавех для него стал семьей, единственным другом, почти продолжением собственного разума, чем-то вроде третьей руки, которая изначально не должна была существовать, но теперь — привычка — без нее никак. Чем-то, что греет внутри грудной клетки, даже когда больно и одиноко — и за эту роль, несмотря на частые стычки, он готов был простить ему все. Возможно, так в романах того мира, на чьих осколках они теперь строили свою реальность, ощущалась сомнительная концепция соулмейтов? На лбу Кавеха прорезалась задумчивая морщинка. В молчании они прошли большую часть ступеней лестницы, интуитивно разделив одно на двоих желание, и лишь когда заветная дверь этажа замаячила где-то почти в пределах видимости, он ответил с уверенностью человека, готового спорить за свою правоту: — Вот уж глупости. Не добыли ничего сейчас — позже добудем в два раза больше. По крайней мере мы… По крайней мере мы остались живы, это уже что-то, согласись. По пути им непривычно не встретилось ни одного человека, как бывало в обжитом госпитале, и даже лампы, зажигаемые там с вечерних сумерек и до раннего утра, тут, что неудивительно, не горели — по коротким коридорам полуразрушенного дома они шли в темноте. — Вообще-то, — произнес Хайтам, осененный внезапным осознанием, — мы должны были сегодня с утра на патрулирование выйти. Что ж, работой меньше. Ковыляющий рядом Кавех, судя по звуку, подавился. Когда они добрались до слабо знакомой комнаты, приветствующей их легкой вечерней прохладой — ее потолок давно обвалился, — улицу окончательно поглотил вечер и легкая летняя прохлада — мошки бились об уцелевшие стекла, пытаясь долететь до тусклого света фонарика, с которым Кавех и Хайтам перемещались. — Знаю, — сухо сказал Хайтам, — мы едва сможем найти здесь что-нибудь съедобное. Вероятнее всего, с прошлой нашей остановки здесь ничего не осталось. Тратить оставшиеся в рюкзаке консервы я пока не готов. — Я просто надеюсь, что нам повезет. Слова Кавеха поддели тонкую нить удачи. Покопавшись в закрытом ранее помещении, Хайтам нашел закатившиеся за кособокий шкаф консервы — луч фонарика огладил дату и срок годности, сверяя их между собой. После металлическая банка тяжестью легла в руку Кавеха, оставив на ладони круговые пыльные разводы. Едва ли ее содержимого могло хватить на двух взрослых парней, но на что-то сверх этого напарники могли и не рассчитывать — одна небольшая порция законсервированного мяса на одного уставшего, вымотанного человека была критически мала. — Я осмотрю верхние и нижние этажи, а после лягу спать. Тебе нужно поесть и нормально отдохнуть, чтобы раны залечились быстрее, — Хайтам развернулся к Кавеху спиной, собираясь отправиться вглубь здания к пожарной лестнице, ведущей на крышу, но голос напарника заставил его приостановиться. — Здесь, кажется, где-то был небольшой казан? — Со сколотой ручкой? Я уверен, порция этой дряни поместится и в обычную миску. — Не обязательно отвечать мне на любую фразу колкостью, — и, прежде чем Хайтам успел бы его перебить и напомнить, что эта манера общения между ними разделена, добавил, — притащи его сюда и набери немного воды, раньше на первом этаже худо-бедно работала раковина. Кавех обложил сухие ветки темными камнями — частями порушенной стены, — и поджег их, устанавливая чугунную емкость поверх небольшого игристого пламени. Он сел в ожидании рядом с казаном на порванный матрас и принялся гипнотизировать глазами воду, словно надеясь, что таким образом она забурлит быстрее. — По нормам пожарной безопасности огонь внутри помещения разводить запрещено, — произнес Хайтам. Лежа на том же матрасе, он читал потрепанный медицинский справочник — единственную книгу, которую здесь удалось отыскать. Иногда Кавех поражался этому его умению с интересом штудировать любую литературу, какая бы ни попадалась в руки: будь то кулинарная книга итальянских рецептов, основы молекулярной физики или детские сказки с веселыми гномами на обложке — Хайтам всегда изучал страницы с таким рвением и интересом, словно там, среди букв, могла прятаться самая страшная тайна вселенной. Это была какая-то особая форма голода, тонкости которой Кавех бы никогда не смог прочувствовать — рвение к любым, даже самым незначительным знаниям, бесполезным за решеткой апокалипсиса. — Едва ли это, — рука Кавеха поднялась выше и очертила огромную зияющую дыру в потолке, — можно назвать полноценным помещением. У нас тут, вообще-то, лучшая система вентиляции, если ты не успел заметить. — И прямая подача воды. Действительно — лучшая комната из возможных. Более того, я успел заметить, что вода уже закипела и сейчас пеной потушит твой костерок, — Хайтам кивнул на взбрыкнувшую крышку казана, а Кавех поспешил схватить ее краем кофты, стараясь не обжечься о раскалённый металл. Он подставил консерву под горячие пары и пару раз ударил по корпусу, с плюхом выворачивая все скудное содержимое в кипяток — мясо и овощи расплылись по воде мутной рябью, желеобразный жир всплыл на поверхности золотистой пленкой, и характерный запах консервированной еды ударил в нос. Этой вещи когда-то давно его научила мама, еще до апокалипсиса, во времена младшей школы — если родители задерживались на работе допоздна, а дома не оставалось ничего съедобного помимо старых бабушкиных закруток, можно было смело нарезать картошку и варить с ними супы — малопитательные, но бодрящие. Конечно, обычным застарелым консервам, едва-едва проходящим сроки годности, было совершенно не сравниться с домашними и свежими, такими, какие умели делать только отец и бабушка, но сегодня вечером ни у кого из них просто не было выбора. Все это мало походило на что-то съедобное в принципе, в вареном ли, в сыром ли виде — но, помешивая ложкой скудноватый навар, Кавех представлял, что скоро они вместе с Хайтамом смогут отужинать, бряцая ложками по посуде и болтая о чем-то отвлеченном и мимолетном, представлял — и улыбался собственным мыслям. Конечно, с супом на костях со свежим мясом и свежими овощами — Хайтам помнил вкус еды матери, ждавшей их с отцом после охоты и всегда, несмотря на недовольство отца, подкладывавшей в его маленькую миску побольше мяса, — этому супу по вкусу было не сравниться, однако ощущения отзывались внутри знакомым уютным теплом. Он смотрел, как Кавех — острые косточки запястий, шершавая кожа ладоней, — отливает поблескивающий жиром бульон, и видел переливы браслета своей матери, ее аккуратные руки и смешливый взгляд. Их пальцы соприкоснулись на несколько бесконечных секунд, когда Хайтам принимал миску из его рук, и это странным образом отозвалось изнутри, почти оглушило ностальгией по прошедшему и еще не свершившемуся, ощущаясь так, словно кто-то ударил металлом о металл прямо возле его уха; словно пуля, выпущенная Кавехом, чей прищур перед выстрелом Хайтам отличил бы из сотен чужих, пронеслась мимо виска — вот так звучали эти секунды в тягучем, словно смола, моменте времени посреди пыли и бесполезных, по сути, вещей. Они ели, проникаясь атмосферой, смотрели, как лучи рыжеющего солнца падают сквозь дыру в потолке, деля напольное покрытие на полосы, и разговаривали о детстве: о тех временах, когда могли сидеть вот так рядом со своей семьей, полные надежд и уверенности в завтрашнем дне — теперь, впрочем, они так же сидели с семьей, будучи ею друг для друга, но были абсолютно потеряны. Кавех рассказывал про мать и детские шалости, Хайтам — про бремя долга и свои амбиции, и они продолжали говорить, пока за пределами многоэтажного дома свет у самого края неба тускнел, перетекая в серые кисельные сумерки, а после — в звездную черноту. — Что мы будем делать дальше? — Спать. Кавех усмехнулся, нервно поскрипывая ложкой по краю тарелки. — Мы вернемся в госпиталь? — Вряд ли мы сможем поддерживать госпиталь вдвоем — проветривать помещения, следить за подвалом, отстреливать каждый день зараженных. Девять этажей — и как знать, не осталось ли там угроз? Новых капканов от серафитов? Самих серафитов? Госпиталь — стратегически крайне выгодное здание, хорошая база для группы людей, — Хайтам отложил пустую посуду в изголовье матраса, а после взглянул Кавеху в глаза, утверждая всю серьезность разговора, — У нас есть несколько вариантов. Найти в Омаха какое-нибудь здание, в котором мы сможем перезимовать, закрытое, но при желании проветриваемое. Или присоединиться к оставшимся кучкующимся группировкам и жить вместе с ними. — ...Но ты не хочешь довериться незнакомым людям. — Но мы не хотим попасть в неприятности. — Нам обязательно оставаться в Омаха? — Нет, но здесь проще. Мы знаем город, знаем улицы, даже знаем потенциальных заказчиков, если они все еще живы. Времени на раздумья не так уж и много, август близок к концу, впереди сентябрь, а за сентябрем холода и зима. Сорваться сейчас в путешествие куда-либо — наш последний шанс уйти, не застав заморозки. Дальше спать на земле и охотиться будет гораздо сложнее. Кавех также отставил тарелку, и его руки, свободные и бездельные, принялись теребить край футболки. Омаха был их городом последние семь лет апокалипсиса, и немного меньше до него — при сильном желании они и правда могли бы попытать удачу вдвоем, остаться тут, выстроить все с начала. Забыть о госпитале и серафитах. Могли бы. Но Кавех знал — если это был последний шанс нынешнего года, они также могли бы позволить себе отправиться дальше, с возможностью вернуться в крайнем случае до первого снега. — Я думаю, нам стоит дойти до Брокен-Боу. — Брокен-Боу? Он ведь совсем маленький. Есть ли вообще смысл туда перебираться? — Там мой родной дом. Может быть... Может быть он не разрушен, мы могли бы просто обосноваться там. Мало жителей — мало зараженных. И, кроме того, вокруг густые леса, полно дичи. Хайтам явно усиленно об это размышлял, Кавех не видел, но чувствовал, как в его голове со скоростью света вращаются шестеренки, сменяя мысль за мыслью. И независимо от того, каким был бы ответ, Хайтам выбрал бы для них лучшее из возможного. Кавех доверял ему, всегда, каждый день своего существования, даже тогда, когда не мог доверять самому себе. Хайтам был несущей опорой всего, что было заключено в Кавехе. И Хайтам принял решение, это читалось в легком подергивании его щеки. — В таком случае мы вполне можем дойти до туда. Если твой старый дом все еще цел и будет соответствовать пригодным для жизни условиям, мы остановимся в нем. Остальное вполне можно будет обсудить завтра, не думаю, что нам стоит углубляться в детали перед сном. Кавех почувствовал, как где-то внутри него, гораздо глубже, чем реберные кости, даже глубже, чем органы, что-то разорвалось. Что-то горячее и дикое — что-то, чему он никак не мог найти подходящих слов. — Я... Я имел ввиду, ты прав, конечно. Последняя тарелка?.. Не пропадать же, — черпак неприятно скрежетнул по днищу казана, собирая в себе остатки варева — большей частью размякшие овощи, похожие на куски пожёванной ткани. Кавех поджал губы, сдерживая желание ощупать грудную клетку, обернулся к Хайтаму: вместо подушки положив книгу, что недавно читал, тот вновь растянулся на матрасе и гипнотизировал обрывок неба над головой. Это напоминало ночь, проведенную на берегу Миссури не так давно, когда Кавех рассказывал ему про созвездия, сияя не хуже любого из них — сейчас он пытался найти хоть одно, но не смог. — Я не буду. Ешь сам. — Припомню тебе эти слова, когда в следующий раз останешься без припасов, — пригрозил Кавех. Суп хлюпнул, словно соглашаясь с ним. — Пока рядом есть лес, совсем голодными мы не останемся, не драматизируй. — Я вспомнил историю той девушки, которую замуровало в подвалах старого театра на месяц. Она ела крыс… но крысы же кончаются, так? Хайтам лениво прикрыл глаза. — В подвалах старых театров, видимо, нет. Не говори мне про крыс, пока ешь эти помидоры, от которых остались одни шкурки. — Если бы не эти помидоры, ты бы сегодня тоже крыс ел. — Какая чушь. Хайтам не знал, произнес ли это вслух или лишь в своей голове, когда все вокруг словно отодвинулось на второй план, и даже голос Кавеха стал смазанным и далеким, — а когда открыл глаза, в тусклом еще солнечном свете, льющемся сквозь дыру в потолке, поблескивала танцующая в воздухе пыль, а волосы Кавеха, спящего на расстоянии даже меньше половины вытянутой руки, на краю матраса, бессовестно щекотали подбородок. Пора, подумал Хайтам, все еще поддающийся безвольно сонной неге раннего утра; нужно вставать и заступать на дежурство — теперь этот район Омаха был не безопаснее всех остальных. Он сел, потягиваясь, свел и расправил лопатки, достал пальцами рук до пальцев стоп, сделал десять отжиманий, пытаясь вернуть остроту разума и полный контроль над телом. С улицы доносились только птичий щебет и свист — обычно в это время окрестности госпиталя просыпались и отходили ко сну одновременно, люди сменяли друг друга, выходили в патрули и готовили очередные вылазки. Хайтам обернулся — Кавех все еще спал, чуть приоткрыв рот, и, глядя на его расслабленное и умиротворенное лицо, можно было забыть на пару мгновений о всех захвативших планету бедах. Словно ничего и не произошло, словно это просто очередное утро, когда люди поднимаются для того, чтобы пойти в надоевший офис, отсидеть до пяти и вернуться домой к ужину, а не бороться с безмозглыми рассадниками инфекции, пытаясь спасти себя от участи, что даже хуже смерти. А ведь в другом мире, подумал Хайтам внезапно, чувствуя себя странно растерянным, они могли бы проснуться совсем по-другому. Они могли бы вместе смотреть на диване фильмы, есть вредную еду и заниматься прочими глупостями, а сейчас он бы разбудил Кавеха, и сказал бы что-то вроде «доброе утро», и он мог бы поцеловать Хайтама в ответ… На этом моменте он вздрогнул, словно подросток, пойманным на чем-то неприличном, встряхнул головой, отбрасывая подобные мысли, и потряс Кавеха за плечо, присаживаясь напротив на корточки. Никаких «доброе утро, милый» или что там говорили друг другу слащавые парочки в романтических комедиях, что любила его мать. Сейчас существовало лишь: — Эй. Просыпайся. Мы выходим в патруль. Пока мы все ещё здесь, никак нельзя забывать про работу. Они вернулись обратно лишь к следующему утру: Кавех зевал так, что чудом не вывихнул еще челюсть, а Хайтам уныло грыз хлебец, не чувствуя ни вкуса, ни насыщения. Дежурство прошло… — Уныло — другого слова и не подобрать, — пробормотал Кавех, дергая рукой прядь своих волос. — Что за скукота — всего два несчастных щелкуна, забредших к нам, кажется, совершенно случайно. — То есть бегать от толпы, как мы делали это недавно, тебе нравится больше? — Это определенно было веселее. Хайтам не стал спорить, лишь обогнал его и пошел чуть впереди. — Раз уж тебе так понравилось таскаться невесть где, думаю, мысль о скором нашем уходе отсюда тебя тоже порадует. Мы немного реабилитировали запасы продовольствия птичьими яйцами и диким луком, но такими темпами нам попросту вообще нечего будет есть, если мы не пополним их в ближайшее время. Кавех позади вновь зевнул, издав забавный скулящий звук. — Что угодно, только завтра, — пообещал он рассеянно. — Сейчас я хочу лишь потратить свою драгоценную норму сна, коль уж ты бессердечно и грубо разбудил меня вчера так рано. Хайтам оглянулся, придержав дверь, вгляделся в горизонт. В этот раз, решил он, все будет иначе: мы будем действовать осторожно, мы найдем что-то более крепкое и защищенное, и не потеряем своего преимущества. В этот раз я не позволю ему пострадать. Кавех видел перед глазами что-то размыто-светлое, неясное, полупрозрачное — он проморгался пару раз, сбрасывая с тела непрошенное наваждение, а после отвел колыхающийся оконный тюль в сторону, подставляя лицо солнечным лучам и приятному ветру. Диван под спиной бугристо прогибался и шуршал поролоном, парень повернулся пару раз, удобнее устраиваясь щекой на шершавой обивке, и уткнулся носом во что-то мягкое и теплое, будто прижался к щеке бога, не иначе — пахнущее каким-то диким соцветием ранней майской травы, чем-то приятным и родным, доверительно успокаивающим. Захотелось притереться к абстрактному чему-то плотнее, так, чтобы оставшиеся сантиметры свободного пространства переставали казаться лишними и ненужными, Кавех придвинулся ближе, спокойно и довольно выдыхая. Глаза, слипшиеся от непролитых слез, открывались с трудом, через узкие щели меж ресниц легко улавливалось серебро чужих волос и разгоряченный сном чужой затылок — в полудреме Кавех слишком близко прижался к спине Хайтама в поисках какого-нибудь тепла — сегодня они засыпали в той комнате с прохудившемся потолком и старым пятнистым матрасом, бьющим пружинами под ребра. Августовское солнце всегда вставало рано, но предрассветные сумерки говорили о том, что до его восхода еще оставалась крупица времени — как минимум четверть часа, самая спокойная передышка, которую мог подарить новый день. Хайтам, всегда встающий с первым намеком на утро, еще спал — Кавех чувствовал, как его грудная клетка размеренно поднималась в такт со спокойным и тихим сопением, возвращая в прерванный убаюкивающий уют. Собственное сердце пропустило какой-то тяжелый, томный удар, Кавех уткнулся обратно в чужую шею, задышал чуть более заполошно, чем раньше, разрешая себе хотя бы на минуту, на секунду, на миг — оставить все таким, каким оно было — ярким, как блазар и горящим внутри, как вечерница. Светлые, практически выбеленные короткие волоски у чужой шеи мягко щекотали переносицу и лоб, острые лопатки приятно упирались в грудь, давили кожу чуть ниже ключиц. Кавех почувствовал, как щеки обдало первым слабым румянцем, но лишь крепче зажмурил веки, ухватываясь за остатки прежних сновидений. Второе пробуждение не было таким же нежным и деликатным, Хайтам, уже давно бодрствующий и собравший сумку, бросил ее с громким бряцаньем куда-то в изголовье матраца, решив, очевидно, не прибегать к гуманным методам пробуждения своего напарника. — У нас остается немного времени, чтобы спокойно собраться и выйти из города, — произнес он; вскоре добавил, — пройдем вдоль Миссури и перейдем через мост Боба Керри, а дальше зайдем в лесополосу. Если повезет, в этот раз обойдемся без лишних приключений. Кавех приподнялся на локтях, заглушая зевком собственные мысли, прогнулся в спине до болезненного хруста. Казалось, тот хрупкий утренний момент ему всего лишь приснился, но что же в таком случае было худшим — действительно настолько тесно обнимать аль-Хайтама или непринужденно, незаметно для себя мечтать о подобном? — Дай мне пять минут, и я буду полностью собран. — На твоем языке это означает что-то вроде «мне нужно еще как минимум полчаса», поэтому я даю тебе две реальных минуты или ухожу без тебя. — Ты не можешь уйти без меня! — Я могу. Черт, он ведь действительно мог. Кавех завертелся в попытке сбросить с себя два — два? — одеяла и неловко подняться на ноги, на ходу натягивая ботинки и выискивая глазами плотную толстовку с кучей небольших скрытых карманов — в этот раз для беспечности не было места, в ход шли любые мелочи, которые могли пригодиться в возможном долгом выживании на местности. На завтрак сегодня не было абсолютно никакого времени, Хайтам разбудил Кавеха слишком поздно, видимо, решая, что сон будет более полезным, чем лишняя ложка безвкусного несоленого омлета. Все эти сборы, явно не уложившиеся в две разрешенные минуты, проходили в каком-то экстремально быстром темпе под внимательным взглядом зеленых глаз. Кавех мельтешил из стороны в сторону, расфасовывая по карманам мотки ниток, непромокаемые спички, новенький компас, найденный в бесконечных комнатах старого жилого комплекса, и бинты — с чужого тычка даже положил бутылек антисептика, в конце концов разрешая себе выдохнуть лишь после повторной внимательной проверки от напарника. Они вышли из дома чуть позднее восьми утра, попадая под прицелы уже затопивших небосвод солнечных лучей. Госпиталь — безопасная зона, их убежище, таившее в себе разделенные пополам часы в окружении бетонных стен с облезшей краской, — оставался позади, мелькая за высотками то крышей, то боком, пока они шли по почти безлюдной, спящей еще улице, притоптывая подошвами дорожную пыль. Он действительно был убежищем — убежищем в самые долгие, беспросветные годы. Он был целым организмом, чем-то живым и дышащим, местом, в котором все были взаимосвязаны желанием увидеть следующий день. Местом, поддерживать которое вдвоем было абсолютно невозможно. В конце концов он бы зарос травой, пропитался трупным ядом подвешенных мертвецов, посыпался под натиском ветра и распустил в себе кордицепс — едва ли Кавех и Хайтам смогли бы выполнять работу, порой неподвластную десяткам людей. Рюкзак оттягивал плечо, Хайтам мысленно перебирал список вещей, пытаясь понять, ничего ли не забыли, краем глаза замечая мелькавшие на периферии пятна от волос и одежды Кавеха, тоже погруженного в какие-то раздумья. Они пересекли небольшой жилой квартал, где маленькие дома, смесь тусклого кирпича и железа, сменялись на покинутые магазинчики под козырьками, разграбленные, с перевернутыми витринами и разбитыми окнами. Хайтам помнил те светлые времена, когда ходил с мамой по торговым улицам в поисках одежды, а ручки пакетов неприятно врезались в ладонь — думали ли люди вокруг них, смеющиеся и деловитые, что спустя несколько лет все их красивые наряды и дорогие украшения в сравнении с жизнью окажутся не важнее осколков стекла, хрустящего под ногами? — О, — словно прочитав его мысли, произнес вдруг Кавех, глядя на втиснувшуюся между двумя бутиками дверцу с полувыцвевшей вывеской. — У моего дома было кафе из этой сети. Я обожал там кофе и постоянно приходил, один или с друзьями. Даже с бариста подружился… надеюсь, они все еще живы и сейчас где-то очень далеко. — Далеко или близко — нет разницы, везде одно и то же, — покачал головой Хайтам. — Значит, в карантинной зоне, — отрезал Кавех, защищая свои теплые воспоминания от пепла реальности. Хайтам лишь пожал плечами. Он не знал этих людей и ему было, в целом, плевать на то, что с ними стало. — Ускоримся немного. Мост уже рядом. «Везде одно и то же», — мысль эта для Кавеха была почему-то кислой и неприятной, немного колющей. — «По крайней мере там нет зараженных.» Некогда в представлении Кавеха карантинная зона была чем-то вроде обетованной земли — чем-то, где все еще сохранились законы, порядки и некоторая доля морали. Где не приходилось драться за последний кусок еды, не приходилось выживать и молиться на удачу завтрашнего дня. Звучало все это прекрасной, до ужаса невозможной сказкой — типичной американской мечтой в условиях апокалипсиса, если так вообще можно было сказать. По крайней мере, так о ней говорили те, кто там не был. Хайтам, настроенный враждебно ко всему, чего не видел собственными глазами и не проверил на собственном опыте, им не верил. Их миры — разные, словно небо и земля, разделяли стены и абсолютно противоположные идеалы. А еще что-то, зовущее опасением или шестым чувством. Они уже не раз говорили о карантинных зонах ранее, в одном из бесконечных словесных преткновений, и лишь единожды Кавех действительно перенял сторону Хайтама без лишних споров: — Была бы у тебя возможность прямо сейчас оказаться там, ты бы это сделал? — Кавех поудобнее улегся на черный земельный грунт, зарываясь пальцами в молодую апрельскую траву — так много воды утекло с тех пор. — Естественно — нет. Хайтам молча, без объяснений перевернул страницу Общей мировой истории за двенадцатый класс, найденной ими в заброшенном доме одного из частных кварталов Омаха — он читал ее второй день с перерывами на сон и еду, практически перевернув треть страниц и дойдя до — Кавех заглянул через плечо, приподнявшись — гибели шаттла «Челленджер». — Почему? Тебе не особенно нравится разделывать дичь, ты не любишь бессмысленное насилие и носиться по чужим поручениям без оглядки на собственную выгоду. Живи мы — или ты — там, не пришлось бы искать сухие места под навесом прохудившегося потолка осенью или жаться к батарее зимой, кутаясь в старое тряпье. — Наивно с твоей стороны полагать, что где-то жить действительно может быть легче. Оглянись — за стеной сотни, тысячи людей. Как думаешь, они болтаются тут только потому, что им делать больше нечего? — Хайтам не удостоил Кавеха и взглядом, но глаза его, блестящие темно-зеленым спокойствием, замерли на одной строчке, переставая бегать по расплывшимся, нечетким буквам — учебник вытащили со дна затопленного первого этажа. — Наивно — не наивно, в сравнении с количеством людей там, и выживающих тут — все легко становится понятно. Хайтам обратил на него мимолетное внимание: — Остается масса вопросов — а есть ли у них вообще выбор? А если и есть, разве жизнь там настолько заоблачная? Всем — всем — приходится платить свою цену за выживание. И если наша — неизвестность и неуверенность в том, будем ли мы через неделю все также дышать воздухом и питаться консервами, то какова их? Кавех немного приуныл, но так и не смог придумать, что же ему еще добавить в этот короткий диалог. Хотелось поставить свою точку, вставить последнее слово, доказать, что он прав. Только вот прав он не был — это и являлось самой большой загвоздкой. Оставшуюся часть того вечера Кавех был непривычно тих и задумчив, и Хайтам, нет-нет, да посматривающий в его сторону, подумал, что этот разговор был совершенно лишним. Каждому из них приходилось во что-то верить, на что-то надеяться, а сломай эту надежду, что останется после нее? Будет ли стимул вставать завтра, брать оружие в руки и идти вперед? Не была ли карантинная зона той самой мечтой Кавеха? Следующие дни показали, что нет — не была, это снайпер доказывал и сейчас, обходя очередную покосившуюся многоэтажку и выходя на ровную площадку перед петляющим, словно змея, мостом. Пешеходный мост Боба Керри когда-то был чем-то поистине великолепным — в те дни, когда он мелькал яркой, радужной лентой в ночи и сверкал среди домов. Сейчас его куски временами с громким плеском обваливались в реку — Кавех и Хайтам редко проходили по нему, но в этот раз у них просто не было выбора. Не тогда, когда остальная часть города давила и угнетала, словно приставленный к затылку пистолет. Мост тянулся над водной гладью длинной бетонной змеей, когда-то удерживающей на своей спине с легкостью множество чужих моментов и судеб, мелькающих мгновением от одного берега до другого, а теперь заброшенной, потрескавшейся временем и тоскливым одиночеством. Никто больше не делал здесь фотографий, никто не ступал с восхищением и трепетом, ощущая под ногами пустоту и холод миссурийских вод; все, на что он мог сейчас надеяться — на перемещения остаточной армейской техники и торопливые перебежки людей с одного куска города до другого в попытке спасти свою жизнь. Словно там, на иной половине, что-то может кардинально измениться. Хайтам обошел глубокую длинную трещину, оглянулся на Кавеха. Тот склонился над перилами, глядя вниз, ветер трепал волосы и одежду, и в застывшем пустотой мгновением эта картина ощущалась почти искусством. «Юноша на краю мира» — или что-то в подобном пафосном духе, где-то в центре галереи, под взглядами пристрастных критиков и воодушевленных обывателей. «Сфотографируй меня так же» — могла бы сказать какая-нибудь девушка своей подруге, принимая нарочито небрежную позу — но в Кавехе эта изящная небрежность рождалась и жила так же просто, как дыхание. — Ты идешь? — позвал Хайтам, с грубостью варвара разрушая атмосферу. Кавех выпрямился, оттолкнулся от перил, покрытых вязью незакрашенных имен и клятв, и это напомнило Хайтаму момент из прошлого, где он, только-только закончивший школу и полный благодарности лишь к одному в мире человеку, поддержавшему его тогда, сам сжимал в пальцах новенький черный маркер. — Ну? — Подожди… — он пошел вперед, скользя взглядом по перилам, выхватывая имена, даты и числа. Кавех издал недоумевающий звук, но послушно следовал за ним. Что за черт, так и кричал весь его вид, ты же так спешил, что ты делаешь? — Это было где-то на середине, ближе к тому краю… Нет, не здесь, еще дальше… Не оно, не оно, не оно… Он замер, осекся на полуслове, растеряв разом все буквы, все мысли, сосредоточенный на штрихах букв, потускневших от солнца и времени, однако все еще читаемых. Он спешил тогда, чувствуя себя неуверенно среди толпы, и, хоть и старался писать аккуратно, небрежность все же просочилась в нажим и наклоны. «Подними голову, мама — моя любовь больше, чем все, что тебя окружает». Горло сжало спазмом — Хайтам словно наяву видел, как его мать с робкой улыбкой, красивая и уставшая, поднимает голову, как ветер и солнце играют светлыми — почти такими же, как у него самого, — прядями длинных волос, а в глазах ее застывает непролитая влага. Она пахла пирогами, такая хрупкая в его объятиях, но, как бы ни старался, он не мог вспомнить, что же она тогда сказала. Сказала ли она хоть что-нибудь? Он не знал, сколько времени прошло, пока он стоял, проводя пальцами в безмолвной задумчивости по этой надписи. Кавех молчал тоже. Заговорил он лишь когда Хайтам с трудом отвернулся, бросив взгляд на другой конец моста, ошеломленный навалившимися эмоциями — с этим ему всегда было трудно справляться. — Твоя мать?.. — Пойдем, — оборвал Хайтам, не в силах больше оставаться здесь, так близко к прошлому, и сделал несколько шагов вперед. Пальцы Кавеха сжали, дернули его за запястье, теплые и шершавые. — Стой. Мне кажется, я видел это где-то здесь, — заявил Кавех невнятно, выискивая что-то среди прочих надписей, оставленных тысячей проходящих мимо людей. Хайтам остановился и развернулся, вскинув брови. — Что ты ищешь? Кавех лишь ухмыльнулся, склонился над перилами, а после поманил к себе. Хайтам, заинтригованный, встал рядом, чувствуя, как щекочут скулы чужие волосы. — А теперь читай. Палец Кавеха скользнул по расписанному железу, и эти буквы — кривые, скачущие, спотыкающиеся о неровность краски, складывались в слова. — Читай, ну. Вслух. — Мы, — послушно произнес Хайтам, чувствуя всю абсудность происходящего — но, к удивлению, это отзывалось внутри далеко не недовольством. — Мы, э… Оба? — Нет. Внимательней, — Кавех указал на нужное, поднял лицо, отделенное от лица Хайтама считанными сантиметрами. Его ресницы теперь можно было бы сосчитать без труда. Хайтам вдруг осознал, что дышать — это, оказывается, ужасно сложное дело. — Обязаны?.. Обязат… Обязательно? — Верно. А это? Хайтам сглотнул так громко, что, казалось, это было слышно даже на другом конце штата; опустил глаза на ноготь, с ноткой нетерпения стучащий по железу. — Хм… Это «о»? Нет, подожди…Кажется, я понял. Подвинь руку, я хочу увидеть это полностью. Кавех отодвинулся, даже не глядя на перила — его взгляд жег лицо, разливаясь под кожей странным теплом. — Мы обязательно выживем, — произнес Хайтам медленно, слыша, каким хриплым вдруг стал его голос. Воздух вокруг словно потеплел на градусов сорок, в горле пересохло, словно они находились посреди пустыни. — Мы обязательно… выживем. — Точно! Кавех улыбнулся, довольный, словно ребенок — и эта дразнящая улыбка отпечаталась в голове Хайтама ярким снимком, полным света и уверенной, бескомпромиссной надежды.