Еще несколько мелочей на фоне конца света

Мне кажется, что пустота станет самой главной ролью,

Если ты не придешь вовремя.

      — Я думал, что ты не придешь, — хоть бы на тон ниже голос сделал, черт бессовестный.       — Не дождешься, мне долги сдавать надо, — Кир скидывает сумку Глеба со стула и, все же стараясь не шуметь, вытаскивает из шоппера учебник, — Че мы делаем?       — Я думал, что тебя в Неву смыло.       — Иди ты нахуй, — у Глеба вместо физики открыта геометрия и, судя по почерку, тетрадь Каролины. Ясно, у него выяснять что-то бесполезно. Он заглядывает Ксюше через плечо, щурится, вслушивается в монотонный голос преподки и открывает ради приличия нужную страницу, — бля, пиздец, это такая херота, я в рот ебал.       — Нахуй — это для тебя, — Глеб старательно перерисовывает график без линейки и ручкой, а Кир думает, что домашка-то, кажется, была важной, раз даже Глеб снизошел до списывания. Кривится. Если это обязаловка какая-то, надо тоже будет списать, иначе так он никогда все не закроет, что успел проебать и проебланить. Но так лень — просто пиздец.       — Маман доебалась с утра, поэтому пришлось пиздошить пешком, а у меня ноги отваливаются, — Глеб, еще вчера успевший поиздеваться над их с Анютием духовными практиками, хихикает. Кир косится на физичку, пытается рассмотреть формулу, но буквы и цифры расплываются — зрение, кажется, еще упало, и линзы с расстоянием от последней парты до доски уже не справляются. Поэтому он забивает хер, просто опускает голову на сложенные руки и зевает, уткнувшись в сгиб локтя. Подумав немного, он говорит, что ему кажется, что маман на него обиделась.       — А че ты сделал-то? — Глеб на секунду отрывается от геометрии, чтобы на него посмотреть. Он маму Кира знает ну немногим меньше, чем сам Кир, на самом-то деле. И что она испытывает некоторую слабость к драматическим сценам, тоже знает. Кир пожимает плечами.       — Да как обычно… нихуя я не сделал, — Кир перехватывает его руку и кладет себе на голову: все равно до конца урока еще долго, успеет списать. Глеб понимает его без слов и пальцами зарывается в спутанные кудри, хотя Кир не больно-то этого сегодня заслуживает. Блять, и как он на отсутствие любви может жаловаться? Глеб поглаживает его по затылку, успокаивая трещащую с утра голову, и, все же чуть понизив голос, рассказывает, что на геометрии они че-то писать будут, он вот разбирается, че они вообще сейчас проходят. Кир мычит что-то невнятное и думает про себя, что это уж он как-нибудь напишет, все равно он к матеше через пень-колоду, но готовится. Вообще надо будет сходить переписать прошлую работу, потом еще отдать химичке тетрадь и вообще дел-то, по-хорошему, много, потому что даже по физре у него есть долги, но это ладно, это ничего, СВ простит — за что она его любит, он понятия не имеет, но отвечает ей искренним и теплым уважением, хотя физру и проебывает, че уж там.       Кир, конечно, опять нихера не выспался. Снилась какая-то поеботень, сны шли по кругу, он раз сто просыпался от собственного хрипа и привычного ощущения «ща сердце наебнется и я помру» и почти сразу же снова проваливался в бредовый омут. Встать он смог только с десятого будильника, разбитый и уебанный хуже обычного: видимо, сказались гвозди Анькины и общая усталость. Из зеркала на него смотрело пятнами раскрасневшееся ебало болезненного вида. Он аж сам себя испугался, но замазывать не решился: будет еще заметнее, что он пытался скрыть круги под глазами и самые ебаные прыщи, да и не все одноклассники поймут.       Женечка, промахнувшись пальцем, записал ему не голосовое, а кружочек. Он был лохматый и сонный такой, что хоть плачь от умиления, а ведь ему так-то позже Кира можно вставать, чего вскочил только? И очень красивый. Красота — вообще почему-то часто возникающее в голове понятие. Не то от мыслей о красоте душевной и идеале калокоготии, — Кир когда невзначай рассказывает, Женя смотрит на него круглыми глазами и долго переваривает непонятное слово, смешно шевеля губами — не то от навязанных концептов о прекрасном. Но, так или иначе, а оно все же крутится на языке и вечно выливается в сообщения типа «ты с челкой этой очаровательный такой». Ощущение собственной внутренней и внешней некрасивости от этого только усиливается, растет в этой самой геометрической прогрессии из справочника «ЕГЭ. Профильная математика». Увеличивается вместе с тем и ебаная пропасть, которую он почти насильно создает между собой и Женей. Кир реально минут пять залипал на кружок этот, потом снова посмотрел на себя и подумал, что он откровенно стремный и Женя на это никогда не поведется. Женя записал уже голосовое, где еще очень сонно промяукал что-то о том, что Кир тоже того, очаровательный. У Кира что-то треснуло в сердце.       В общем-то, до замученного и заморенного внешнего вида мама и докопалась. Спросила десять раз, не болит ли у него ничего, так еще как-то спросила, что его это начало нервировать, он почти психанул, но он сдержался и только сказал, что между первым и последним «нет» разница только в степени задолбанности. Не ерничая даже, скорее ласково, но вот на это, она, кажется, и обиделась, а ему самому стыдно стало — надо было отшутиться. Пусть он и без грубости говорил, но все равно. Это ж мама, она всегда такая. С внезапными переживаниями там, где это не нужно, с закрыванием глаз на то, за что другая бы переживала, и с выразительными эмоциями-гиперболами. Он и сам, надо признаться, во многом такой — поэтому и раздражается, хоть и старается это ей ничем не показать. Она и без того отлично справляется с тем, чтобы распалиться на ровном месте.       — Я бы никогда себе не позволила так ответить своей матери, — она поджала губы, потом поцеловала его в темечко, сказала, чтобы он хорошо учился, и ушла, очень обиженно хлопнув дверью, очень обиженно заведя машину и как-то даже обиженно уехав. А Кир так и остался хлопать глазами и мириться с муками совести и удивлением: она даже сцены не устроила как таковой и что очень расстроена его поведением не сказала. Хотя, может, просто не успела.       Когда Кир уже тащился к школе, Женечка написал, что он боится проспать весь первый урок, потому что его рубит пиздец. Киру, почему-то, было стыдно ему отвечать. У телефона загорается экран, и Глеб тут же лучше любого уведа оповещает, что ему пишет его новый дединсайд. Кир возмущен. Это его Даша научила? Ну да, действительно, а кто еще, больше некому. Глеб обещает ему скинуть мем про самого клевого гуля в школе. Кир шлет его в пизду, чтобы опять не получить подъебку про хуй. Глеб фыркает и размашисто замалевывает не получившийся график. Женечке Кир желает удачи, хорошего дня и отправляет стикер-сердечко пастельно-розового цвета. Женечка вообще весь — светлых и нежных цветов, как предрассветное небо. Кир, наверное, слишком тупо улыбается, потому что Глеб — лучше бы к геометрии готовился — демонстративно закатывает глаза. Женечка тоже опаздывает на первый урок, потому что он опять вырубился прям перед выходом. Наверное, у Кира совсем дурацкое лицо становится, когда он вспоминает сонного, растерянного Женю с челкой, упавшей на лоб. Кир не успевает отложить телефон, когда прилетает сообщение от Дашечки. Даша… сколько они с ней не виделись? Дохуя уже по их меркам. И не общались столько же. Кир закусывает губу. Вчера вот он вообще не вспомнил и не написал ничего даже. Хуево. С Дашечкой, в последнее время провалившейся в ЕГЭ и Лизу, вообще сложновато, маловато, и ему из-за этого нехорошо. Дурно ему из-за этого, до тошнотной кислины, которая с перепою бывает. Ну вот как от внезапно сошедшихся Ками с Ликой, но это другое точно. Просто они и по возрасту ближе, и Лика вот танцует, все такое, а Кир просто реально невротик какой-то. А вот сейчас — что это за херота? Его обычно такие вещи не бесят, он радуется так-то Дашке всегда, но в этот раз почему-то слегка сводит недовольством скулы: ну знает же, что у него еще урок, но отправляет голосовое на три минуты. Ладно, наушники так наушники.       Даша давит на больное и вещает о том, как же у них все с Лизком волшебно. Кир себя отдергивает, пытается убедить, что он в целом сейчас психованный, что это потому что у него у самого все в пизде, что он завидует элементарно, но почему-то все равно всплывают мысли, что ему от этого идеально дискомфортно. Кир не особо понимает, от чего, гонит эти мысли — и, наверное, гонит с ними и Дашу. Но бляха, их отношения у него вызывают какие-то странные чувства. Даша восторженно рассказывает, что она не ночевала дома. Даша говорит о том как им было с Лизой, но не говорит, про что им было. Кир боится, что это он ее сломал. Не сломал, конечно, но что-то в ней повредил своими нелечеными психозами, и теперь ей намного комфортнее, когда просто и понятно. Закрадывается мысль, что голову, возможно, стоит и правда лечить. Хотя это какое-то тоже надумывание, да и матери ж не расскажешь, а деньги для другого нужны, и вообще их не так уж у него много со своих рисовашек остается. Не фурри же ему калякать для поднятия… бля. Еще — еще — он не может объяснить себе, почему, но есть что-то искусственное в этом «как»… хотя, наверное, романтика, в которой тебя катают под кальянный рэпчик по ночной Москве, — это просто его личный триггер. Личный триггер. У Кира ком встает в горле, он дергает головой, жмурится, вдыхает, выдыхает — и понимает, что придумал сейчас на ровном месте какую-то хуйню. Волноваться-то ведь вообще не за что, потому что Лизок на отсос после этого точно уламывать не станет и Дашку в машине хуй запрешь. Отвратительно. Нет. Никогда и ни за что и думать про такое было нельзя. Кир давится вспыхнувшей ненавистью к себе. Кир морщится и смаргивает сухость в глазах. Кир кривится, пишет Даше, что очень рад за нее и что он на физике, и упирается ленту твиттера, чтоб просто не думать ни о чем.       Хуево как-то. Ему сложно думать про Дашу, про ее отношения с Лизой, про свои отношения с ней. Он вообще ловит себя на осознании, что о многом думать сложно. И что есть очень странная хуйня, будто его не хватает, как это сказать? На то, что Даша его поддерживает, потому что на ответ на это тоже нужны силы. Может еще поэтому на Лизу злится? Он не знает. Не знает. Сложно. Он несколько раз повторяет про себя — «забудь» — и правда пытается.       Идея пойти в тви — хуже некуда. Он из одной тревожности прыгает в другую, как с кочки на кочку в непролазном болоте. И болото это какое-то мерзотное и совершенно не саврасовское, не шишкинское и даже не левитанское. Хуевое это болото. Рейсдалевское. Кир нервно подергивает коленом и дерёт заусенцы. Лента несет тревогу и паническое желание утопиться. Он сжимает и разжимает руки, оставляя болезненные отметины на ладонях, выключает телефон, смотрит на физичку, включает снова. Хуево. Что-то будто в сердце тыкает иголкой каждый раз, когда он натыкается на определенный набор триггерных слов, которые кинуть в блок не позволяет совесть. В руке у Кира дергается какая-то мышца, он слишком сильно прикусывает растрескавшуюся нижнюю губу, но только через некоторое время понимает, что во рту солоно от крови.       — Закрой, а, ты и так психованный, — и Кир даже слушается Глеба, слишком хорошо знающего не только маму Кира, но и Кира самого. Легче не становится. Кир лезет в инсту, и его окатывает стыдом за все свои рассуждения о Дашке. Он смотрит на невинные и глупо-нежные танцы под попсовые песенки на палубе кораблика и чувствует, что правда, наверное, завидует. Он закрывает глаза, но представить себе Москва-реку не может. Он даже зачем-то бормочет ее название, по привычке, доставшейся от бабушки, называя ее Москварекой с ярким и ударным а. Он видит кораблик, но ни его, ни Жени — а о ком еще он может думать? — там нет. Почему-то вспоминается набережная, немного дрожащий ночной воздух с размазанными в подслеповатых глазах пятнами фонарей и темный силуэт Исаакия. Соленые от крови губы печет воспоминанием о поцелуе. Кир вздрагивает, хмурится и убирает со щеки что-то щекочущее — наверное, невидимый волос. Кир опять очень остро чувствует, что запутался в своей и чужой жизни в пиздец.       — Ты чего дерганый такой? Может тебе к этой, к Акварелевне сходить? — черт его знает почему, но Глеб вспоминает о детском прозвище изошницы-психологини, уже однажды сказавшей, что Кира нужно проверить у детского психиатра. И это он тогда еще нормальным был.       Просто как получилось: им сказали рисовать космос. Ну у всех там ракеты, звездочки как на кремлевской башне, хуе-мае. А Кир просто осознанно подошел. Вспомнил, что сам видел, вспомнил все картинки из интернета — и закрасил весь разворот альбома черной краской. Еще немного парту и совсем чуть-чуть Глеба. Глеб оценил. А Акварелевна почему-то нет, хотя Кир до сих пор уверен, что этот черный квадрат в красном углу выставки детского творчества был и правда шедевром.       — И она точно меня в дурку отправит. Попросит что-нибудь нарисовать, посмотрит — и отправит.       Они половину уже перемены обивают порог лаборантской. В рабочей тетради по химии все точно правильно, даже можно не сомневаться, так что есть шанс, что ничего переписывать не придется. Это не Кир обнаглел, это Женя слишком жалостливый и добрый, даже без иронии. Он сам предложил помочь. Наверное, он рассчитывал, что получится Киру что-то объяснить или типа того, но уже минут через пять явно уверился, что он общается с непроходимым идиотом, и сказал, что просто сейчас сам сделает и скинет фотку. Кир записывает в заметки на телефоне (чтобы не забыть!), что нужно узнать, что Жене можно притащить в качестве спасибо. Ну такого, которое в карман можно положить. Мало ли, вдруг он там ест только горький черный шоколад, как Аннушка, или еще что-то вроде того.       — Ну так ты ей нормальное что-то нарисуй.       — И какой смысл тогда? И что я ей нормальное могу нарисовать? Фуррей? — это у него утренние мысли всплывают. Пиздец. Кир хихикает и садится на первую парту, — хотя она женщина такая, что хуй знает, может и оценит. Березки же она оценила. Березки — это Киру лень было думать, как деревья рисовать, и он просто приклеил ветки скотчем к картону. Это, почему-то, желания отправить Кира проверять бошку у изошницы не вызвало, а странно. Кажется, это не сильно далеко от космоса ушло.       — Ну слушай, я бы, может, тоже посмотрел на…       К счастью или к сожалению, но Глеб договорить не успевает, потому что биологичка выходит наконец, и Кир кидается к ней, в надежде узнать сейчас, можно ли будет получить свою тройку несчастную или все равно придется чего-то переписывать. Главное, чтобы не спросила, как он это все решал, потому что он запомнил из попыток Женечки что-то объяснить примерное нихуя. Величественная Натальюрьевна обещает посмотреть, аттестовать и вообще, к великому его счастью, отпускает с миром готовиться к экзаменам. За дверьми кабинета Кир даже выдыхает свободнее — одной бедой меньше.       — А ты говоришь, дединсайд… он вообще не бесполезный.       — И ночью светится?       — Не проверял… привет!       Ками налетает на него, почти сбивая с ног.       — Привет! А я тебя искала, я думала, ты уже на истории, а мне сказали, что вы пошли…       Она почти сразу отстраняется и смотрит оленьими глазами снизу вверх. Малявка такая — просто ужас. Правильно ее Медка ребеночком называет, по-другому совсем никак. Волосы у нее криво собраны в хвост: значит, сейчас технология, обычно она их распускает, потому что почему-то думает, что с собранными лицо слишком круглое.       — А чего не написала?       — Телефон отобрали… я поэтому и попросить хотела! А еще это, у нас мымра сейчас, перечешешь? У меня петухи получаются.       Глеб говорит, что ему еще к классной надо, пусть он сам тут разбирается, и сматывается. Ну понятно, ему эта малышня вся нафиг не сдалась, конечно. Кир берет расческу, но только когда Камилла затылком к нему поворачивается, позволяет себе нахмурится.       — За что отобрали-то?       Он осторожно переделывает ей хвост, надеясь только, что по неумению половину волос не повыдирает. Потому что вот свои ему распутывать — себе дороже, проще просто мокрой рукой провести, потому что расчешешь — а они дыбом встанут. Хотя он тут за последний месяц все равно наловчился уже даже пучки делать, держа в зубах шпильки. И не такому научишься, если вот этой пиздючинке надо.       — За то, что ночью в ВК была. А я не была! Понимаешь?       — Не крутись, я и так не умею… А ты объяснить пыталась?       — А он будет слушать?       Кир вздыхает и нервно и зло прикусывает щеку — губы уже болят. Некоторым людям категорически противопоказано приближаться к детям на расстояние пушечного выстрела. Тут в памяти возникает чужая темно-зеленая джинсовка на собственных плечах, ментоловый «Кисс», усталый профиль с крючковатым семитским носом, похожий отдаленно на его собственный, и спокойный голос: «бля, чел, я жил десять с хуем лет с ебанутым отчимом, у меня на таких глаз наметан». Наверное, потому что та ночь сегодня уже всплывала в сознании. Бля, как же многих в этой ебаной стране пиздили, какой же кошмар в жизни практически каждого все, связанное с отцами, отчимами и их отсутствием. Смерть собственного в очередной раз квжеься ему едва ли не благом. Он смотрит на Камиллу, чуть опустив голову. Вид у нее несастный треш, особенно с этим хвостиком. Бедный, блять, ребенок, этот уебок ее однажды заклюет насмерть. Высказать бы ему все, что Кир думает и о нем, и о его методах воспитания, и об отношениях, но только Ками хуже ведь и будет, а до таких ебанатов не достучаться. Они все как Артемик — глухие и непрошибаемые. У Кира опять что-то дергается в правой руке и хвост приходится пересобирать еще раз. Слава богу, это ей еще с ним общаться не запретили. Хотя вот круг общения он бы как раз и контролировал на их месте, а не хуйней страдал. С Ликой вот эта херотень — ну не скажешь же ей! Правда, он умом понимает, что просто сам на Лику злится, поэтому все-таки молчит и надеется, что Лике просто мозгов хватит его хоть ребенку по крайней мере не аутить и никакой ерунды не рассказывать. Не надо ей знать, что он, как и с кем. Рано.       — Я просто попросить хотела, у меня сегодня занятие сэтова, поздно короче, мама сказала, чтобы я с Аделиного телефона позвонила, но оно в девять заканчивается, а меня встретить не могут, они уходят куда-то, и дедушка тоже занят. И я рада вроде как, потому что ну ты сам понимаешь почему, но блин, стремно. Я стремаюсь так поздно из центра тащиться. И вот я попросить хотела, ты со мной можешь съездить? Пожалуйста! Ками трещит о том, что их Данилка-мастер совсем крышей двинулся в последнее время, а Кир прикидывает в голове, че там как по времени, хотя уже знает, что согласится — не бросать же и правда ее одну. Другая проблема просто в том, что это значит, что он домой залететь не успеет и все какие-то планы коту под хвост. И пиздеж с Женечкой тоже. Это получается как? В тридцать минут он закончит, потом надо переписывать контрольную еще старую и которую он вот честно пропустил только потому что болел, это даже не его проеб, нет, его конечно, но бля, это точно было не специально. И еще надо к классной зайти будет. Это он дай бог к пяти освободится. Что Ками домой не пойдет, это очевидно, так что тоже где-то в школе ошиваться будет. Ага. И чего получается? Это надо, чтобы она смоталась поесть, пока он с пересдачами своими ебется, но она ж не пойдет, ей всякую хуйню в голову повбивали. Надо будет, значит, освободиться до пяти, чтобы ее поесть сводить успеть. Отлично. План примерно раскидан, поэтому он объясняет Ками и отправляет ее на технологию дошивать «нарядную сорочку».              По плану все пойти, понятное дело, не могло.       Кир вырубается на истории, получает пизды и требование сдать конспект параграфа до завтра, пытается работать на алгебре и снова засыпает на литературе. Засыпает — это сильно сказано, конечно, потому что он просто выключается на какое-то время, потом включается, а потом отключается снова — будто кто-то щелкает светом в его голове. Нет, он честно старается ковыряться в уроках, но голова у него на самом деле какая-то ватная и мысли скачут с одной на другую. Вообще он чувствует, что он от хронического недосыпа слегка сейчас в отлете. Кир даже шутку придумывает, сам хихикает и даже до открытки снисходит.

педиковатый вандал

я соска дереалка

      Почти сразу же прилетает сообщение от Жени, который спрашивает, как у него там с долгами, приняли ли химию и все ли у него хорошо. Кир даже без особого стеснения долго ноет ему в войсах, а после остаток перемены сидит в туалете на подоконнике с ашкой, прикрываемый Глебом, потому что у него вдруг начинают трястись руки, как у героинового наркомана. Они приходят к выводу что это от недостатка табака, и приходится это слегка преступно компенсировать. Вроде даже помогает, хотя его от ашки почему-то начинает подташнивать. Короче, до переписывания контрольной он скорее доползает, чем доходит, и у него даже появляется мысль, что лучше бы он тогда с температурой под сорок писал это — и то мозг яснее был, а сейчас вообще каша какая-то. Он с трудом собирает какие-то мысли в голове, решает что-то на автомате, потому что вроде как делал уже что-то подобное — и сдает. Ольга Владимировна смотрит, качает головой и говорит, что он талантливый мальчик, талантливый, но ленивый и рассеянный.       — Ты если мысли свои в кучу соберешь, то все у тебя сразу получится. Вот тут же ну глупость сделал, — она тыкает кончиком красной ручки в тетрадку, и он соглашается, что глупость. Пересчитывает рядом правильно, смущается и говорит, что у него все время так.       — Я в пробнике по русскому так один раз «семь» написал вместо «мираж»… Ольга Владимировна — святая женщина — смеется и говорит ему идти отдыхать, потому что на нем, по ее выражению, «лица уже нет». И ставит четверку — видимо, за несчастные глаза и заебанный вид. Кир на всякий случай извиняется, благодарит и сбегает искать Ками. На классную сил уже у него нет.       Маленькая, худенькая, жилистая и добрая Ольга Владимировна почему-то встает перед глазами при другом разговоре.       Кир Ками не вот в БК потащил, он не совсем сумасшедший, в центре в Прайме посидели, все такое. Кир от нее только на Женечку и отвлекался, а так — почувствовал себя совсем каким-то взрослым и родительским, когда заставлял ее суп есть. Долго объяснял, зачем и почему это нужно. Он знает: они там уже с Аннушкой плавали. Сам он со своими сэндвичами и переслащенным рафом был, правда, плохим примером в плане здоровой пищи, но тут уж что поделать. Единственное, что Кира радует — ну хоть ребра все равно торчат, метаболизм ебейший и думать об этом не надо. Ками, смешная такая малявка, правда, тоже его увещевала:       — У тебя все слипнется от такого сахара, и коже будет пиздец. И зубам.       — На зубы это не влияет, а коже у меня пиздец не от этого. Ешь давай, а.       Ками польстило, конечно, когда он сказал, что за нее заплатит. Как за девушку. Не то чтобы он ей нравится, не дай бог, просто ну понятно, что гордость берет, что она вот такая классная и большая, еще и с мальчиком.       Гордо она выглядела и когда он ее буквально до самого зала проводил на глазах у одногруппниц. Девочки косились, шушукались, и Кир только про себя надеялся, что они не подумали, что у Ками парень — стремный и малолетка хуже их.       Вообще-то все у него в кучу в башке. Когда он попрощался с Ками, он обнаружил, что телефон наебнулся. Сдох телефон. Кир в психе каком-то пометался по зданию, хотел выйти, сообразил, что проебется сейчас. Потупил в зеркало в туалете. Дошло, что телефон сел. Умылся, успокоился, захотел написать Даше. Понял, что телефон сел. Не работает, в смысле. Спустился в подвальчик к Камиллкиному залу. Попросил у какой-то мамаши зарядку. Мамаша зарядку дала, но попросила остаться тут и не уходить с ней никуда. Кир заверил. Пообещал. Кое-как нашел розетку, написал Жене, что часа через два вернется — связь была ни к хуям, впал в какую-то прострацию. Послушал, как орет эта, господи, как ее, Нелли, поговорил с мамочками на скамейке, зачем-то напиздел, что Камилле он брат. Куда время делось, он так и не понял. Думал повторить что успеет — нихрена. Шиза полнейшая.       Нелли эта ловит его после занятия уже наверху, когда он ждет, пока Ками переоденется. Запомнила все же, и как только? И нахрена? Он только успевает коротко Женечке отписаться и как у него дела спросить. Преподка втирает про талант, вес и лень. Кир отбивается универсальным «просто прекрасно» и едва не хамит, в последний момент прикусывая язык. Ставит себе галочку, что после такой мадамы надо Ками психологиню искать. Потому что вот сам он от одного этого разговора в мужском туалете пять минут сидит и, чтобы дух перевести, пиздит тихонько о жизни житейской Женечке в голосовушке и очень его просит отдыхать и заботиться о себе при всех этих экзаменах. Женечка — его комфорт-зона, Женечка — солнышко и нежность, Женечка… Кир прикладывает руку к щеке и опять думает, что влюблен до пизды.       Вечером у него подкашиваются ноги. Обычно это фигурально говорится или типа того, а он, уже когда Ками до подъезда доводит, чувствует, как у него коленки трясутся от усталости. Он присаживается на скамейку, дрожащими пальцами достает пачку сигарет и закуривает. На улице прохладно, темно и странно. У Кира болят глаза. Он поднимает их наверх и долго-долго смотрит на желтый фонарь, березу и размазанный черный космос над головой. Где-то дорога шумит, кто-то пьяно поет, а за окном на первом этаже расставляют посуду. Кир чувствует себя не собой, а реальность — не реальностью. Все какое-то картонное и искаженное, замершее и проносящееся мимо. Как в старом французском кино или типа того. И все какое-то гиперощутимое: и сердце стучит в ушах слишком отчетливо, и губы слишком потрескались, и телефон слишком горячий в кармане, и сигарета слишком горькая. Не отдавая до конца себе отчет в своих действиях, он подносит сигарету к дырке на коленке. Кожа какая-то похожая на белый картон. Почему-то кажется, что все понарошку. Он привычным движением, как в пепельницу, тушит сигарету об эту белую картонку.       Больно.       Кира это удивляет и оглушает. Ему больно. Очень. У него даже слезы брызгают из глаз. Он смотрит на свежий ожог и думает про себя странную мысль: «мне — больно». Это ебучее «больно» он бормочет, уткнувшись лицом в правую ладонь, потому что еще себя становится невыносимо жалко. Как когда разбиваешь коленку в пять лет, и будто горя хуже не бывает. Он плачет беззвучно — только повторяет это тупое «больно». Обхватывает себя за плечи, задыхаясь. Ему кажется, что он сейчас умрет.       Телефон звонит мерзким айфоновским звуком.       — Да, мам? — Кир слышит свой спокойный, совсем не заплаканный голос будто со стороны. Он одновременно остается и ребенком, бьющимся в истерике, и взрослым, общающимся спокойно и ровно.       — Ты где? Уже темно, мы договаривались! И где ты?       — Да я…       — Ты где?       — Да я у Камиллиного дома, я сейчас домой иду уже, тут же недалеко, не переживай, пожалуйста. Тут и фонари горят, чего мне будет-то?       Мама звучит волком. Мама волнуется. Дома ему будет пиздец. Очень хочется, чтобы мама пожалела и подула на все еще болящую коленку. У собачки заболи, у кошечки заболи…       — Ты вообще соображаешь, что ты творишь? Ты обо мне, о бабушке когда думать будешь?       — Ты же всегда нормально отпускала!       Правда ведь нормально. Но это же мама. Она всегда непоследовательная. Она всегда такая. Нет, мам, пусть у меня лучше болит, а у кошечки не болит. Кир поспешно стирает слезы со щек и встает. Почему-то больно.       — Я тебя нормально отпускаю, когда понимаю, где ты, с кем ты, что ты, а сейчас непонятными дворами пойдешь, ты вообще знаешь, кто тут живет и что с тобой сделать могут?       О да, он знает. Он после Артемика вообще много что знает. Почему он может в одиночку шататься по СПб, сбегать в ночь и вообще — и ей нормально? Почему ей было нормально когда он... ну, не важно. Но это ж мама. А у Кира — не боли.       — Да тут пятнадцать минут идти!       — Нет, вызывай такси тогда, я не знаю, я не хочу поседеть тут! И сбрасывает. Кир считает себя непоследовательным. Кир уверен, что ему есть в кого. Мать долго вопит, бабушка причитает, но все продолжает плыть мимо.       — Я пойду? Ты закончила?       И все начинается по-новой. Хотя он даже Женечке умудряется отвечать. Боже, Женечка. Кир от мыслей даже о нем себя защищеннее чувствует. Кир напоминает, вытягивая из тусклых мыслей ключевое: нельзя на него свою хуйню взваливать. Кир уходит, наконец, к себе и долго тупит в открытый телеграм. Потом все же переодевается. Все еще больно. Он привычно и ритуально прячется. Шторы, дверь, Димина толстовка. Выключенный свет, включенная лампа на столе. Диалог с Женечкой. От простого-глупого-обыкновенного «ты чего не спишь» его, наконец, разъебашивает осознанной истерикой. Очень хочется выговориться. Очень хочется выстроить в какую-то систему свалку из мыслей и чувств, хочется этот невспоминающийся, затуманенный день разобрать по кусочкам и косточкам. Кир порывается — и в итоге дрожащими руками тупо скидывает какие-то мемы. Кир надеется, что вывезет. Паника клокочет в горле, и он очень жалко просит Женю созвониться, кусая ладонь, потому что ну самого же взбесила Даша с голосовыми — а он?       Женечка, господи, за что он такой? Соглашается. Просит только подождать. Кир дышит квадратом и вроде бы успокаивается.       — Жень, пожалуйста, если тебе не сложно, просто поговори со мной о чем-то, не важно о чем. Можешь о том, что ваши опять доебались до стей или о чем хочешь. Кир очень надеется, что не звучит слишком жалко. Он старается считать вдохи и выдохи.       — Хорошо, конечно… — Женя запинаеся, шуршит чем-то, давится и бьет по сердцу просьбой не плакать.       Вдох-пауза-выдох-пауза-вдох. Кир всхлипывает. Женя слишком бережно звучит, чтобы его не размазывало.       — Я не плачу.       — И славно, если не плачешь. Что рассказать тебе?       Вдох-пауза-выдох-пауза-вдох.              Сознание, в первый раз за день, возвращается. От голоса Жени тетрис в голове начинает складываться в привычную картинку. Кир осознает себя собой, в своей комнате, и проговаривает себе, что это дереалка с паничкой. Не в первый раз. Отпустит.       — Что хочешь, правда, все равно. В смысле, не все равно, мне все важно.       — Ну вот я говорил, что химию написали, пробник, там вторая часть такая уебищная была, не то что непонятная, там просто сами задания какие-то тупорылые были. Знаешь, вот когда решаешь и вроде ты знаешь, как делать, и считать умеешь, а все равно какая-то херня получается.        — Угу, знаю, — Кир немного нервно хихикает. Где-то в груди лопается напряжение, и дышать становится проще, хотя он все еще по инерции продолжает считать, — у меня так всегда на математике.       — Да ну не наговаривай на себя, нормально у тебя все. Женя хвалит его бесстыдно. Кир ощупывает руками щеки, лоб и волосы, горько ощущает, что все слегка паршиво, но Женя ласково говорит о цветах и бабушке — и Кир не может не трескаться в нежной улыбке. От Жени — тепло.       — А вы что?       — Ну это… ходим, любуемся. В переходе возле школы моей этого, огромного такого Хаги-Ваги розового продают, ну типа он как это…       Смешной он. Славный и добрый. Кир удобнее устраивается на полу, подтягивает непораненную ногу к груди, рассматривает в зеркало свое зареванное ебало и спрашивает так любяще, как только может:       — Киси-Миси?       — Чего? Ну в смысле он типа с меня почти размером.       — Розовый — это не Хаги-Ваги, розовый — это Киси-Миси, — Кир снова хихикает и слышит, как хихикает Женя в ответ, — ну как вот так, это ж знать надо, это ж база.       — Мне эти зумерские эти приколы, я их не понимаю. Ну страхолюдины же, что одно, что другое, как ты не назови его.       — Да ничего не страхолюдины, вот у меня кукла есть советская, она и то страшнее. И вообще, важно не что снаружи, а что внутри, потому что стремное ебало, оно у кого угодно может быть. Хотя вот у меня стремное ебало и все оста…       — Не стремное у тебя ебало! Не ебало. И там внутри что. В смысле, красивый ты. Очень.       У Кира сердце ухает куда-то в пятки. Кир чувствует, что башку опять сносит. Он осторожничает, держится из последних сил и кое-как выдает:       — Ты, Женечка, очень-очень ко мне предвзят. И ты сам очень-очень красивый. Слава богу, можно помолчать. Пиздец. Кир чувствует, что сейчас в этом аккуратном разговоре он проебется так, что никогда и ничего не будет возможно.       Кир проебывается.       — Ятебяпочемутокажетсялюблю…       Кир задыхается и в панике сбрасывает, чтобы не напугать Женю.       Кир соображает, что он сделал.       Истерика накрывает с такой силой, что он теряется во времени и сознании, и черт его знает в котором часу ночи, зареванный, перепуганный и умирающий от стыда, пишет Женечке, с которым, наверное, все вот этой ночью и закончилось, какую-то длинную и ебанутую поебень. Он думает, что этой хуйней он Женю уничтожит нахуй. Пиздец. Нет. Нет. Он перечитывает, глотает слезы и отправляет.

      «Я меньше всего на свете хочу делать тебе больно, я сделал глупость, я не должен был сейчас это тянуть, прнимаешь? Мне правда очень жаль я правда сильно, ты не представляешь как сильно, я люблю тебя, но ты, как мне объяснить? Я не знаю, просто дальше это так тянуть нельзя тоже, но просто мне очень страшно. Мне страшно, что все слишком быстро, мне страшно, потому что у меня наверное и правда какие-то есть проблемы с менталкой, мне страшно, что я могу опять наломать дров и опять, вот, опять, тебе сейчас было плохо от того, что у меня съехала крыша и не знаю что делать, Правда не знаю. Прости меня пожалуйста, мне правда жаль, я понимаю, что из своих каких-то эгоистичных хотелок сделал тебе больно, и я не хочу так, я не хочу, я знаю как это, мне не нравится, что я оказываюсь таким человеком, но я совсем не понимаю, что с этим делать. Наверное, нам стоит как-то это обговорить, я просто не знаю, правда, я не знаю. Просто как ни поверни все выходит какая-то херня, если честно. Я просто думаю, думаю и никак не могу понять, как нужно. Прости, что бросил трубку, меня просто такой истерикой накрыло, мне кажется это было бы еще хуже прости, мне правда жаль. Я понимаю, что веду себя абьюзивно, но если все будет быстро это тоже будет плохо, я просто не понимаю, у меня было… короче, мы уже проговаривали это сто тысяч раз, но мне снова очень сорвало крышу, поэтому вот, надо переждать егэ, я тебя люблю, я надеюсь, что я смогу что-то сделать со своей крышей, но это все очень сложно решить вот так и блять короче, я просто не знаю, я очень сильно запутался, возможно, если бы ты этого хотел, я мог бы приеать еще числа 4? и просто надо как-то что-то прости пожалуйста, может вообще тебе надо не общаться со мной, потому что так постоянно будет такая херота, все будет хорошо, а потом меня заклинит и произойдет какой-то пиздец. Этого вцелом я и босюь потому что если нормально формулировтаь то по сути у меня едет крыша и эту едущую крышу я не хотел бы вешать на тебя но выходит еще хуже. Короче, прости меня пожалуйста, я надеюсь, мы сможем как-то что-то придумать такое, чтобы тебе было комфортно спокойно и чтобы все закончилось хорошо прости меня еще раз»